Читать книгу Албазинец - Алексей Воронков - Страница 15

Те веселые дни Федор вспоминал с чувством. Конечно, все тогда плохо кончилось, но зато как погуляли! После этого ни дыба была не страшна казакам, ни виселица. Потому и умирали с улыбкою на губах, бесстрашно глядя в глаза палачам.

Внебрачного сына Федор решил назвать Степкой – в честь Степана Разина, с которым он когда-то ходил разорять боярские гнезда и за что чуть не поплатился жизнью. Малыш был живой, шустрый. И крупный – в отца. Ему всего-то от роду четыре месяца, а он уже дошлый такой – кулачком батьку тычет. А ну мол, подожди, вот вырасту – всем задам.

Федор – человек суровый, но при виде Степки душа его сахарной становится. Последыш, так сказать, любимый сын. Не все в остроге понимают веселый настрой старшины, не все разделяют его чувства.

– Безбожник! – часто слышит Федька за своей спиной. Божьи законы, сукин сын, нарушает. Что Иисус наш говорил? Правильно, не прелюбодействуй, а он что?

В основном, конечно, его осуждали бабы, жалея Наталью. Но что с этими злыднями поделаешь? Бабы они и есть бабы. Другое дело их мужья, которые в большинстве своем были на его стороне, понимая, что все они на этом свете не святые. Остальные же не осмеливались осуждать его в глаза. Слишком у Федора крутой нрав, а еще – темное прошлое. Ведь, по слухам, с самим разбойником Степкой Разиным этот здоровяк якшался. Его б в кандалы заковать, а он, понимаешь, на свободе брагу пьет да над людьми посмеивается. А Федор и впрямь тот еще вор! Похлеще, быть может, того же Гришки Отрепьева или Ваньки Каина. И, слава Богу, люди не знают всего, что он натворил за свою жизнь.

На Федора вдруг нахлынули воспоминания. Он вспомнил, как они с Натальей крестили своего первенца. Тот, пока шли в церкву, спал на руках матери, а тут вдруг, услышав чужие голоса, завелся. И так плакал, так плакал…

– Успокой, сестра, свое чадо, – мохнато глянул на Наталью длинный, словно жердь бельевая, диакон. – Не то батюшка осерчает.

Федька с Наташкой стали успокаивать малыша, а тем временем диакон поставил посредине церкви медную купель, рядом положил на столик серебряный ковчежец-мирницу, требник, свечи и белоснежное вышитое крестами полотенце.

Из алтаря вышел батюшка в эпитрахили[24] и стал совершать чин оглашения. В одной из молитв он назвал младенца новоизбранным воином Христа Бога и молил Господа дать ему Ангела Хранителя. Склонившись над ребенком, он трижды подул на него и произнес:

– Изжени из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его.

После этих слов хныкавший пред тем Петька вдруг примолк и, как показалось Федору, выразительно посмотрел на священника.

– Ангел его успокоил, – прошептала на ухо Федору Наталья.

– Теперь приготовьтесь к таинству крещения, – неожиданно шепнул молодым родителям диакон.

– Отреши его ветхость и обнови его в жизнь вечную, и исполни его Святого Твоего Духа, – проговорил батюшка.

Крестная мать, а это была Авдотья Семеновна, Наташкина бывшая соседка, положила Петьку на скамью и стала освобождать его от одеяла и пеленок. Малыш не издал ни единого звука. Только улыбался блаженно и что-то пытался говорить.

В знак душевной радости над чашеобразной купелью зажгли три свечи, и по одной свече дали восприемникам. Батюшка облачился в светлую ризу, опоясал руки серебряными поручами и стал читать молитву о неизреченном величии Божьем, бесконечной любви его к роду человеческому и наитии Святого Духа на крещенскую воду.

– Ты убо человеколюбче Царю, освяти воду сию!

Батюшка трижды благословил глядевшую на мир голубыми глазами ангелов воду, погрузил в нее пальцы, сложенные для благословения, и три раза подышал на нее, при этом приговаривая:

– Да сокрушатся под знаменем креста Твоего все сопротивныя силы!

Из серебряной мирницы батюшка взял тонкий помазок, обмакнул его в священный елей и начертал на воде троекратный крест.

– Благословен Бог, просвещаяй и освеящаяй всякого человека, грядущего в мир!

Следом, склонившись над Петькой, батюшка стал помазывать тело его крестом.

– Помазуется раб Божий Петр елеем радования, во имя Отца и Сына и святого Духа!

Голенького помазанника батюшка взял на руки и погрузил в купель.

– Крещается раб Божий Петр!

После этого Петьку облачили в белые ризки, повесили на шею крестик на светло-синей ленточке и пропели радостными голосами:

– Ризу мне подаждь светлу, одейся светом, яко ризою!

Потом было еще что-то… Кажется, батюшка читал Евангелие о прощальном заповедании Христа идти в мир и крестить всех людей во имя Его… Произносилась ектиния[25] о милости, жизни, мире, здравии и спасении новопросвещенного младенца Петра.

– Как пророк Самуил благословил царя Давида на царство, так благослови и главу раба Твоего Петра!

Это были последние слова священника, после чего он сделал постриг младенцу, отдав тем самым его в руки Божии.

Дома их уже ждали Федькины родители. Накрыли стол, выпили за новоокрещенного, порадовались за него – так и прошел славно день. А утром снова дела…

Кажется, недавно это было, а вот уже и сыновья выросли. Теперь вот этого маленького Чингисхана надо поднимать. Но ничего, подымем, лишь бы войны не было, подумал Опарин.

– Что, на сына никак налюбоваться не можешь? – усмехнулся стоявший рядом с Федором бывший новгородский стрелец, а ныне знаменщик Васюк Дрязгин.

Его только чудо спасло от виселицы после того, как он встал на сторону бунтовщиков, призывавших народ не подчиняться царским указам, а вернуться к порядкам, какие были в Новгородской вечевой республике, где жилось вольготнее, потому как власть себе выбирали сами граждане города.

– Ты вот скажи мне, друг мой разлюбезный, как теперь жить-то собираешься? У тебя ж родная жонка есть, а ты… – Васюк покосился на стоящую поодаль Наталью.

– Непочто меня корить, – мельком взглянув на долговязого и узкотелого товарища, недовольно пробурчал Федор. – Детей я вырастил. А коль так – теперь могу и душу отвести.

Васюк усмехнулся.

– А то ты у Стеньки Разина ее не отвел! Гуляли так, что вся матушка Русь сотрясалась. Али не правду говорю?

Васюк был для Федора первый в крепости товарищ. Они столько вместе натерпелись, прежде чем оказались на Амуре. Считай, всю тайгу прошли от начала до конца в поисках вольного угла.

Тот был чуть постарше войскового старшины, однако до сей поры семью так и не завел. На вопрос Федора, почто тот бобылем живет, отвечал, что, мол, еще успеется. Хотя куда тянуть? Иные в такие лета уже с внуками нянчатся.

Федор привез тогда семью, считай, в чисто поле. Сердобольные люди поселили их в курене из соломы. Там же и Васюку нашелся угол. Вставали рано, ложились поздно. Впереди была зима – нужно было обустраиваться и заготавливать пищу. Сыновья помогали отцу рубить за крепостной стеной избу, тогда как жена Наталья с дочкой Аришкой солили в бочках грибы, собирали ягоды да травы от всяких болезней, шили из шкур, что выменяли у тунгусов на бусы и кольца, ергачи[26] и унты.

– А Наталья? Ты подумал о ней? – неожиданно спросил товарища Васюк.

– За Наталью не бойся… Я ее в обиду не дам, – нахмурил брови Опарин. – Чай, жена все ж она мне.

– Жена-то жена, да огнем обожжена, – нечаянно подслушав разговор товарищей, молвил неслышно подкравшийся к ним сзади хорунжий Ефим Верига, который пришел на Амур вместе с Черниговским.

Это была его привычка появляться внезапно. Ходит, будто лиса, говорил о нем Опарин. Странный, мол, это человек, и глаза его какие-то плутовские. А уж норова в нем! Короче, та еще заноза в заднице.

В отличие от Федора, Верига не был богатырского сложения, однако ловкий такой – хоть черту в дядьки. Так что порой и местные богатыри бывали биты им. А еще он хорошо владел саблей, потому как был потомственным казаком. А то, что у него была темно-рыжая борода и карие глаза с раскосинкой, так это все оттого, что родила его оттоманка, которую отец, запорожский казак, привез из дальнего похода.

В Албазине поговаривали, что Ефим неровно дышит к Наталье Опариной, которая к своим годам не потеряла еще былую красу. Светлая, статная, голубоглазая, с длинной пшеничной косой, как бы нечаянно переброшенной на высокую грудь, она до сих пор привлекала внимание мужиков. Величавая славянка. Пройдет – словно солнцем осветит. Посмотрит – рублем одарит. Бывало, выйдет по воду с коромыслом на плечах, а казачки тут как тут. Смотрят ей вслед и крякают, поправляя не вдруг затопорщившийся ус. Хо-ро-ша!

О том, что Ефим был влюблен в его жену, Федор давно догадывался. Но он не злился на Веригу, понимал, что Наталья никогда не изменит ему. Потому вся эта история с Ефимовым увлечением лишь тешила его мужское самолюбие.

– А ты не лыбься, ведь через бабу все беды-то и бывают, – предостерегал его Васюк.

Ну, это для Федора не ново. Все он знал и про баб, и про то, как из-за них боем смертным дерутся. А тут еще его Санька, сама того не ведая, масла в огонь подлила. Ох, не простит ему Ефим того, что он не отдал ему эту восточную красулю. А ведь как просил! На коленях готов был умолять. Мол, у тебя есть и жена, и детки, а у меня никого. Отдай мне девку. Но разве Федор когда отдаст золото, что в руках у него лежит?

– Что, и ты, Ефим, вздумал меня судить? – зло посмотрел на хорунжего Федор.

– А ты-то сам рази не судишь себя? – ответил тот. – Такую бабу да на узкоглазую променять! Эх, жаль, не я ее муж…

Федор фыркнул.

– Сам себя не хаю, да и людей не хвалю, – жестко проговорил он. – Хваленый пуще хаянного. А что касается моей жонки… Так это не твоего ума дело, что у нас там в семье творится, понял? Вот заведи свою половину – тогда и лай…

У, дьявол, в самое сердце уколол, скрипнул зубами Ефим. Да была у него эта половинка, была! И детки были. Только их всех в полон османы проклятые увели. Это когда еще Верига за Днепровскими порогами жил, в Сечи Запорожской, где вместе с товарищами веру и земли христианские берег от басурман заморских. Он пытался искать своих родненьких – да куда там! Это то же самое, что иголку в стогу сена найти. Османия большая. Там и горы высокие, и пустыни необъятные. Пойди, обойди все это. Море переплыть оно можно, а потом куда? Было, рыскал он по этим горам да пустыням – все напрасно. Будто бы сквозь землю его детки с женою провалились.

– Ну-ну, – как-то нервно подергал за висящую у него в мочке левого уха золотую цыганскую серьгу Верига и отошел в сторону, оставив Федьку с Васюком одних.

Однако и после этого продолжал тянуть к ним ухо, чтобы услышать, о чем они там говорят. Но те больше молчали, попыхивая трубками.