Читать книгу Темные вершины - Алексей Винокуров - Страница 4

Грузин сидел в огромном черном кресле, впившись пальцами в подлокотники. Он врос в кресло, утонул в нем, почти растворился – так он думал скрыться от страданий, которые, словно псы преисподней, шли за ним по пятам, преследовали, гнали, рвали на части. Окна, двери – все было закрыто, задернуто, погружено в полутьму, благодатную, холодящую, но все равно жаркую, мучительную, трудную.

Бедная его, почти разломленная пыткой голова запрокинулась назад, глаза мученически уперлись в низкие багровые облака, плывущие по темному, в золотых разводах потолку. Облака пульсировали, вспыхивали, из них вырывались молнии, ударяли прямо в мозг, в правую сторону, живую еще, трепещущую, а левая была суха, мертва, недвижна…

Молнии били одна за другой, а он вздрагивал от чудовищной боли, корчился, как заяц, пойманный в капкан, и корчился с ним вышитый на спинке кресла желтоносый орел-могильник, раздирал могучие крылья, хотел сорваться, улететь прочь. О, если бы разогнать кровавые тучи, распылить, пролить дождем – сразу стало бы легче, спокойнее, он знал это, и никаких денег бы не пожалел. Но тучи были прокляты, на них не действовала ни твердая углекислота, ни йодистое серебро, ни свинец, и не было такого самолета, чтобы доставить к ним нужный реагент.

О смертное тело, изнывающее на эшафоте муки, о боль, способная сломить самую могучую волю, – будь оно все проклято! И будь проклята подлая болезнь гемикрания, от которой страдал еще прокуратор Понтийский Пилат, и многие за ним, а теперь вот, следом за великими, не пощадила злая хворь и его, Валерия Кантришвили.

Прокуратор лечился от болезни, поглаживая дога, и это ему очень помогало – пока на горизонте не появился, осиянный славой, великий лекарь Иисус Назорей. Кантришвили повезло меньше, ему не помогали ни собаки, ни кошки, ни иные звери и насекомые. С каждым новым приступом он все глубже спускался в преисподнюю, а древний доктор все не спешил воскреснуть и явиться на пороге его спальни.

Нет, он не сломился, конечно… не так сразу, во всяком случае. Он перепробовал все, от папазола до обертывания головы кожей молодого крокодила – вычитал в каком-то древнем папирусе этот вернейший способ, которым спасались от мигрени еще цари древнего Та-уи. Но то ли обманули предки фараонов, кинули подлянку, то ли крокодил был недостаточно молодой, а может, и то и другое сразу – кожа не действовала, нет, никак. Часами Валерий Витальевич сидел, обмотавшись зловонной жесткой шкурой, похожий в темноте на страшного выходца с того света, но все было втуне – только башка без толку прела, как утиные яйца в извести.

Но чего же было ждать, скажите, от рядового крокодила, если не спасали даже новейшие топирамат с габалентином!

Не помогало ничто и никто – ни обычные врачи, ни испытанные временем бабки, ни даже маги с экстрасенсами. Маги бешено вращали белками, бормотали о порче и сглазе, экстрасенсы вкрадчиво упоминали об астральных хвостах, которые хорошо бы обрубить… Все это приводило Кантришвили в бешеное раздражение: в разговорах о хвостах чудились ему неприличные намеки на то, что он не законный потомок гордого орла, а байстрюк, осел, рожденный от обезьяны, словно какой-нибудь Чарльз Дарвин. Однако он овладевал собой, соглашался на лечение, ибо лучше здоровой обезьяне, чем дохлому орлу. Порча снималась, хвосты иссекались в лапшу, но болезнь не пятилась, а только набирала силу, грызла, морила, мордовала.

Кто-то из многочисленных и бесполезных докторов рекомендовал ему прогулки на свежем воздухе. Грузин послушался, часами гулял по яблоневому саду, то хрупкому, заснеженному, в узорных ледяных порезах, то в сиренево-белом пушистом цветении, то отягощенному греховными глянцево-красными, как поцелуй, плодами. Гулял, шевелил широкими ноздрями, нюхал кислород, вдыхал полной грудью, до головокружения, до потери себя… Но всего-то и пользы из этого было, что зверский аппетит, а мигрень не делала назад и шагу, будто угнездилась в нем навсегда.

И тогда настал последний и решительный миг, ультима рацио любого лечения, шанс для великой панакеи двадцатого века – неразведенной мочи. Мочу, по верному рецепту, требовалось не только испускать, но и пить – о гемикрания, шени деда, о дочь обезьяны, на что пришлось пойти из-за тебя!

Моча бешено не нравилась бедному страдальцу, кисла в животе, отрыгивалась тухлым, но боль была сильнее отвращения. Каждый день он выпивал мочи довольно, чтобы свалить с ног роту спецназа, но болезнь была тут как тут, а приступы ее, раньше случайные, повторялись нагло, как икота.

Вызванный к телу академик медицины сыпал, гад, непонятными терминами, нараспев, как раввин, читал у одра лекции-молитвы, а затем, взявши немалый гонорар, выписал парацетамол и растворился во тьме, чтобы больше не появиться никогда – гамарджвебит, генацвале Кантришвили! Несчастный же Грузин оставался отнюдь не с победой, но один на один с дикой болью, длящейся по много часов, сутками.

В такие дни империя его – чудовищный колосс, взращенный кровью, воровством, подкупом и обманом, – дрожала на глиняных ногах. Во время приступов он был беспомощен, воля его и мысль каменели в параличе. К счастью, об этом знали немногие, и тайна хранилась свято. Если бы проведали о немощах Грузина, если б его наши враги взяли, то растерзали бы на кусочки вместе с империей и всеми деньгами, и тогда прощай, Валерий Витальевич, гза мшвидобиса! Однако все рты, могущие проболтаться, были замкнуты смертным страхом – Грузин не пощадил бы предателя, разорвал на мелкие части. Казнь к отступникам применялась одна, но страшная: в одном бурдюке смешивались ахашени, вазисубани, киндзмараули, мукузани, напареули, ркацители, телиани, хванчкара и цинандали – и при помощи трубочки чудовищный компот закачивался в задний проход приговоренного. Смерть была не так мучительна, как позорна – какой кавказец мог стерпеть, что столько вина тратится не по адресу, вер мицем танхмоба!

Грузин был великий мыслитель криминального дела, размах его был огромен, воля – несокрушима. Когда бы не подлая гемикрания, уже давно бы он стал повелителем мира. Но, как справедливо гласит старая пословица, у бодливой коровы Бог отнимет последние рога и даже хвоста не оставит в утешение.

Больше всего во всей истории его бесило, что гемикрания досталась ему безвинно, то есть по наследству от матери, простой крестьянки. Ему понятна была бы болезнь, которую он сам заслужил – неумеренными возлияниями, беспорядочным образом жизни, плохим отношением к женщине, еще чем-то столь же отвратительным. Но генетика, продажная девка империализма?! Он ревел, лежа в кровати, и, как бык, бил кулаками по подушке… Как странно и неправедно устроен мир: кому-то в наследство достаются лучшие человеческие черты – смелость, дерзость, сила, ум, богатство, а кому-то, как ему, Грузину, только болезни, да еще такие ужасные.

Последняя его надежда была на профессора Хитрована – тьфу, и подлая же фамилия, прости Господи! Хитрован этот бешеных стоил денег, потому что пользовал самого базилевса. Профессора сосватали ему добрые люди из окружения высочайшего. Обещали, что, если не он, так уж никто, ни даже сам господь Бог ему тогда не помощник в его горе.

Очень надеялся Кантришвили на профессора, а и на кого больше мог он надеяться? Но надежда эта рухнула, пошла прахом. Вчера профессор ходил к базилевсу, сегодня с утра должен был быть у него, Грузина. Но не пришел, не появился, на звонки не отвечал. А добрые люди из окружения сухо сказали, что профессор срочно улетел за границу на неопределенный срок.

Грузин понимал, что значат такие слова, и глупых вопросов – куда да когда вернется – задавать не стал. Просто упал в кресло и приготовился умирать от боли день, два – сколько понадобится, будь она неладна, эта чертова заграница и будь они прокляты, профессора, не умеющие держать слова. Если бы он, Грузин, что-то пообещал, он бы из гроба встал, чтобы выполнить обещание, – но таких людей совсем почти не осталось на свете, измельчал безвозвратно род человеческий.

Ко всему счастью, на вечер назначен был разговор с криминальным авторитетом, держателем воровского общака Сергеем Козюлиным, или, проще, Козюлей. И хотя сам Грузин не был ни законником, ни рецидивистом, но удачный бизнес в городе зависел от связей с преступным миром, который, в свою очередь, был тесно переплетен с прокуратурой, полицией и мэрией.

Воры настойчиво звали его в баню – попариться и перетереть важные вопросы. Но при одной мысли о влажной, жаркой, душной парилке с фальшивым сосновым запахом Грузину делалось дурно, хоть под кровать лезь.

Из-за болезни он уже дважды переносил встречу, вызвав недовольство воров, которые расценили это как плевок в татуированную их рожу.

– Грузин – большой человек, но закон – больше Грузина, – передали ему через гонца в устной форме. – Если Грузин не будет уважать закон, закон будет иметь Грузина.

Под законом, конечно, разумели не Уголовный Кодекс и конституцию, а воровские порядки, по которым, отбросив стыд, жила теперь вся страна.

Посланник воров, худой туберкулезный шнырь с линялыми длинными волосами во всю лысину, стоял перед ним вольно, смотрел нагло, дерзко. Кантришвили мог испепелить его в мгновение ока, но понимал, что все впустую: и с мертвого лица воровские глаза эти будут смотреть так же нагло и насмешливо.

Да, мог убить, растерзать шныря, распылить на атомы, но отпустил с миром, только бросил кратко:

– Передай – буду.

Получить черную метку от криминалитета – вот чего он хотел сейчас меньше всего. Помочь тут не могли даже земляки, грузинские воры. Если есть разговор, надо его разговаривать, иначе отправят на свидание с отцом всех воров Кобой.

Но выходить на терки в таком виде было немыслимо, все сразу бы догадались, что он болен, слаб, уязвим. И немыслимо было не выходить, потому что пошли бы слухи, а они страшнее пистолета, упертого в затылок, и даже страшнее правды. Вот потому Кантришвили сидел теперь на кресле, следил за молниями в мозгу и мечтал только об одном – умереть быстро и окончательно.

Но умереть он не успел.

В болезненной полутьме, слабо разжижаемой ночником, вдруг почуял он какое-то движение, а потом услышал и шорох. На миг в изможденном мозгу вспыхнула паническая мысль: прознали все-таки о его немощи враги, пришли, теперь заберут жизнь Грузина вместе с его империей, со всеми фирмами, банками, фальшивыми авизо и складами оружия.

Грузин собрал остаток сил и спросил, стараясь, чтобы голос звучал твердо:

– Кто здесь?!

Темнота пригнулась к полу в подобострастном поклоне, зашелестела чуть слышно, а Грузину все равно чудилось, что гремит, грохочет, бьет жестяными тарелками прямо над ухом.

– Простите, хозяин, – Грузин узнал голос телохранителя Аслана, выдохнул с облегчением, – простите, беспокою…

– Что стряслось? – Поняв, что врагов нет, что рядом только верный Аслан, Грузин воспрял, и даже боль, кажется, отступила на миг – может, от страха, а может, целебный яд адреналина спугнул ее, отогнал на несколько сантиметров, хотя не до конца: все еще ходила вокруг, дышала жаром в лицо, выцеливала, куда ударить когтистой черной лапой.

– К вам пришли, хозяин…

– Пришли? – Грузин от изумления даже приподнялся из страдальческого своего, полулежачего положения, глядел на охранника, не верил в такую наглость. Он тут мужественно сражается с болезнью, и нате, пришли к нему! Позвольте узнать, что это за пришельцы такие? Может быть, гуманоиды с неведомой планеты? Или какие-нибудь снежные человеки, а?

– Нет, хозяин, обычные лохи. – Аслан юмора не понимал, не за это оценит его история.

Лохи?! Прогнило что-то в датском королевстве, если любой и всякий лох может вот так взять да и прорваться к нему в самый разгар приступа священной гемикрании. Или нет, он путает что-то… Это эпилепсия священная, а гемикрания так, просто невыносимая.

– Я прогнать хотел, они не уходят, – извиняющимся тоном шелестел между тем Аслан, словно и не слышал мыслей Грузина, а ведь должен был, обязан, за то и держали.

– Не уходят? Убить не пробовал? – Кантришвили вдруг сделалось весело: боль рассосалась и обратно пока не шла.

– Без приказа хозяина не имею права, – кланялся Аслан.

– А Уголовный кодекс тебе уже не хозяин? – веселился Грузин.

Охранник понял, что первая опасность миновала, гроза если не разошлась окончательно, то отступила на время, безопасно погромыхивала вдали.

– Живьем прикажете выбросить или наказать за наглость? – Аслан осклабился, он любил, когда хозяин шутит, это было время богатых подарков и душевного спокойствия. В это время можно было жить удобно, не убивать и не умирать самому.

Грузин думал секунду над его словами, потом покачал головой. Выбросить никогда не поздно, но ведь зачем-то пришли к нему совсем незнакомые люди… Грузин, как всякий большой и опасный человек, очень верил в судьбу, фортуну, в то, что все неслучайно.

– Что им надо?

– Говорят, дело жизни и смерти, – потупился охранник.

– Чьей жизни?

– А? – не понял Аслан.

– Чьей, говорю, жизни, чьей смерти – моей?

– Не знаю, хозяин. Ничего не сказали, просят впустить для разговора. Я бы убил для начала, а там как скажете.

Грузин только головой покрутил. «Вот наглые!» – читал в его изумленном взгляде Аслан. Но голова не болела, а хорошее настроение не отпускало, и он махнул рукой.

– Давай, заводи!

Аслан, кланяясь, растворился в полутьме.

Грузин прислушался. Голова, правда, поутихла, но болезнь ходила совсем рядом, на мягких лапах, от присутствия ее жарко вздрагивал воздух у лица, опалял огненным дыханием. Он знал это дрожание, это слабое равновесие: случайный громкий звук, яркая вспышка – и боль вонзится в правое полушарие, уронит на колени, прижмет к полу, придавит когтистой лапой, захрипит в легких.

Он запоздало пожалел, что велел привести нахальных визитеров, надо было их выбросить на улицу – не дай бог, гемикрания вернется во время разговора. Хорош он будет, когда на полуслове вцепится руками в голову, завоет по-волчьи, покатится на пол… Кто спасет его тогда, его честь, его ужасную, как сама погибель, репутацию?

Вы скажете, что выть не обязательно, что любую боль можно стерпеть. Во-первых, видно сразу, что вам незнакомо слово «гемикрания». Во-вторых, Грузин был большим, сильным мужчиной, а такие очень плохо переносят боль, даже мельчайшую, таких даже в кабинет к стоматологу не загонишь, при том, что сами они, может, по колено в крови стоят…

Нет-нет, чужая боль нам безразлична, а своя – будем надеяться, не вернется так скоро. Да и, между нами говоря, не собирался он разговаривать с пришельцами слишком долго. Он бы и вообще не стал разговаривать, но был любопытен, как юная девушка, которая и себя желает показать, и других посмотреть, и узнать что-нибудь, чего никто еще не знает и о чем потом можно посекретничать с подругой. Вот таков был железный человек Валерий Кантришвили, которого посвященные знали под ником Грузин. Впрочем, любопытства своего он не стеснялся, любопытство и сделало его тем, кем он стал. Эта слабость – невинная, но очень человеческая – давала ему интерес к жизни, поднимала над теми, кто жил только жадностью, злобой или простой жестокостью…

Темнота зашелестела, дрогнула, и, откинувшись, как занавеска, впустила в комнату Аслана и за ним еще двоих – широкоплечего, твердо стоящего на ногах, с настороженным лицом, и среднего роста изящного блондина с взглядом рассеянным, почти растерянным. Впрочем, растерянность эта, Грузин увидел сразу, происходила не от страха. А вот широкоплечий боялся, или, точнее, остерегался. Он явно понимал, куда их привели, но вели их не насильно, пришли сами. Значит, повод имелся серьезный. И говорить нужно было, конечно, с широкоплечим.

– Кто такие, что надо? – сухо спросил Грузин.

Вообще-то, когда требовалось, он по части этикета и обаяния мог заткнуть за пояс королеву английскую Элизабет и принца ее Филиппа. Это только в России бизнесмен может быть удачливым, а выглядеть, как бирюк из леса. Настоящий же бизнесмен должен иметь необоримое обаяние, ум, образованность и, когда требуется, вести себя изысканно, иначе не видать ему в жизни счастья и первый же сержант полиции пристрелит его при попытке подломить ларек с колбасой – не говоря уже о коллегах-отморозках.

Но сейчас ситуация была явно неравная, к тому же мутная, а лучший способ рассеять туман – шок. Суровый прием сразу делает разговор конкретным.

– Генацвале, Валерий Витальевич, – сказал широкоплечий. – Я – Александр Коршун, вот это со мной – Максим Максимович Буш.

– Не генацвале, а гамарджоба, – строго поправил его Грузин. – Это если ты поздороваться хотел. А если хотел обратиться со словами «Дорогой Валерий Витальевич!», то все равно, здороваться надо. Так что будем считать, что ты сказал «гамарджоба», а я тебе ответил «гагимарджос» или даже еще лучше – «кетили икос тквени мобрдзанеба!». А теперь к делу – что вам от меня нужно? И имейте в виду, что слова я ценю на вес золота, так что по тридцать раз повторять не буду, это не в моих правилах, понятно или нет? Или мне вам инструкцию распечатать, как нужно обращаться к людям старше вас по возрасту и социальному положению, которые к тому же под плохое настроение и шлепнуть могут?

– Не надо инструкций, Валерий Витальевич, – отвечал Коршун. – Мы к вам за помощью.

Грузин кисло усмехнулся. Вот так всегда, человек думает бог весть что, навоображает себе чудес и небылиц, а дело оказывается совсем простое. Им, видите ли, нужна помощь! Ах, как это оригинально! Всем нужна помощь, ра ткма унда… Но какая помощь, скажите пожалуйста? Только шкурная, и больше ничего. За всю его жизнь ни одна собака не попросила совета бывалого человека, никому не нужна его мудрость, которой он сам так гордится, нет! Зато всем подавай денег, протекции, теплого местечка…

– Укацравад, мой юный друг, ничем не могу помочь, – посочувствовал Грузин. – Возьмите кредит в банке, это вам выйдет дешевле – даже под самый могучий процент.

– Нам не нужен кредит, – покачал головой Коршун. – Нам нужна защита.

Новое дело, защита им нужна, дзалиан сасиамовноа. С этими лохами никогда непонятно, что имеют в виду. Какая еще защита – в суде, или, может, крыша, или просто умирать не хотят? Выражайтесь яснее, биджо.

– Защита от конкретного человека, – уточнил Коршун. – Нас хотят убить.

– Да, это человек конкретный, – вынужден был согласиться Грузин. – Человек абстрактных взглядов на жизнь убивать не станет, разве что случайно. И как зовут этого нехорошего, хотя и конкретного человека?

– Красюк его зовут, Павел Анатольевич. Кличка Холера.

Грузин задумался. Холеру он знал хорошо, тот был фигурой не самой крупной, но весьма мерзопакостной. Никогда он с ним никаких дел не имел и впредь иметь не собирался. Как раз тот случай, когда не тронь говно – не завоняет. Тут можно было бы закончить разговор, но любопытство в очередной раз подвело Грузина. Чем два этих скромных вежливых лоха навлекли на себя гнев Красюка, интересно…

Кантришвили побарабанил пальцами по подлокотнику.

– Ну, и что вы ему сделали? За что убить хочет?

– Максим Максимович облил его вином.

– Каким вином? – не понял Грузин.

Коршун посмотрел на спутника.

– Кабернэ, – отвечал тот, пожав плечами. – А что, есть разница?

– Конечно, есть. Кабернэ на такую тварь жалко тратить. Надо было взять бутылку сангрии или какого-нибудь еще дерьма – и прямо по черепу, не открывая.

Буш задумался на секунду.

– Да, пожалуй, так лучше, – согласился он. – В следующий раз так и сделаю.

Он ясно представил себе, как Холера – разнеженный, полусонный – сидит на веранде, на теплом солнышке, подставив лицо и пиджак ласковым лучам ранней осени. А он, Буш, идет к нему от кухни прямо по дорожке, гравий похрустывает под его ногами, на подносе поддельным рубином сияет бутылка самого дешевого вина. И вот, подойдя совсем вплотную, Буш перехватывает эту бутылку за прохладное узкое горлышко, коротко замахивается и…

– Да, – повторил Буш, – в другой раз так и сделаю.

Грузин посмотрел на него с интересом: молодец парень, не боится. А ведь Красюк – садист конченый, попади ему в руки – распилит на мелкие кусочки.

Аслан понял его взгляд по-своему и хотел уже было уводить гостей, но Кантришвили остановил его легким движением руки.

– Как все вышло? – спросил он благожелательно.

– Случайно, – сказал Коршун.

– Я не тебя спрашиваю… – Грузин смотрел на Буша.

Тот пожал плечами.

– Холера этот ваш заказал бутылку вина, скандалил, бранился. Рука дрогнула.

– Ты что, официант?

– Да.

– Вообще-то он вра… – начал Коршун, но снова был остановлен нетерпеливым жестом.

– Ты – официант, это твой косяк, и приходишь ко мне, серьезному человеку, из-за бутылки вина? Ты знаешь, сколько у меня дел?

– Откуда же мне знать? – Буш, равнодушный к величию собеседника, говорил совершенно искренне. – Я вообще про вас первый раз сегодня услышал.

И этот ответ понравился Грузину. Он хороший парень, этот Буш, хотя и пыльным мешком по голове трахнутый. Плохо только, что боль опять начала закручивать свои вихри. Он почувствовал тошноту – верный признак начала мигрени. Ее прервали насильно, не дали выболеть, и теперь она возвращалась в два раза злее против прежнего. Но он решил держаться до последнего: мужчина он, в конце концов, или потомок Дарвина?

– В первый раз услышал, – терпеливо повторил Грузин, пытаясь заговорить, заболтать подбирающуюся боль. – Зачем же пришел тогда?

– Саша велел. – Буш кивнул на спутника. – Сказал, что Красюк от меня кусок отрежет, пожарит и съесть заставит.

Грузин хмыкнул.

– Ерунда… Жарить не будет, он дикий, сырым есть велит.

Некоторое время Кантришвили размышлял. Коршун зорко следил за его лицом, Буш рассеянно разглядывал золоченый, крытый тьмою потолок.

– Вы хорошие ребята, мне нравитесь, – наконец сказал Грузин. – Ты – гордый человек, не стерпел оскорбления, а ты, Коршун, настоящий друг, рискуя собой, его спасаешь. Все это я понимаю и приветствую. Но вписываться за вас не стану. Сегодня я вам помогу, а завтра здесь будет очередь, и всем срочно помоги. А у меня бизнес, а не благотворительность. Я вам не айболит какой-нибудь, нормальный мафиозо.

– Говорили, Грузин – благородный человек… – хитро начал было Коршун, но хозяин отмахнулся: не дави лестью, не люблю.

– Мое благородство для узкого круга, это капитал, им не разбрасываются. Кто ты мне – брат, сват, нужный человек? Мы раньше даже знакомы не были… Нет, парни, мне вас жалко, но выпутывайтесь сами.

– Я думал, вы все можете, никого не боитесь… – Коршун не отступал, не отчаивался, а может, просто и отступать было некуда. – Я думал, для вас Красюк – не соперник.

– Мне никто не соперник, но у нас свои законы, – высокомерно сказал Грузин. – Медведь не затем в лесу, чтоб у лисы мышей отжимать. Сами подставились, сами разруливайте. Попробуйте еще раз с Холерой потолковать, деньгами откупитесь…

– Нет денег, – сказал Коршун.

– Да ладно! – не поверил Грузин. – Что, пары тысяч баксов за костюм не найдется?

– Парой тысяч дело не обойдется. Максим Максимыч морду Холере начистил.

Грузин только присвистнул.

– Красюку – морду?! Ты японский камикадзе, что ли, или как тебя звать?

– Он первый начал, – сказал Буш и сунул руки в карманы – как мальчишка, честное слово.

Грузин снова смотрел на него с интересом, даже про болезнь, затаившуюся у кресла, забыл.

– Он начал, и ты ответил, да? Скажи, дзамико, кто ты такой, почему я раньше про тебя не слышал? Только не говори, что официантом родился, это подлые душонки, трусливые, за чаевые маму родную продадут. Кто ты, назовись?

– Я врач, – сказал Буш с вызовом. – Врач-гомеопат.

Грузин скислился, весь кураж у него пропал, распылился.

– Еще один врач, да? Ненавижу я вашего брата, все эти врачи, колдуны, экстрасенсы, только и знают, что мочой человека пичкать, хвосты ему резать, а сам – деньги давай, деньги, деньги!

– Он не такой врач… – начал было Коршун.

– Все вы такие, все одинаковые, толку от вас… – Хозяин вздохнул. – Ладно, нет времени с вами, у меня еще встреча серьезная. Аслан, проводи.

Аслан крепко взял гостей под локти, развернул, повел к двери. Еще шаг, другой – и дверной проем поглотил бы их, как могила глотает мертвых – глубоко, невозвратно. Но за секунду до этого Буш вдруг повернул голову к Грузину и сказал:

– Мигрень у вас с аурой?

– С аурой, – механически отвечал Грузин и тут же подскочил. – Что, какая мигрень? Кто раззвонил, замочу! Аслан, ты?

Охранник задрожал от обиды.

– Убей Аллах, хозяин, как можно!

– Тогда откуда? Кто стуканул?

Но Буш не отвечал на крики, словно и не слышал. Он отвел руку Аслана, вернулся к Грузину, смотрел ему в глаза.

– Чем лечитесь?

– Всем лечусь, – с горечью отвечал Грузин, махнув рукой на секретность: знают двое, знает и свинья. – Папазол, диклофенак, кофетамин, суматриптан, топирамат, амриптилин, метопролол, верапамил, ромашка девичья – девичья мне, мужчине! Крокодилом лечусь, мочой лечусь – какашками только не лечусь, все остальное было.

– Ну, так вы долго лечиться будете, – задумчиво заметил Буш. – Так можно до смерти долечиться…

– Вот этого не хочу!

– Никто не хочет. – Буш уже завладел большой рукою Грузина, внимательно разглядывал его ногти, ощупывал кожу, другой рукой запрокинул голову, осматривал нос, глаза, уши, попросил стиснуть зубы, оскалиться, кивал, хмыкал довольно. Потребовал стул, Аслан подставил, тот нагло, как дома, уселся напротив хозяина, стал расспрашивать, были ли контузии, ранения, ушибы, сильные удары по голове. Возмущенный Аслан пытался было возразить: кто посмеет ударить хозяина, особенно когда он, Аслан рядом, но хозяин только рукой замахал – уйди ради Христа! Недовольный Аслан отступил в тень, кляня наглого доктора, от которого он не ждал ничего хорошего, как, впрочем, и от всех докторов. Аллах великий, где это видано – поить живого человека мочой? И эти люди называют себя врачами!

Буш между тем продолжал нескромные расспросы. Нет ли аллергии, насморка, не легче ли на свежем воздухе, как боль реагирует на гнев и волнение, например? Нет ли колик в животе, крови из носа, тошноты, запоров, часто ли простужается, когда обычно болит – с утра или к вечеру? Какая именно боль – стреляющая, колющая, тупая, давящая, сверлящая, пульсирующая, нет ли вбитого в голову гвоздя?

Грузин послушно отвечал на все вопросы, сам удивляясь своей покорности.

Наконец Буш закончил, хлопнул по коленям, сказал, что выпишет брионию, что начать можно прямо завтра с малых разведений, результат появится очень быстро.

– Завтра? – разочарованно переспросил Грузин. – А сегодня нельзя? Очень важная встреча сегодня, доктор, надо быть в форме.

– Можно и сегодня, – согласился Буш, – только на голодный желудок.

– Очень голодный, – закивал Грузин, – с утра ничего не ел, такая боль.

Буш нацарапал на бумажке латинское название, отдал Грузину. Тот посмотрел на бумажку с каким-то священным ужасом: неизвестно почему, но он верил, верил этому странному доктору, вынырнувшему словно из-под земли. Кантришвили поднял глаза и увидел рядом с собой горящий взгляд Аслана. «Отравят, хозяин, – читалось в этом взгляде, – обязательно отравят!»

«Не отравят, – отвечал Грузин тоже взглядом. – А ты бери бумажку и дуй в аптеку!»

Аслан поклонился и исчез. Грузин кивком указал Коршуну на кресло напротив, тот уселся.

– Ну что ж, давайте знакомиться… – задумчиво проговорил Грузин. – Какая же, друзья мои, вкратце будет ваша биография?