Читать книгу Дедушка 2.0. Пути неисповедимы… - Алексей Шипицин - Страница 2

Эта фигура была самой простой и самой легкой. Так, во всяком случае, считалось. Потому и ставилась она самой первой. Здесь все пять городков собраны «в кучку» и по горизонтали, и по вертикали – никакой растянутости, никакого «второго этажа». Все это будет потом. А сейчас – просто попади, и они разлетятся. Разминка…

Фигуры в городках так и разыгрываются – от простых к сложным. И последняя из них – «Письмо». Она зачастую и становится решающей. Но до нее еще надо дойти.

А эта, первая, фигура чем-то на самом деле напоминает пушку. Но очень отдаленно. Дело в том, что у нее просто нет той самой части, которая и делает пушку настоящей пушкой – дула. Ствола. Ну да ладно – видимо, у кого-то очень давно она вызвала именно такие ассоциации. Пушка так пушка…

Первым бросал Добрыня. Естественно, он попал. Но не самым простым броском, как можно было ожидать. Нет, он бросил с мягким приземлением, небольшим переразворотом и уводом. И четким лобовым попаданием. Видимо, чтобы с самого начала показать свою силу. Все пять городков кучно вылетели красивым веером влево.

Теперь была его очередь. Ну что ж, начнем. Он встал в исходную позицию – левая нога впереди, правая чуть сзади, стопа развернута. Бросок на задержке дыхания, на вдохе. Чтобы придать жесткость всему телу. Есть!

Бита полетела не очень удачно. Но все закончилось благополучно, городки он выбил. Не так красиво, как соперник, но в данный момент это было неважно.

«Один – Один».

Хотя он прекрасно понимал, что это – только начало. Дальше будет гораздо сложнее…

Пятница, 9-00

– Дядя Гена, давай здесь остановимся, – попросила Алена.

– Давай. Размяться не помешает. Только… Здесь кустиков нет. Может, вон там, подальше?

– Нет-нет, здесь. Я пойду на обрыв схожу. Вместо кустиков колесо подойдет? – она рассмеялась. – Я оглядываться не буду.

– Ванюшку будить?

– Пусть спит, ехать еще долго.

– Долго?

– Час-полтора. Пока с горы спустимся, потом вокруг болотины…

– Хорошо, пусть спит.

Алена вышла на самый край обрыва. Здесь всегда дул ветер. И здесь всегда было страшно. Еще маленькой девчонкой вместе с подружками-сестренками Ксюшкой и Олей она иногда поднималась сюда. Они осторожно подбирались к «границе мира, краю света» и стояли здесь, задыхаясь от ветра и от восторга. Крепко держались за руки. Так, на всякий случай.

Совершенно ровный луг, заросший густой травой, неожиданно заканчивался и вертикальной стеной уходил вниз. И они на самом деле воспринимали эту границу как настоящий «край света». Так и говорили между собой – пойдем на «край света» сходим…

Здесь, на вершине утеса, высоко над всем миром, ее всегда охватывало чувство восхищения этой бескрайностью и собственной свободой. Весь мир у твоих ног! Можно сделать еще один шаг – и полететь…

А еще, как ни странно, – зависть. Она совершенно искренне завидовала тем казакам-первопроходцам, которые несколько веков назад первыми пришли в эти места. Вот так стояла высоко над рекой, смотрела вниз на ее черную воду, на бескрайнюю тайгу за ней до самого горизонта, и поневоле думала – что же чувствовали здесь эти первопроходцы, перед этой открывающейся им бесконечностью. Они ведь не знали, что там – дальше! И, тем не менее, шли в неизвестность. Колумбы сибирской тайги… Приходила зима – ставили зимовья, весной – снова в путь. И так – год за годом, сезон за сезоном. Всю жизнь. А дальше уже дети шли. Поколение за поколением. А если бы они знали, что здесь, в Сибири, на Тунгуске, на Лене, на Байкале – только середина пути? Что впереди, до Тихого океана – еще столько же. Но ведь дошли, еще и Аляску с Калифорнией прихватили. Да-а, были люди…

…День, судя по всему, обещал быть солнечным и теплым. Осень пока не успела вступить в свои права. Солнце уже высоко поднялось над дальними сопками и светило ей прямо в глаза. Она прищурилась от сияющего света, прикрыла глаза ладонью, сделав из нее козырек над бровями. Потом сняла с головы свой платок-косынку – пусть ветер вволю потреплет волосы.

Всего несколько дней назад она так же стояла на самом краю обрыва, так же прикрывалась от солнца и так же вглядывалась в далекий горизонт… Только «горизонт» там был другой. Океанский… И «край света» был не придуманный в детских мечтах несмышленой девчонки, а самый настоящий Край света.

Там тоже всегда дул ветер. Только соленый, мокрый, всегда прохладный, наполненный ароматом дальних стран и вкусом опасных приключений. Здесь ветер был другой, теплый и сухой. И вкус другой – цветущих трав, сосновой смолы, кедровых шишек. Но ощущение было одно и то же – бесконечного пространства и бесконечных возможностей. Край света. И что там, дальше? И в пространстве, и во времени…

У нее аж дыхание перехватило. Так было в те далекие времена счастливого детства…

Все лето она, как и все ее деревенские друзья-подружки, проводила на речке. А с Ксюшкой и Олей, накупавшись вдоволь в протоке, они втроем частенько уходили вниз по берегу ловить рыбу. Девчонки заверяли, что лучше всего клюет именно под обрывом. Но им, маленьким, туда ходить запрещали. Во-первых, далеко, а, во-вторых, там были очень опасные заводи и воронки. Река, столкнувшись с неприступной громадой утеса, была вынуждена резко менять направление. И, недовольная этим, бурлила и пенилась на перекатах у самого его подножия. А чуть подальше, уже успокоившись, стояла под скалой черным зеркалом. Именно сюда и затащили как-то Алену сестренки.

День был солнечным и очень теплым. Прямо как сегодня. Только тогда был разгар лета, а не начало осени.

Под обрывом, на каменистой отмели возле костра сидела компания деревенских пацанов. Они были гораздо старше сестренок и ходить сюда не боялись. Все дни здесь, видимо, проводили, как малышня на своей протоке. Рыбачили, и, судя по улову, рыба здесь на самом деле водилась. Они и показали девчонкам тропинку. Уж очень тем хотелось забраться наверх.

Но не по дороге подняться, не по отлогому склону, а по самой крутизне, со стороны реки. Там действительно была узкая извилистая тропинка, по ней и карабкались, то и дело рискуя сорваться вниз, в бездну. От чувства опасности и безумного риска дух захватывало так, что внутри все леденело. Хотя никто из троицы не подавал вида, мало того, пытались наружно шутить и вымучивали улыбки на бледных лицах.

Но зато потом, когда все закончилось, и они оказались на вершине, весь мир показался другим. Воспринимался по-новому, заиграл неожиданными красками, приобрел невероятные размеры. Он стал именно бесконечным. Хотелось прыгать, петь, смеяться. И они все втроем громко-громко, изо всех сил дружно завизжали. Долго-долго, так, что потом и говорить не могли какое-то время, только хрипло шептались.

Именно за этим ощущением, наверное, люди идут в горы, альпинисты штурмуют вершины.

Алена так и замерла, стоя на самом краешке, как моряк-впередсмотрящий в безбрежном океане. Только вглядывалась теперь в другой «океан» – таежный. Но такой же безбрежный.

Слова из когда-то популярной песни про «голубую тайгу» уже не казались ей глупыми и необычными. Тайга, расстилавшаяся перед ней до самого горизонта, на самом деле была не зеленой, а голубой.

Но что-то в этой голубой бездне, подернутой полупрозрачной утренней дымкой, было не так…

Вроде все как обычно… Темная полоса реки внизу, у подножия утеса, деревня, растянувшаяся по ее берегу, далекие горы, смутно видневшиеся на горизонте.

Стоп! Ее взгляд вернулся к деревне. Что-то там, внизу, изменилось. Необъяснимая тревога заполнила все ее существо. У нее вдруг похолодело внутри. Хорошего настроения как не бывало.

– Дядя Гена, поехали. Поехали быстрей!

Он заметил резкую смену ее состояния:

– Что случилось?

– Не знаю. Но что-то не так…

Пятница, 9-30

Сегодня все было как всегда – обычная смена, обычное дежурство. Но Любу не покидало какое-то смутное беспокойство. Что-то было не так.

…Весь день на заводе проходил в суете – утром рабочие шли на смену, надо было у всех проверить пропуска, записать в журнал, потом запустить-выпустить машины. Шли самосвалы с песком и гравием, цистерны с цементом, грузовики с арматурой. Она выходила к воротам, нажимала кнопку на большом черном пульте, тяжелые железные ворота на роликах начинали открываться. Они скрипели, гудели, дергались, и в результате отползали так медленно, словно испытывали чье-то терпение. У водителей терпение заканчивалось обычно раньше, чем ворота доходили до конца. Соответственно начиналась ругань в виде непрерывного нажатия на сигналы. Люба и рада была бы ускорить процесс, изо всех сил давила на кнопку, как будто это могло помочь. Она предполагала, что настолько медленная процедура запуска автомобилей на территорию завода организована специально, для солидности.

А потом наступал вечер. Она очень боялась вечеров и тем более ночей. Поэтому и пошла в охрану, чтобы ее ночи теперь принадлежали не ей, а организации.

Хоть как-то скрашивали ее существование собаки. На заводе их было три. Обычные дворняги, но умные и сообразительные. Большого белого пса звали Бим, а двух его подружек – Маня и Фрося. Говорили, что раньше на заводе жил четвертый пес, Симба. Куда он пропал, никто не знал. Ходили слухи, что его съели трое других. Якобы на прошлогодние новогодние праздники их оставили без еды, а после этого он и пропал. Люба не хотела этому верить – такие милые были собачки, что никакая голодуха не могла бы их превратить в «каннибалов». И как искренне она образовалась, когда Симба нашелся. Он просто оказался изменником и перебежчиком. Но живым и здоровым. Сбежал на соседний рынок. Жизнь там, видимо, была более сытая. Так и остался в «хлебном» месте. А трое других верными оказались, по-прежнему на заводе жили.

И как-то само собой получилось, что Люба взяла над ними шефство – приносила им еду, варила, кормила. Покупала куриные лапки-шейки, варила каши-бульоны в большой кастрюле, чтобы всем троим хватило. Иногда баловала их настоящим собачьим кормом. Ей просто надо было о ком-то заботиться. Убежать от своего одиночества.

Собаки, увидев ее еще издали, неслись со всех ног, начинали прыгать вокруг и ластится, пытаясь лизнуть в лицо. А потом, уже накормленные, скакали по всему заводу, гоняя воробьев и пугая своим лаем редких посетителей. А у нее теплело на сердце – хоть кому-то она была нужна на этом свете.

Ей частенько приходилось защищать своих собачек. Они были вполне мирными и добродушными. А скандалы вокруг них периодически возникали по двум прямо противоположным поводам. Половину работников возмущало само их существование – зачем они нужны, если ничего не охраняют, только хвостами виляют. Если же они начинали выполнять свои охранные функции – лаять на чужих, а то и за ноги хватать, в дело тут же вступала другая половина с требованием на цепь их посадить. На что Люба, естественно, никогда бы не согласилась…

А, помня о той новогодней голодовке, когда бедные ее собачки на две недели без еды остались, она и сменщику своему еду для них оставляла. И возмущалась – ну ладно, завод не работал, а охранники-то что, покормить не могли? Но тем мужикам, которые в то время здесь работали, было попросту не до собак. Они водку пили.

Тогда, при них, на заводе и случилось ЧП. Вывезли «товарно-материальных ценностей» на много миллионов.

Люба, устраиваясь сюда на работу, посмеивалась про себя и вспоминала юмореску Аркадия Райкина о складе чугунных болванок весом по восемь тонн каждая, который он был поставлен охранять. Так и тут. Ну что можно украсть на заводе железобетонных конструкций? Плиты перекрытий, бетонные шпалы? Оказалось, можно. Пропала железная арматура и проволока в бухтах. На металлолом, наверное, сдали. Причем украли что-то уж о-очень много. Хотя ходили слухи, что украли-то как раз какую-то мелочь, а все остальное начальство «до кучи» списало. Как бы то ни было, охранников всех сменили. Так она и оказалась на заводе…

Вскоре после того случая и камеры видеонаблюдения установили. Целых четыре штуки. У нее в бытовке появился современный монитор, совершено не вписывающийся в убогий интерьер. Только поставили этот экран как-то странно – на всеобщем обозрении. Она-то, по своей наивности, думала, что видеть его должна только она. Но нет, любой посетитель завода, не говоря о штатных работниках, сразу получал всю информацию – сколько установлено камер, где именно они стоят и что снимают. И какие зоны остаются вообще без контроля…

Одна камера снимала те самые ворота – какие машины заехали-выехали. Идея правильная, но на самом деле бесполезная – номера машин все равно были не видны. Вторая была установлена в районе железнодорожного тупика и должна была показывать вагоны, погрузку-выгрузку и все маневровые работы. И тоже пользы никакой не приносила – установили ее где-то в неправильном месте, и козловой кран, припаркованный на ночной «отстой», загораживал весь обзор. Во всяком случае, все, что она могла видеть на мониторе – это только ферму крана во весь экран. А что происходит за ней, никто не знал. Еще одна камера фиксировала склад готовой продукции – огромную площадку, сплошь заставленную гигантскими штабелями бетонных железнодорожных шпал. Склад был затоварен, продукция отгружалась редко, и здесь неделями ничего не менялось.

А четвертая камера стояла… прямо в ее бытовке. Она постоянно видела на экране саму себя. Было очень неприятно жить под этим «всевидящим оком». Понятно, руководство хотело обезопаситься от повторения инцидентов, связанных с пьянством на рабочем месте, но ей-то от этого легче не становилось. Она-то здесь при чем? Ее-то зачем снимать?

Мало того, все камеры были оборудованы датчиками движения. В углу экрана появлялся силуэт оранжевого бегущего человечка. Но все эти датчики тоже были совершенно бесполезны. В самую же первую смену после запуска камер, увидев оранжевый сигнал, она пошла выяснять, в чем дело. Но никого не обнаружила. Через несколько минут – снова. Потом сообразила – это просто ее собаки бегают. А вскоре выяснилось, что датчики реагируют даже на пролетающих воробьев. И на бедных оранжевых человечков давно уже никакого внимания не обращали, как бы активно они не мигали на экране…

Утренняя «напряженка» закончилась. Все рабочие прошли, время посторонних посетителей еще не наступило. Машины поедут чуть позже. Обычно в это затишье она кипятила чай, устраивала себе легкий перекус.

Но сегодня что-то ей не давало покоя. Кажется, все было как всегда. И в то же время – не так. Кусок в горло не лез…

На эту работу в охрану, беспокойную по определению, она пошла ради своего внутреннего покоя. Вот такой вот каламбур, такой парадокс. Только сегодня этого «покоя» и не было…

Пятница, 10-00

Бабушкиного дома не было…

От забора остались только покосившиеся столбы. А от самого дома – полуразрушенный сруб. Он смотрел на мир черными проемами пустых окон, словно с укоризной спрашивая: «За что?»

Ни дверей, ни стекол, ни рам – ничего не было. Хозяйственные соседи постарались. И крыши не было, и даже потолка. Одни стены…

Алена зашла внутрь. Пола тоже не было – только несколько разломанных половиц, которые, видимо, никому не понадобились. Весь дом зарос полынью, лебедой и крапивой. Сорняки вольготно хозяйничали здесь, в тени. И к осени вымахали в человеческий рост.

Ванюшка, почувствовав, что с мамой происходит что-то не очень хорошее, затих, прилип к ней и не отходил далеко.

Печка тоже была почти вся разобрана, осталась только часть стены. Алена похлопала по кирпичам, не веря в реальность всей этой картины. Как будто хотела убедиться в том, что это – мираж. Который исчезнет от прикосновения… И, кажется, зря это сделала. Сверху тут же свалилось несколько обломков, подняв кучу пыли. Шум и грохот показались невообразимо громкими в жуткой тишине мертвого дома. И тут же в дальнем углу, там, где раньше была бабушкина «квартира», рухнула одна из оставшихся потолочных балок.

– Ваня, – испуганно вскрикнула она. – Не трогай здесь ничего. Видишь, все падает…

Алена оглянулась – Ванюшка спокойно играл во дворе. «Ну и хорошо, здесь, оказывается, опасно». На шум подошел дядя Гена, помаячил ей издалека – «все в порядке?»

Она кивнула и показала глазами на Ванюшку. Он понял – «присмотрю, не переживай».

…Известие о том, что баба Гутя умерла, пришло, когда Алена еще в городе жила, когда дядя Дима только готовил к запуску свою программу «защиты свидетельницы». Но тогда не было ни времени, ни возможности приехать сюда. Сейчас же она просто не могла здесь не побывать. Только не представляла, что все будет именно так…

Алена ходила по дому, перебираясь по редким доскам, и вспоминала – здесь комод стоял с вечно не работающим телевизором, здесь – гостевая кровать. Она зашла за остатки печки. Здесь бабушкина лежанка была, здесь – кухонный стол…

А вот и сам комод. Вернее, то, что от него осталось. Весь пыльный и разломанный, он, видимо, никому не приглянулся. Вот и валялся в дальнем углу. Алена присела перед ним на корточки, выдвинула единственный оставшийся ящичек… И чуть не разрыдалась.

В этом ящике бабушка хранила свои «прожитые годы», как она говорила. Настенные календари. По-бабушкиному – «численники». Она не отрывала в них листочки, как вроде было принято, а просто отгибала и засовывала под специальную резиночку. А когда год заканчивался, не выбрасывала их за ненадобностью, а складывала в этот самый комодный ящик. Их там у нее много скопилось, старых, пожелтевших. Алена не знала, зачем, с какой целью баба Гутя их там хранит. Но для нее самой они были одним из развлечений детства. Их можно было просто читать!

– Деда, деда, иди сюда! – раздался во дворе звонкий голос Ванюшки. Наверное, нашел что-то интересное. Сейчас будут исследовать вдвоем весь двор. Ну и хорошо. Значит, у нее есть немного времени. Остаться наедине с собой и своими воспоминаниями. Хотя бы ненадолго…

Алена листала какой-то первый попавшийся бабушкин «численник», едва сдерживая слезы. Она как будто на самом деле в детство попала.

А там, в этих старых календарях, было столько интересного, необычного. И даже неожиданного, непонятного. Маленькая Алена вытаскивала из ящичка какой-нибудь древний экземпляр, спрятанный там бабушкой задолго до ее рождения, и поражалась. Оказалось, например, что летоисчисление тогда велось в двух системах отсчета. Год указывался в привычной всем шкале «от рождества Христова». Но не только. Обязательно стояла еще и новая дата – «от Великой октябрьской социалистической революции». Например, война закончилась не только в 1945-м году, но и в 28-м году, если считать от революции. А Гагарин полетел в 44-м году. И на каждой странице календаря указывались обе даты. Как это мог осознать и понять ее детский мозг?! Хотя своей цели составители календаря добивались – «мозг» уяснял, что революция – это настолько глобальное событие в истории человечества, что с него даже новое летоисчисление велось. Новая эра. Может быть, поэтому бабушка и оставляла эти календари как память об ушедшей эпохе?

При Алене на стене висели уже другие календари, современные. Теперь уже с одной системой отсчета. И снова мозг в тупике оказывался – а куда же делась та, вторая, что от революции считалась? Была, была – и вдруг исчезла…

И еще была загадка – и в тех старых, и в этих новых стояли два странных значка, два кругляшка. Один пустой, а другой – с точкой. И рядом с каждым из них – не менее странные зашифрованные надписи «Восх.» и «Зах.», и цифры какие-то. Когда же Алена наконец поняла, что кругляшки – это луна, которая пустая, и солнце, которое с точкой, а цифры – время восхода и захода соответственно ночного и дневного светил, она не удержалась и пошла проверять. Сняла со стены действующий календарь, взяла бабушкины часы-будильник и сначала вечером, а потом и рано утром засекала, насколько прогнозы календаря действительности соответствуют. Не ленилась ведь просыпаться рано-рано, чтобы восход не проворонить. И была очень разочарована, когда обнаружила обман. Не соответствовали! И только спустя много лет узнала, что время восхода-захода еще и от широты местности зависит…

Но все-таки ей гораздо больше нравилось листать, рассматривать, читать те, старые пожелтевшие календари из комодного ящичка. В буквальном смысле чувствовать историю подушечками пальцев. На первой странице обязательно стояли юбилейные даты, приходящиеся на этот день. Годовщины рождения или смерти великих людей – Ленца, Беллинсгаузена, Шуберта. И много еще кого. День основания какого-нибудь города – Ишимбая или Чебоксар. Не было ни одного дня, чтобы не оказалось хоть чего-то замечательного, достойного упоминания. Получалась своего рода «шпаргалка» для алкоголиков – загляни в отрывной календарь, и всегда найдется повод. И не один. И неважно, что никто из них не знает, кто такие Ленц или Беллинсгаузен, и где находятся все эти Ишимбаи…

Но учитывалась и специфика того времени – больше всего было юбилеев деятелей международного коммунистического движения и дат основания компартий разных стран, Гондураса, Мозамбика или какой-нибудь Гватемалы.

А вот оборотная страничка была вообще настоящей «кладезью» разнообразных знаний. Почти энциклопедией. Здесь было все – от анекдотов, пословиц и поговорок, различных рецептов до полезных советов и шахматных задач. Были картинки – портреты тех самых юбиляров, репродукции картин известных художников. Только в черно-белом изображении. Были стихи советских классиков – в основном о партии и народе. Много чего было. Читать-изучать можно было целый год… Чем она и занималась по вечерам или в дождливые пасмурные дни.

Она вдруг заметила, что буквы перед глазами стали расплываться, а на желтой от времени странице календаря появилось вдруг темное пятно. Только этого не хватало! Сейчас плакать нельзя. Дядя Гена, конечно, поймет. А при Ванюшке она не имеет права на слабость. Она, мама, должна быть сильной. Все, надо успокоиться…

Алена вытащила все календари из ящика, сложила стопочками на комоде – их она обязательно заберет с собой. Ведь это баба Гутя для нее, для Алены, собирала свои «прожитые годы». Как память, как эстафету поколений. Чтобы помнила…

Стоп. А это что? Там, куда только что свалилась балка, бревна в углу разошлись от удара, образовав узкую щель между нижними венцами, раньше скрытыми под полом. И в этой щели что-то сверкнуло…

«Ладно, на обратной дороге посмотрю. Если не забуду».

– Дядя Гена, побудь здесь с Ванюшкой. Я на Тополиную поляну схожу.

– Он ёжика просит выпустить.

– Нет-нет, я ненадолго. Да и куда? Кто его потом искать будет в этих зарослях?

Она уже все поняла и знала, что ей предстоит увидеть. И все равно пошла. Эту чашу она должна была испить до дна.

Но то, что там оказалось на самом деле, повергло ее в шок.

Тополей не было. Всю поляну вдоль и поперек изуродовали гусеницы тракторов и бульдозеров. Знаменитая травка-муравка сохранилась только отдельными клочками-островками, истоптанными грубыми сапогами. Тополя спиливали низко-низко, под самый грунт, чтобы не мешали. И теперь пни, залепленные грязью, были почти не видны среди черно-коричневой глины.

Алена знала, конечно, что где-то рядом идет грандиозная «стройка века» – прокладка магистрального трубопровода. Все просто – строителям нужна была удобная большая площадка на берегу для складирования труб. Сюда их подвозили, а потом переправляли через реку. Очень удобно. Экономически целесообразно. А тополя… Это же просто деревья.

Она собралась было дойти до берега, посмотреть, что осталось от протоки, от обрыва, от острова. От ласточкиных гнезд. Но не смогла себя заставить. Ведь пришлось бы шагать по этому аду, который совсем недавно был настоящим раем. Каждой клеточной впитывать в себя этот кошмар. Стать его частью.

Сейчас по этой грязи разве что в сапогах можно было пройти. Это в засуху-то. Что же здесь творится после дождя? Она до сих пор помнила два самых дорогих ощущения своего детства. Вернее, ноги помнили. Холодное жесткое татами и вот здесь – мягкая прохладная травка-муравка. И ни то, ни другое ей уже не придется испытать. Никогда…

Нет, идти туда – это было выше ее сил. Такое испытание она бы точно не выдержала. Да и зачем? Судя по всему, именно там строители возводили понтонный мост. И можно представить, что там натворили гусеницы тяжелой техники.

И хорошо, что не взяла сюда Ванюшку. Незачем ему такое видеть…

А где же дети теперь купаются?

Уже высоко поднявшееся солнце начинало припекать, как в разгар лета. Нещадно светило прямо в глаза, выжимая слезы. Ладно, будем считать, что это именно от солнца. Сейчас бы укрыться в благодатном тенечке под тополиной кроной… Стоп. Все. Она не имеет права на слабость…

На слабость – да. А на страх? Потому что ей стало страшно. И это был уже не тот полудетский страх ощущения близкой опасности, как совсем недавно на вершине утеса, на местном «краю света». Это был просто ужас. Это был настоящий Край света. Света, переходящего во тьму.

За что? Сначала – бабушкин дом, сейчас – Тополиная поляна…

Но… Куда же смотрели местные? Администрация. Как позволили? Дядя Миша, наконец. Отец Михаил.

Все, надо взять себя в руки. Там Ванюшка ждет. Она немного успокоилась и пошла обратно.

Пятница, 10-30

Люба немного успокоилась. Она так и не поняла причины этой подспудной тревоги. Или предчувствия чего-то. Но здесь, на заводе, заниматься своими переживаниями просто было некогда. Что и было хорошо, для этого она сюда и устроилась. Чтобы ни на минуту не оставаться наедине со своими мыслями…

Вечером к ней, «двухсуточнице», присоединялся так называемый «ночник» – охранник, работающий только в ночную смену. В первые дни ее партнером был Женька – студент. «Ночнику» нужно было, по должностной инструкции, через каждые два часа обходить всю территорию завода, контролировать периметр, как это у них называлось. Но Женьке было некогда – он учился. Сразу вытаскивал свой ноутбук и уходил с головой в учебу, что-то писал, что-то считал. Друг другу они почти не мешали. А то, что им приходилось ночевать в одном помещении, ее практически не беспокоило. Да она об этом совсем и не думала! Он был почти ровесником Алены, она к нему и относилась, как к сыну. Иногда думала: «Алена тоже могла бы сейчас в институте учиться. А она даже школу не закончила». Люба и подкармливать его начала по-матерински. Но их совместные дежурства продлились недолго, от силы месяц-другой.

Женька сдал какой-то труднейший то ли зачет, то ли экзамен, и в честь этого явился на работу навеселе. Стал приставать к ней, в любви объясняться, обниматься полез. Перепутал, видимо, с кем-то под воздействием «праздника». Или померещилось. Как говорит молодежь, «глюк словил».

Она его уложила спать. Утром он вообще ничего не помнил, улыбался, как обычно. Но ситуация для нее стала не очень комфортной. И она попросила перевести Женьку в другую смену. Так, на всякий случай, от греха подальше. Правду она, конечно, не рассказала, что-то напридумывала насчет несовместимости характеров и прочей психологической галиматьи.

А сама в глубине души была ему даже благодарна.

Она давно перестала считать себя молодой и красивой. А после того, как уехал Юрий, совершенно перестала следить за собой. Ее так неожиданно начавшаяся «вторая молодость» так же неожиданно и закончилась. Она постепенно превращалась в старуху. Так себя и ощущала, так и жила. И думала, что все окружающие воспринимают ее такой же. А тут вдруг – Женькины поползновения…

На следующую смену к ней отправили Марину, женщину чуть постарше ее. Люба сначала образовалась, но ненадолго. Оказалось еще хуже. Марина, мало того, что была болтливой, ни минуты не могла посидеть молча, так еще и совсем недавно стала бабушкой. И у «бабы Марины», как она сама себя называла, словно «крышу снесло». Все мысли и разговоры были только о своей «Катеньке, Катюше, Котеночке». Вариантов имени было много. О приближающемся вечере Люба теперь думала с еще большим ужасом, чем раньше. Да, она бежала от одиночества, но лучше уж тягостное молчание наедине с собой, чем эти бесконечные рассказы о чужом счастье.

Она рано укладывалась спать, расстраивая напарницу, которой просто жизненно необходимо было кому-нибудь рассказать, как хорошо Катенька сегодня покушала и как хорошо покакала. Самой Любе так и не довелось понянчить внука. Она его даже ни разу не видела. Не говоря о том, чтобы на руках подержать.

Ей было невыносимо слушать бесконечные подробности семейной суеты вокруг подрастающего ребенка, такой хлопотной и беспокойной, но и такой желанной.

А утром все начиналось сначала, причем с новой энергией и с новыми эмоциями – за ночь Марина успевала соскучиться по внучке.

Люба не могла больше терпеть эту ежевечернюю и ежеутреннюю пытку. Упросила директора охранной фирмы, Федора Борисовича, и, в порядке исключения, он разрешил ей дежурить одной – «за себя и за того парня», то есть за «ночника». Справлялась она с повышенной нагрузкой без проблем – чем меньше было свободного времени, тем лучше. Да и получать стала больше. И, самое главное, никто к ней не приставал – ни в прямом, ни в переносном смысле. А одиночество? Что ж, она начинала к нему привыкать…

Можно, конечно, предложить вообще универсальный график работы – не «два через два», а «четыре через ноль» – и просто переехать сюда… Безумная идея.

Мысли про Алену она старалась выбросить из головы. Когда дочка исчезла в первый раз, Люба, естественно, очень переживала, но была уверена, даже знала, что это ненадолго – Алена вот-вот найдется. И она сама, Люба, могла предпринимать какие-то действия, что-то делать конкретное, а не просто ждать. Сейчас все было по-другому. Сейчас она ничего не узнает, пока ей об этом не сообщат. Кто? Она тоже не знала. Может быть, Дима, если он на самом деле в курсе событий. Может быть, сама Алена объявится и привезет внука. А могут и батюшки выйти на связь с какой-нибудь «благой» вестью. Ей оставалось только одно – ждать…

После того, как уехала Алена, она впала в глубокую депрессию. Люба подозревала, что Дима знает, где она. Но была абсолютно уверена, что он об этом никому не скажет. Не только ей. А, может быть, особенно ей. Даже под пыткой. Даже на исповеди самому господу богу. Или она ошибается, и Димка тоже ничего не знает? И здесь задействованы совсем другие люди…

А началось все, когда уехал Юра. Нет, она его не проклинала, даже не осуждала. У него там своя жизнь, своя семья. Дети, в конце концов. Восемнадцать лет просто так не выбросить. Проклинала себя – тоже мне, принцесса, «раскатала губу», счастья захотела. Обойдешься…

А ему она была все-таки благодарна за те несколько дней «осенней весны» три года назад.

Она уволилась из салона. Уж очень многое там напоминало об Алене. Девчонки буквально замучили ее сочувствием и расспросами – нет ли новостей. Их можно было понять – Алена родной для них стала за время работы здесь. Многие ее почти дочкой считали. Особенно после того, как стали принимать активнейшее участие в преображении Аленкиного облика. Люба все понимала, но что она могла им сказать? Ищут, просят надежды не терять и верить в лучшее.. А окончательно ее добила новая бариста. Хорошая девчонка, очень милая. Но… Такая же рыжеволосая, такая же веселая и общительная. Позитивная. Хозяйка, видимо, искала полную замену Алене – во всех смыслах.

Люба готова была так же из дома уйти – там-то «Алены» ведь еще больше было. Да только идти было некуда.

Она устроилась на работу в охрану завода. А что – совсем близко от дома. И самое главное – она сможет как можно меньше времени находиться дома. График работы – двое суток через двое – ее в этом смысле вполне устраивал. Платили мало, но ей одной хватало…

Ей выдали форму. Она еще с молодости знала, что форма ей очень идет, как-то даже в стюардессы мечтала попасть исключительно из-за этого. Но не такая же форма! Черная спецовка с нашивками на рукаве и на груди, с огромными желтыми буквами через всю спину – «охрана». В такой форме она чувствовала себя совсем неуютно. Но потом привыкла. Черная так черная. Как все вокруг. Как вся ее жизнь.

У ворот засигналила какая-то машина. Она взглянула в окно – цемент привезли. Эти бочки всегда колоннами приезжают, несколько машин сразу. Сейчас начнется суета. Люба набросила куртку и выскочила из бытовки.

Пятница, 10-30

– Мама, мама, вот, – выскочил из дома Ванюшка, протягивая ей какую-то коробочку.

– Вы в дом заходили? – ахнула она.

– Все нормально, под контролем, – успокоил ее дядя Гена. – Ему же интересно. Вот, смотри, он клад нашел.

– Клад? – она взяла у Ванюшки находку.

– Ну да. А что это еще может быть?

– Где нашел?

– В доме, под полом, между бревнами. Что-то блестело, он и вытащил.

Ясно – он обнаружил то, что и она заметила. А он, как сорока, за всякими «блестяшками» охотится.

Она покрутила клад в руках, рассмотрела со всех сторон. Продолговатая шкатулка, сделанная в виде маленького сундучка, снаружи обитая железом. Потому и блестела. Нет, не железом, оно бы заржавело. Какой-то другой металл – желтоватого цвета, солнечного.

– Медь, – подсказал дядя Гена. – Или бронза. Дорогая, судя по всему, вещица. Потому что древняя.

Что за бред? Какой клад в бабушкином доме? Откуда здесь сокровища? Алена попыталась открыть плотно подогнанную крышку, вопросительно посмотрела на дядю Гену.

– Закрыта, я уже пробовал. Ключа нет, – и, видя ее разочарование, рассмеялся. – Ладно, смотри. Я уже открывал.

– Без ключа? Чем?

– Вот, – он показал отвертку, – сама-то шкатулка крепкая, а замок весь сгнил.

– И что там?

– Сокровищ там нет, – то ли успокоил он ее, то ли расстроил. – Бумаги какие-то.

Он снова подцепил крышку, что-то в шкатулке щелкнуло, и крышка открылась. Алена заглянула внутрь.

– Здесь же пусто?! Ничего нет…

– Конечно, вот они. Как говорится, мухи отдельно… Шкатулка, конечно, ценность представляет. Антикварную. А прятали вот это…

Он передал ей небольшой сверток, завернутый в плотную холщовую тряпицу. Она развернула – там лежало несколько листков бумаги, судя по всему, откуда-то вырванных.

– Что это?

– Не знаю, не успел разобраться. Похоже на чей-то дневник, с датами. Старый, еще с «ятями».

– С чем?

– С твердыми знаками. Их после революции отменили. Значит, еще при царизме записывалось.

Алена удивилась еще больше – ну ладно, клад. Кто-то из предков поднакопил денег и спрятал… Но кто вздумал прятать в бабушкином доме дневник? Зачем? От кого?

Ладно, потом разберемся. Сейчас не до этого. Она положила шкатулку и сверток на заднее сиденье, рядом с детским креслом.

– Дядя Гена, поехали. Ваня, садись в машину. Нам еще в одно место заехать надо.

Пятница, 11-00

Теперь заехать надо было самосвалам с ПГС – песчано-гравийной смесью. Так и шла целый день вереница машин, когда меньше, когда больше. Производственный процесс не прекращался. Ненасытный монстр требовал очередной порции еды. Завод напоминал ей какой-то гигантский живой организм с очень странным вкусом, который пожирает в неимоверных количествах все эти цементы, смеси, арматуры и прочие «деликатесы», потом пережевывает и переваривает где-то в своем чреве. А в итоге такой бурной жизнедеятельности получаются вполне приличные и аккуратные железобетонные изделия…

Какая-то женщина прошла в отдел кадров – крановщицей устраивается, за ней еще несколько человек. Люба выписала им разовые пропуска, записала в журнал. Придется к новым людям привыкать. Текучесть на заводе была большая. Платили, в принципе, неплохо. Но работа была тяжелая, да и условия труда оставляли желать лучшего. Вот многие и «желали лучшего». А вообще Люба очень быстро влилась в заводской коллектив. Особенно после того, как перешла на свой новый, эксклюзивный, график работы.

Чем больше Люба обдумывала эту безумную идею – «четыре плюс ноль», тем более реальной и вполне осуществимой она ей представлялась.

А что, душ на заводе есть, вечером, когда появлялся «ночник», можно и отлучиться на часик-другой, помывки-постирушки устроить. За продуктами сходить совсем просто и быстро – рынок напротив, совсем рядом, через дорогу. Готовила она здесь же. Получалось, что бытовые проблемы все решались…

А квартиру сдавать можно – и под присмотром будет, и доход дополнительный какой-никакой. Да хоть Женьку пустить. Он так и подрабатывал «ночником» в параллельной смене, они изредка встречались – объект друг другу передавали. Нормально общались, о том случае не вспоминали. Женька как-то в разговоре обмолвился, что хорошо бы квартиру снять в микрорайоне, поближе к заводу. А то ездить далеко приходится. Спрашивал, никто не сдает? Сейчас она про него и вспомнила.

Одна проблема была – вернуть «ночника» в ее смену. Она же сама от него отказалась, уговаривала Федора Борисовича не так давно.

Борисович и на сей раз, естественно, ворчал, ругался: «Сколько можно из-за тебя график ломать? То убери „ночника“, то верни. Как выдержишь одна, без сменщика? А если какая-нибудь комиссия по труду? Инспекция? Нас же здесь повесят…»

Но в конце концов согласился – ее ценили. Еще бы – ответственный и, главное, непьющий работник. Так она и переехала жить на завод. «Четыре плюс ноль».

Чтобы еще больше загрузить себя, она занялась генеральной уборкой в бытовке. Исходя из того, что здесь теперь будет проходить вся ее жизнь. Запущенность везде была просто ужасающая. Раньше она и представить не могла, что можно до такой степени «зарасти грязью». Сколько же лет здесь никто ничего не мыл?! Хотя что удивляться – мужикам-охранникам все было «до лампочки».

Неделя у нее ушла только на то, чтобы отдраить туалет. Зато после этого она хоть заходить туда смогла без отвращения. Потом пришла очередь кухоньки, прихожей, самой дежурки. Также неделю вымывала окна. Они были огромными, от пола до самого потолка – видимо, чтобы обзор был хороший.

Когда с уборкой в общих чертах было закончено, она решила облагородить помещение, добавить уюта – принесла из дома цветы, шторы.

Люба, забрав себе и вторую смену, забрала и второго «ночника», то есть Женьку. Так что им снова пришлось дежурить вместе. Но теперь она этому только обрадовалась – он ей был нужен. В качестве «консультанта» и «эксперта».

Она относилась к своим обязанностям очень ответственно, как, собственно говоря, выполняла любую работу, за которую бралась – аккуратно и внимательно. Можно сказать, дотошно. Но, чем больше разбиралась, тем большие сомнения ее одолевали. Получалось, что в такой охране смысла никакого не было. Ну, никакого вообще!

Взять хотя бы пропускную систему. Рабочие, заходя на завод со стороны микрорайона, неизбежно отмечались на ее проходной. Оставляли пропуска, а на выходе забирали. Многие упростили эту систему и вообще перестали забирать свои документы – мол, и потерять можно, и забыть. Так постепенно у нее скопилась целая пачка. Остальные, кто продолжал забирать, со временем их, естественно, порастеряли. Она всех заводчан знала в лицо, по именам, продолжала пропускать и так, но предупреждала – в следующий раз не пущу. А в следующий раз картина повторялась. У бывших работников, уволившихся с завода, пропуска никто не забирал, и они по-прежнему могли беспрепятственно заходить на территорию. Новеньким же документы не оформлялись месяцами, они так и ходили «по честному слову».

Она несколько раз говорила об этих проблемах и директору охранного агентства, и директору завода, но ничего не менялось.

Но самое главное было даже не в этом. Часть работников заходила в проходную с противоположной стороны, с территории завода, оставляли свои пропуска и тут же возвращались обратно. Это были те, кто приезжал на электричке. Они проходили на завод от железной дороги. А там проход никто не охранял! Там вообще забора не было. Заходи любой! Наиболее ответственные работники заносили пропуска, некоторые отправляли «делегата» с кучей документов. Но многие-то вообще до нее не доходили, шли сразу в цех. А идти в обход, вокруг завода, чтобы «правильно» пройти через проходную, было раз в десять дольше. Оттуда же, со стороны железной дороги, на территорию завода постоянно забредали местные бичи и ночами шарахались по заводским закоулкам.

Она вообще перестала видеть хоть какой-то смысл в работе – зачем здесь, на проходной, что-то контролировать, что-то охранять, если с противоположной стороны совершенно свободный проход. И для людей, и для товаров. И для металла того же. Периметр не замкнут, не закрыт…

И этот вопрос она много раз задавала, но от нее так же отмахивались.

Вся эта ситуация с «липовой» охраной заставила ее поневоле задуматься.

Если даже она, обычный парикмахер, волею судьбы оказавшаяся в охране, с течением времени стала понимать, что на заводе что-то происходит… Или еще не происходит, но готовится… Что же было говорить про администрацию завода, знающую все нюансы производственного процесса, бухгалтерии, приходования-списания товаров и так далее. Или про специалистов охранного агентства, профессионалов с большим стажем работы еще в милиции-полиции. Было понятно, что они тоже все знают. Но просто закрывают глаза на это «все». Значит, это кому-то надо.

То, что завод фактически стал «кормушкой» для головной московской фирмы, через его «дыру» уходят миллионы, было понятно. Сменяемые через каждые три-четыре месяца директора, присылаемые из Москвы, для того и присылались. А в случае чего: «Я это не подписывал, это при старом директоре было».

Оставалось неясно, руководство ее охранного агентства в «доле» или просто из-за разгильдяйства и некомпетентности идет на поводу. Второе был маловероятно – люди они были опытные, значит, прекрасно понимали, что их «подставляют». Рано или поздно хищения вскроются, а «крайними» сделают их, охранников. Для того и заводской отдел охраны ликвидировали, не самих же себя «подставлять». А та прошлогодняя «якобы» пропажа металла – «пробный шар», проверка…

То есть, получается, что там, в Москве, кто-то методично грабит кого-то. Какая-то группа менеджеров грабит хозяина. Тот что-то подозревает, присылает комиссию за комиссией, проверку за проверкой, но они ничего не находят. По документам все хорошо и все прекрасно. В комиссиях люди из той же группировки? Или это наши здесь, на месте, хорошо с ними работают – взятки, банкеты и так далее?

Она окончательно запуталась. Все эти «нестыковки» вызывали у нее даже не удивление, а тревогу. Она понимала, что раскапывает какую-то очень серьезную тайну.

Пятница, 11-00

– Алена? – в голосе Михаила слышались даже не удивление, не радость, как она ожидала, а неподдельная тревога и даже какой-то ужас. – Ты…

– Я, дядя Миша.

– Ты. Здесь. Зачем?!

– Я к вам, – просто ответила она, потом поправилась: – Вообще-то я не собиралась к вам заезжать. Если честно. А когда увидела, что бабушкиного дома нет… Тополиной поляны нет…

Она секунду подождала, чтобы сдержать вновь подступившие слезы. Даже зажмурилась.

– Как же так, дядя Миша? Что у вас тут происходит?

– Ты проходи, Алена, – он посторонился, пропуская ее в дом.

– Я не одна, – она показала на машину.

– Кто там? – снова с каким-то испугом спросил Михаил, хотя и так уже догадался. – Ты с ним? Вернее, он с тобой? Вернее, вы вместе?

Чем больше дядя Миша суетился, тем спокойнее становилась Алена.

– Да, там Ванюшка. С дедушкой.

– С дедушкой… Юрой? Он-то откуда здесь?

– Нет, с другим дедушкой. Что, позвать их? – она видела, что дядя Миша совсем растерялся и не знает, что ему делать.

– Н-нет, – торопливо выдавил он. – Не стоит.

И, наклонившись с ней, прошептал, как бы пытаясь объяснить:

– Ищут тебя, Алена.

– Я знаю, – она помахала рукой в сторону машины. Мол, подождите, я сейчас, на минутку.

В этом доме, всегда уютном и гостеприимном, обычно царила домашняя жизнерадостная атмосфера. Сейчас же он показался ей каким-то «логовом холостяка». Нет, все было убрано, везде чисто. Но… В том-то и дело – нигде ничего не валялось, не было разбросано. Как будто здесь никто не жил.

– А что мы могли сделать, Алена? Никто нас и не слушал. Сход собирали, письмо писали. Даже внимания никто не обратил… Против прогресса куда же. Как говорится, не попрешь…

«Какой же это прогресс? Если вот так, ломая все вокруг. Самое дорогое…» – хотела возмутиться Алена, но остановила себя. Зачем?

И просто прервала эти его сумбурные оправдания:

– А где тетя Наташа, где девчонки? Оля, Ксюша?

– Девчонки в городе, в университете учатся, квартиру снимают там. А тетя Наташа… Прибрал бог мою Наталью. Два года уже как, – и он сразу сник, замолчал, изменился в лице.

Она тоже помолчала, просто не зная, что говорят в таких случаях.

– Ты платок носишь, – обратил внимание он на ее косынку. – Это хорошо. Негоже с непокрытой головой ходить. Я вот своих никак не могу приучить. Молодые вы, пофорсить надо. А ты молодец…

– А бабушка… Где бабу Гутю похоронили?

– Пойдем, провожу, если хочешь. Я сам отпевал рабу божью. Как и Наташу мою. Сам же. У них и могилы почти рядом, близко совсем.

– Да, я хотела бы. И к бабе Гуте, и к тете Наташе. Но… Некогда, совсем некогда. Дядя Гена и так ругается.

– Кто?

– Ну, дедушка Гена. Дядя Миша, сходи сам, ладно? Цветы положи от меня, – она протянула ему несколько купюр. – И свечки поставь. От меня. И помолись. Ну, ты лучше знаешь, что делать надо. Хорошо?

Он молча кивнул. Внимательно посмотрел – она очень изменилась, его «почти дочка» Алена.

И вдруг снова зашептал:

– Зачем ты здесь? Тебя ищут.

– Я знаю, – повторила она.

– И многие знают. Слухами земля полнится. Ты в интернет загляни, он же гудит просто. Якобы где-то в наших краях свершилось… Ну, ты понимаешь. Даже имена называются. Алена и Ваня. Иван. Молитвы читаются…

Он помолчал и каким-то извиняющимся тоном закончил:

– Алена, я должен буду рассказать о том, что ты приезжала.

– Кому? Ах, да… Этим, вашим… Конечно…

– Ох, Алена, – совсем по-стариковски вздохнул он. Почти как баба Гутя.

– Рассказывайте, конечно, – снова повторила-разрешила Алена, почему-то перейдя на «вы». – Мы все равно уезжаем.

– Куда? – автоматически спросил Михаил и тут же спохватился: – Если не хочешь, можешь не говорить.

– Вам это тоже надо будет рассказать? Ну, доложите, что уезжаем далеко. Туда, где нас не найдут. Улетаем. В другую страну.

– В другую страну? – искренне удивился Михаил. – В какую?

– А вот этого я не скажу, – улыбнулась Алена. – Зачем вам лишние проблемы? Спрашивать ведь будут. Все, дядя Миша, я поехала. Ждут меня. Девчонкам привет передавайте. Если помнят.

– Помнят, конечно, – снова засуетился дядя Миша. Ей показалось, что с облегчением. Потому что она так ненадолго.

И вдруг снова горячо зашептал:

– Алена, одумайся. Сдайся, не прячься. Так лучше всем будет.

– Кому всем?

– Всем. Всему… миру. Это такой шанс! Наши церкви объединятся. Патриархат с Папским престолом в Риме уже обсуждали. Отдай им Ивана! Ты только представь – единая христианская церковь. А другого спасения нет. Перед наступлением мусульманского мира. Он для этого и был послан…

– Перестаньте, дядя Миша. Не надо делать из него спасителя мира. А из меня – Деву, Матерь или кого там еще. Он живет и будет жить как обычный ребенок. Не найдете вы нас. И никто не найдет. Кто там командует у вас? Владыка ваш? Так и передайте. Извините…

Отец Михаил, пораженный ее напором и решимостью, молча кивнул.

– А, вот еще что, – уже во дворе она вспомнила про клад-шкатулку. – Дядя Миша, а кто раньше в бабушкином доме жил? Ну, до бабы Гути?

Алена только сейчас сообразила, что, оказывается, никогда об этом не спрашивала у самой бабушки. Ей почему-то казалось, что баба Гутя жила там всегда. Что дом появился вместе с ней. А теперь и исчез вместе с ее смертью.

Дядя Миша задумался. Его мысли с трудом переключались на совершенно другую тему.

– В доме? Ты что, родословную составляешь?

– Ну, типа того, – наполовину соврала Алена. Кажется, на самом деле придется генеалогическое дерево изучать.

– Тогда тебе надо к нашему Трофимову, к Николаю Кузьмичу.

– А кто это?

– Жил у нас. Учителем много лет работал. Краевед местный. Он и музей в школе организовал. Очень интересовался историей нашего села. Начал с декабристов, и пошло…

– Ты сказал «жил», – сейчас, обсуждая совершенно другую проблему, она снова вернулась к старому привычному «ты». – А где он сейчас?

– В город уехал. Как на пенсию вышел. К дочери, внуков нянчить.

– В город? Хорошо. Адрес-то есть?

– Есть, конечно. И адрес, и телефон. Подожди минутку, сейчас найду. Я был у него, он нам помогал историю храма восстанавливать. Много материалов собрал. Ты зайди к нему, он точно поможет…

Дядя Миша не пошел ее провожать. Уже садясь в машину, она оглянулась. Этот дом, как и бабушкин, она считала почти родным. Часть детства провела именно здесь. Что ж, еще одного родного дома у нее не стало…

Пятница, 17-00

Не стало Любе легче и под конец рабочего дня, необъяснимая тревога так и не отступила…

Сейчас работяги на выход потянутся. Начальство еще долго на заводе будет совещаться, планерки проводить.

Люба поправила ровные ряды пропусков, лежащие на столе. Чтобы людям проще было свой документ найти. Они усталые выходили, зачем их еще и здесь задерживать…

Она обычно внимания особого не обращала на эти картонные прямоугольники с фотографиями. Так, записывала фамилии в журнал и все – «проходите, пожалуйста». А что еще разглядывать – почти всех в лицо знала. Но как-то заметила, что их кладовщица, Нелля Киселевич, на фотографии не очень-то похожа на саму себя. Можно даже сказать, два разных человека – Нелля в реальной жизни и Нелля на фотографии. Первая – женщина за сорок, всегда неряшливая, замученная семьей, работой, проблемами и заботами. И вторая – красивая, ухоженная, накрашенная, с модной прической, с милой улыбкой. Общие черты, конечно, прослеживалось, но разница была уж очень разительной. Люба просмотрела тогда фотографии всех остальных женщин завода. Картина была одна и та же – на снимках везде просто красавицы, лет на десять-двадцать моложе своих реальных «прототипов». И неважно, «производственницами» из цехов были хозяйки этих превращений или «начальницами» из администрации-бухгалтерии, всем хотелось выглядеть не простой «серой мышкой», а «королевой бала».

Люба стало и смешно, и грустно. Любая женщина воспринимает необходимость сфотографироваться на документ как событие. Как экзамен. Как вызов. Это мужик может забежать мимоходом в случайное ателье, еще и галстук взаймы попросить у фотографа. Или вообще без галстука обойтись. А женщинам надо подготовиться, привести себя в порядок, несколько часов перед зеркалом крутиться. А, самое главное, настроиться. Хотя этот несчастный пропуск никто никогда, кроме вахтера, и не увидит. Не для «кого-то», для себя, любимых, стараются…

Да что говорить, она, Люба, сама такая же. Вот придется, например, на новый паспорт фотографироваться. А что, не так много и осталось – приближается время менять паспорт. По возрасту…

И так же будет «перышки чистить», имидж продумывать, откладывать визит в ателье на завтра, а потом, увидев свою фотографию на мониторе, просить мастера переделать…

Заводские девчонки иногда забегали к ней в бытовку – чай попить, просто поболтать.

А чаще других гостила у нее Галка, Галина Фокина, мастер участка погрузки. Сидели, беседовали о том, о сем. Галка, как и сама Люба, жила одна – с мужем развелась, сын куда-то на заработки уехал. На этой почве они и сошлись. Нет, не плакались друг дружке, не жаловались на несчастную женскую долю. Больше о хорошем старались вспоминать и мечтать. Ну, а в основном – о работе. Да и о чем еще можно говорить, сидя на проходной завода? Галка много интересного порассказала ей о работе и всего завода, и конкретно участка погрузки. Как по ночам маневровый тепловоз «хозяйничал» на ее участке, и деятельность его никак не фиксировалось той самой камерой, загороженной краном. А утром Пантелеева, главный бухгалтер, самолично меняла накладные и прочие бухгалтерские документы – папку на папку. Сама Галка не особо заморачивалась этим тепловозом, камерой и папками с документами. Ее дело было маленьким – обеспечить погрузку, а что именно, куда и сколько… это не ее ума дело. «Я просто грузчик».

Часто во время ночных обходов территории и сама Люба встречалась с этими железнодорожниками. Они, увидев издалека луч ее фонарика, начинали сигналить ей своими фонарями. Она подходила, здоровалась, и каждый раз удивлялась – получается, что в ночной темноте по заводу бродят какие-то посторонние личности, пусть и в оранжевых жилетах. Какие-то вагоны загоняют, какие-то выгоняют, при этом ничего ей не докладывая. И никаких документов ей не показывая. А в какое именно время они будут переставлять вагоны, она просто не знала – никакого графика ей никто не предоставлял. Так что обнаруживала их только случайно. И что было проку от того, что она с этой стороны контролировала въезд-выезд автомобилей с тоннами грузов, когда с той стороны беспрепятственно и бесконтрольно уходили вагоны с десятками и сотнями тонн.

А Валя Долгих, начальник отдела логистики, тоже частенько чаевничавшая у Любы, заявляла: «Я просто доставщик». И что именно загрузили в вагоны, в каком количестве, она и не знала. «Да мне это и не надо. Меньше знаешь – крепче спишь». И объясняла – раньше был отдел снабжения и сбыта, он отвечал и за доставку грузов, и за их содержимое. После реорганизации и превращения его в «отдел логистики» он фактически стал просто транспортным отделом – доставить вовремя и по нужному адресу. А что там, внутри вагона или контейнера? Этим занимался другой отдел. Какой? И вот тут открывалось самое поразительное – в новой структуре такого отдела не было! Никакое подразделение этим не занималось. Еще одна «дыра»? Этими вопросами занималась непосредственно бухгалтерия. Итак, все замыкалось на бухгалтерию и лично на главного бухгалтера Ирину Пантелееву.

Люба сама себе удивлялась: «Как Остап Бендер в конторе „Геркулес“, я ищу своего Корейко? Осталось папку с надписью „Дело“ завести»…

Но сама Пантелеева, без ведома генерального директора, без его подписи, ничего бы не смогла предпринять. С другой стороны, директора менялись, а Пантелеева оставалась. Значит, кто-то в Москве доверяет именно ей. А директора – просто этакие «зицпредседатели Фунты», для прикрытия в случае чего.

А из разговоров с Розой Гладилиной, инженером отдела технического контроля, она уловила и саму технологию хищений. Что можно воровать на заводе железобетонных конструкций? Песок, гравий, цемент? Готовые изделия, как на «складе чугунных болванок» Аркадия Райкина? Нет, самое ценное – металл. Арматура, проволока. Закупил, допустим, завод сто тонн арматуры, а в железобетонные плиты вложил не все сто, а только семьдесят. Внутри плиты уже никто и никогда не увидит и не проверит – что там, сколько там железа. Золотое дно! Оставшиеся же тридцать тонн – через «дыры» в охране и в структуре завода. И все чисто! Как говорится, комар носа не заточит… не подточит. Или что он там делает со своим носом…

Единственная проблема – качество железобетонных изделий будет хуже, тех же плит. Именно поэтому завод плиты уже давно не выпускал, слишком ответственное дело – не дай бог дом рухнет. Основной продукцией были автодорожные бордюры и железнодорожные шпалы. Заказы дешевые, но «безопасные». Понятно, этот «кто-то» в Москве беспокоился не о прибыльности завода, а о работе «Геркулеса». Эля Никулина, экономист планового отдела, ей подтвердила, что все заказы, контракты на производство и поставку шпал и бордюров из Москвы приходят. К ним и местные заказчики обращаются, например, часто плиты просят, но москвичи добро не дают…

А с точки зрения качества этих самых шпал-бордюров, хоть и не особо ответственная продукция, москвичи все-таки подстраховываются. Та же Роза из ОТК жаловалась, что замучили просто – все новые и новые нормативы, техусловия, стандарты шлют. Зачастую противоречащие друг другу. Отдел в них уже закопался, никто в этом ворохе документов разобраться не может. Тоже понятно было – проверка-инспекция какая-нибудь приедет, тем более не разберется.

Но какова Пантелеева! Совсем ведь молодая девчонка. Ирина Михайловна Пантелеева. Люба ее иногда просто Ирой звала, та улыбалась в ответ, нисколько не обижаясь. Но работала как на каторге, каждый день допоздна засиживаясь. Теперь понятно – двойная бухгалтерия и времени в два раза больше требует…

Ее «папка Остапа Бендера» в голове постепенно заполнялись. Сколько оно там у него весило, дело гражданина Корейко? Три килограмма, кажется. За миллион. Куда деть свою «папочку», она просто не знала. Кому рассказать? И надо ли вообще хоть кому-то рассказывать? «Меньше знаешь – крепче спишь». Но она-то уже знает! А может быть, Люба, ты ошибаешься? И весь этот «Геркулес» тебе просто чудится? Надо, надо кому-нибудь рассказать, с кем-нибудь посоветоваться. Желательно компетентным. Из этой среды у нее был только один знакомый – Димка.

Сначала хотела встретиться с Федором Борисовичем, начальником ее «Винчестера». Но если он на самом деле «в доле»? Оставался только Димка.

Что тянуть? Она позвонила, Дима был на каком-то совещании, разговаривать долго не мог, но договориться на встречу они успели. Сегодня вечером он будет ее ждать. Как придет ночник, пара часов у нее будет…

Она уже начала собираться к выходу «в город», когда к проходной подъехала незнакомая машина.

Люба как раз вышла покормить своих собачек. Обычно она этим занималась вечером – и времени свободного у самой было побольше, и ночь у собачек лучше пройдет на сытый желудок. Но сегодня надо было успеть сходить к Дмитрию.

Она вывалила в собачьи плошки свежее варево, но те почему-то не стали прыгать вокруг, пытаясь лизнуть ее руки, а все вместе вдруг сорвались с места и убежали за ворота. Причем без лая, как бывало, когда забредал в их владения какой-нибудь чужой пес. Наоборот, виляя хвостами. Она бы даже могла подумать, что это они ее саму встречают.

У нее чуть не остановилось сердце – от машины в сторону ее проходной шли трое. Молодая женщина и высокий пожилой мужчина держали за руки маленького ребенка, который весело подпрыгивал между ними. Алена…

Она выбежала им навстречу.

– Алена? Ты… Что с тобой?! Что ты с собой сделала?

Алена рассмеялась, обняла маму и представила ей спутника:

– Мама, познакомься, это дядя Гена. Ну, или дедушка Гена.

Пожилой мужчина улыбнулся ей и протянул руку:

– Полковник Соболевский.