Читать книгу Культурный парадокс. Сборник рассказов - Алексей Владимирович Баев - Страница 2

Если верить многочисленным душеспасителям, а Кока им чаще верил, то миром правит любовь. А так как он всегда считал себя неотъемлемой частью этого славного мира, то и помыслами его, соответственно, повелевало вышеназванное противоречивое чувство. Правда, Кокина любовь характер имела вздорный и непостоянный, словно пыталась во всем угодить своему хозяину и мыслеродителю, а потому скорее смахивала не на христианское всепрощающее умиление, а на античную неуемную тягу ко всему материально прекрасному.

Когда-то давным-давно, лет этак триста назад, Кока вслед за неугомонным царем-императором перебрался из столицы прежней в столицу на новом месте отстраиваемую, поменяв обжитой и меблированный подвал роскошного теремка воинственных бездельников и сибаритов – бояр Мутузовых – на продуваемый немилосердными ветрами чердак княжеской халупы-новостройки о двух сквозняшных этажах в престижном, но неуютном районе Святого Петербурга с одной лишь только надеждой на светлое будущее. А все почему? Да потому, что ранг Кокин не позволял отшлифованной долгими столетиями гордыне его обитать в занюханной провинции, коей обещала стать в лихие те годы древняя красавица Москва.

Номинальные хозяева Кокиного теремка, вышепомянутые бояре Мутузовы, мнения, естественно, придерживались если не противоположного, то иного, и вслед за опекуном семейного гнездовища в новую метрополию скарбы везти отказались (то ли от природной лености, а, может, из страха за потерю бесценных имуществ, что вполне справедливо). Кока потом слыхал от сплетников, что имеются в любой среде, даже в самой что ни на есть мистической, будто бы прислали ему на смену в московский терем нового смотрителя – обрусевшего ордынца Карима, домового хозяйственного, пусть весьма своеобразного, и будто бы до сих пор, уж по прошествии веков, на том самом месте, где жили некогда изнеженные толстопузы, а ныне звенит зеркальными стеклами на семи ветрах уродливый универсальный магазин о пяти ярусах, ко всеобщему недоумению и возмущению попахивает вяленой кониною, а временами из ниоткуда в залах и пассажах начинает вздыматься и клубиться терпкая земляная пыль, словно из под метлы невидимого обывателям дворника.

Впрочем, рассказ наш не о щедрых и румяных боярах Мутузовых, не о странном домовом-татарине Кариме-дворнике и даже не о прекрасной некогда и частично поныне прелестнице Москве.

Тогда, при Петре-самодержце, Кока намучился немало. С его-то полезными привычками к горячим расстегайчикам с сёмгою и печатным пряничкам под душистую медовуху, со страстью неподдельной и неимоверной к тройной ушице на клязьминских ершах-карасях да сурской стерлядочке под кисло-горькую клюквенную настойку, с обожанием нестерпимым икорки паюсной и буженинки рязанской, бережно и терпеливо остуженной в глубоком сухом погребе до нужного аромату и приятной нежности… Тьфу ты! Рассказываю и сам слюной захлебываюсь, твоих етить… Короче, любил наш Кока более всего в своей насыщенной заботами о близких человеках жизни хорошо закусить и вздремнуть опосля денька полтора-четыре. Юный же Петербург – злой, неистовый, прямой европейскими прошпектами, строящийся на болотах и людских костях в этих болотах погребенных, к жизни роскошной располагал худо.

Ничего, успокаивал себя Кока, потерпим годков пяток-дюжинку, а там все и наладится. Столица ж возводится. А в столице отстроенной ой не сечку кушать будем да квасом кислым глотки заливать… Успокаивал и терпел, скрипя зубами, гоня от себя метлой поганой воспоминания о ненавистных ныне добряках и чревоугодниках Мутузовых, оставшихся в теперь уж далекой и глубокой провинции…

Годы шли. Сырые зимы сменялись сырыми веснами, те – такими же летами, а лето – промозглой осенью. Кока часто болел. Проклятый кашель его, раздававшийся ночами с чердака – в подвалах из-за дичайшей влажности квартировать оказалось решительно невозможным – пугал барских отпрысков. Страшные хрипы надтреснутых вечным ненастьем легких его настораживали и старших князей Гуцуловых, и дворецкого – англичанина, выписанного в Россию в связи с новой модой – и даже вечно пьяного конюха Прошку, поминающего Господа нашего всемогущего всуе при каждой неверной случайности.

Впрочем, домовым Кока был старательным, за непорядками следил, устраняя их без рьяной охоты, но с присущими его поколению смотрителей умением и усердием. И Гуцуловы, душегубы-изверги, заботу его о своем обиталище таки в конце концов оценили. Во втором поколении своем укрепили они подвал, обмазав метровым слоем известки, набили его под завязку копченостями, солониной и прусским шнапсом… Не ахти какое удовольствие, конечно, от подобных яств, но все лучше, чем брюшину изнутри щекотать черствым хлебом да недоглоданными рыбьми хвостами.

И только приноровился Кока к новым хозяевам своего дома за два тягучих столетия, как грянула проклятая разруха.

Гуцуловы со всем подъёмным ценным скарбом из особняка сбежали за кордон, еду какие-то пьяные орущие мужики в матросских тельниках растащили, да и шнапс весь, коего хватило б на век-другой, с ними же в лету канул. Княжеский дом в считанные недели превратился в треснувшую развалину. Сколь ни старался Кока, бегая от одной стенки к другой с мастерком и старательно разведенным раствором, сколь ни сколачивал косяки и рамы, ничего не помогало – глупая человеческая натура оказалась десятикрат сильнее.

Нет, лет через пять княжеский особняк кое-как отремонтировали – ненужные более кладовки забили искорёженной барской утварью, скучные аглицкие атласные обои непрактичных пастельных тонов лихо укрыли весёленькой масляной зеленью, а старинные эбеново-сандаловые буфеты и комоды подновили ослепительно-снежными свинцовыми белилами. Поселили, в общем, в былом изысканном дворце гражданина неприхотливого, но чистоплотного. Некоего Пролеткульта.

Кока этого самого Пролеткульта так ни разу во дворце и не встретил, но домочадцы его ни умом, ни хозяйственностью явно не отличались. Ну кто ж, скажите, в жилом-то помещении в десять медных труб гудит? Всю штукатурку, ироды, своими какофониями растрескали!

Не ужившись с бессовестными чадами Пролеткульта, истощав и оголодав на полном бескормии, Кока, еле сдерживая слезы, некогда свой дом, превратившийся теперь в отвратительный бесовский бардак, покинул. Переселился с прикипевшей к сердцу за годы бытия Фонтанки на затерявшуюся среди строя цифирь неприметную линию Васильевского острова. В трехэтажный дом Пролетпита.

Этот индивид, хоть и его Кока, как и упомянутого нерачительного Пролеткульта, ни разу так и не возлицезрел, оказался господином (нет, не господином – теперь все вокруг стали товарищи) более или менее заботливым. Во всяком случае, терпимым.

Крыс и тараканов в его погребах было на спичках не счесть. Но и продукты водились. Абы какие конечно – крупа всякая, мука, новомодное лакомство (тьфу!) – макароны, урюк с изюмом в холщевых мешках. Из утоптанного земляного пола росли вонючими горками подгнившие корнеплоды. Но и то лучше, чем запаренная в чугунке лебеда.

Кока, домовой в почтенном возрасте, набравшийся за века бесценного опыта, знал об исторических катаклизмах не понаслышке. И ордынцев в свое время пережил, и смутные времена при царе Борисе. Но нынешний беспредел его, уже не молодого и с голодухи обессилевшего, доконал вчитую.

Наелся наш мученик до тошноты вяленых абрикосин да виноградин, закусил несвежим капустным листом, да и устроил себе под домом Пролетпита тайную берлогу-убежище. Сообщил о месте лишь одному вертихвосту из своих и улегся в спячку наподобие лесного зверя медведя. Мол, посплю годков сорок-семьдесят, а там и, глядишь, все и наладится…

Разбудил его Васька спустя восемь десятков лет. Или около того. Васька – домовой молоденький, юркий, народившийся из абрикосовой косточки под Ялтой во времена Крымской кампании – отчего-то почитал Коку за собственного дедушку.

– Деда, – тормошил парень впавшего в анабиоз старика. – Деда, проснись же, наладилось!

– Ктой-то? Чавось-те? – спросонок бубнил Кока, еле продрав зенки.

– Да проснись же ты, говорю! – весело улыбался, оскалив безупречные коричневые зубы (это у домовых самый шик) Васька. – Ты ж меня сам, дедушко, просил пробудить, как все наладится. Вот и бужу, значит.

– И как же то оно, понимаешь, наладилось? Прошла, стало быть, дрянь-разруха? – отощавший и подурневший лицом Кока уселся на отсыревший тюфяк и сладко потянулся, разминая затекшее тело.

– Прошла, деда, прошла! – радостно воскликнул Васька. – Мы тут на толковище с нашими посидели и решили тебе новый дом дать. Добрый такой.

– Да неужто? – саркастически оскалился Кока. – И чем же он такой добрый? Хозяин-то кто тама?

– Ох, деда, хозяин закордонный. Ты ихних не знаешь, – бесхитростно заулыбался Васька.

– А покушать у негой найдется? – явно заинтересовался Кока.

– Харчей – горы. Во! – Васька развел руками, как бы обозначая простор этих самых харчовых гор и от нетерпения запрыгал. – Пойдем, деда! Ну? Давай скорее…

А через год Кока умер. От… Впрочем, не будем ходить вокруг да около, перечисляя все болячки. Скончался бедный старикан от одного лишь греха смертного – от чревоугодия.

Закордонным хозяином нового дома оказался некто мистер Макдоналдс, таки закормивший нашего оголодавшего старика своими деликатесами до смерти.

Пухлые гамбургеры и липкие чизбургеры, поглощаемые Кокой безо всякой меры, финтифлюшки-курфилейчики, уминаемые им словно семечки, да сладкая шипучка сделали свое дурное дело.

Старик, сперва лишь раздобревший на новых харчах, приобретший былые розовость щек и округлость лица, довольно быстро вошел во вкус. Через каких-то полгода коллеги его и товарищи уже вовсю потешались над Кокиным необъятным пузом, добавив уважаемому старцу чужеродное отчество «Колыч». За полюбившийся ветерану дивный заокеанский напиток.

Страдая от появившейся впервые за долгую жизнь одышки, Кока и передвигался-то в последние свои дни с остановками опосля каждых трёх шагов. Некогда подтянутое и могучее тело его превратилось в подобие московского кулича, со смешно торчащими в разные стороны ладошками.

Но даже лежа на смертном одре и зная, что дни его сочтены, Кока, уминая очередной гамбургер, не переставал восхищаться:

– Это ж надо, какой деликатес, братцы, питательный! Кабы раньче-то знать, что господин Макдоналдс весь мир накормить может, так его бы чудесные ресторации и на Петровой стройке, я скажу, успех имели б колоссальный и неоценимый. Глядишь…

Но куда «глядишь», или, может, на что, так и осталось тайной за семью печатями, потому как на слове этом Кока испустил последний дух. И только бутылочку колы из сжатого кулака так и не выпустил…