Читать книгу Maxximum Exxtremum - Алексей А. Шепелёв - Страница 24

Таким вот культурным образом – гуляя, болтая, попивая и ничем не беспокоясь – мы провели весь день.

Было уже темно, зажгли фонари, мы стояли на набережной у самой воды и доканчивали последнюю бутылку. Мысль наша, стимулируемая от змия, по какому древу только не растекалась – подкатившись под конец вплотную ко древу познания: Саша завёл речь о какой-то шарашке, где требуются …ыри и они, мол, неплохо зарабатывают и, руководствуясь неизвестно чем и не стесняясь барышни, настоятельно рекомендовал туда меня; потом они принялись выяснять какая у кого группа крови и резус-фактор, и Зельцер заключила, что если им с Сашей смешать её, то получится исключительно полноценное потомство. Вот она к чему клонит – не без усмешки подумал я, знающий о своей крови только то, что она содержит немного повышенное количество этилового спирта и сопутствующих шлаков. Брезгливый Саша, по чьим венам уже давно и активно бороздила гремучая смесь самогона и вырабатываемого его собственными органоидами сегрегатина, не возжелал даже гипотетического микса с её наркоманской. Я тоже решительно отказался смешать свой божественный дар с её глазуньей-яйцеклеткой, но не вслух. Тут Саша спохватился, что до футбола осталось десять минут и уж было устремился домой, но наша фея пригласила нас опять в свои чертоги – как бы невзначай.

Мы дошли до Советской, поймали карету, и через четверть часа уже скандировали «Умней играй!», попивая портвейн у Зельцера в зале и закусывая поставляемыми ею фирменными бутерами – как люди! Только собака немного стесняла… Ну, в смысле, меня, а не Сашу – он орал по-дурачему, будто на стадионе, расшибая кулаком журнальный столик и удушая Зельцера, пытавшегося его защищать.

Слабый пол всё же дал о себе знать – после второй бутыли порту молодая алкоголическая мама срубилась; мы с Сашей, как люди натренированные, то есть осознающие, что уже давно всё, но всё равно способные невероятным усилием воли удерживать себя на стуле и даже вливать спиртное, кое-как взяли бутилочку водочки и ужрались в тотальнейший срач, в процессе чего ещё довольно жёстко и фривольно избарахтались под «KOЯN» на кухне – благо 1-й этаж и хозяйка так и не встала…

Наутро мы чувствовали себя очаровательно. К свежей минералке была разумно присовокуплена бутылка портвейна. Сделав её, мы снова отправились «по святым местам» – на Набережную, на Кольцо, на лавку к дому на Московской… Всё шло уже само собой как в порядке веществ – появилось редкое чувство сплоченности коллектива, когда он состоит из трёх человек (обычно, как вы помните, это были я, ОФ и Санич) – что подразумевает и некоторую фракционность, в данном случае переходящую в бессознательное соперничество… Однако, скорее всего последнее было только с моей стороны – Зельцеру уже не приходилось нетактично, как бы смущённо, глупо-отвлечённо ставить вопрос: «Что же Алесей всё молчит?» – в тесной компании проверенных опустившихся людей (и не без воздействия змия, конечно) я уже начинал настолько проявлять своё остроумие, что Зельцер не орала на меня «Заткнись!» лишь потому, что вчера я с ней не побратался через обычную копуляцию. Впрочем, в основном ей нравилось и даже очень – я вступал в споры Сашей – все мои фразы казались как-то нейтрально-весомы, потому наверно, что имели подтекст, обращённый к некоему «объективному Зельцеру». Такая вот я «отрицательная шестерня» (когда мне выдали сборничек научных статей с моей заметкой о «Бесах», я осознал, что всё-таки значит проходить гуманитарное поприще в технарском университете: отгадайте, как был распознан термин о. С. Булгакова «отрицательная мистерия»!), прости меня, Саша.

Ещё, по-моему, в первый день Саша к чему-то поведал нам историю из своего длинного детства, как у них во дворе был «жиртресик один тёпленький», над которым все дружно издевались: «Возьмут батон, у себя между булками натрут, набздят в него и дают ему жрать… Конечно, жрал! Потом мужик валялся пьяный, мы сказали: подойдёшь, расстегнёшь ширинку, достанешь побалуйку, б… ть, и сосать – сосал!» – и мы с Зельцером частенько и вроде не к делу её вспоминали – я подумал, что это нас сближает – интерес к грязи, к человеческому откровенному свинству, приносящему страдание. Шутка.

В назначенный час мы вернулись в квартиру Зельцера и нам принесли ганджубас. О Джа, «если я смотрю снаружи на себя, то я уже не я»? Употребляя спиртное, я как обычно не придал никакого значения курению, но оказалось неплохо – укладываясь на свой диванчик, я довольно осознавал, что большей степени одуплечивания уже не может быть. На спинке дивана примостился плюшевый барашек – «Баранчик, посоветуй мне!» – обратился я к нему и сам заржал. Товарищи мои на соседнем диване тоже – они были в аналогичном состоянии, даже хуже. Я еще долго невольно лыбился, со страшной силой жмуря глаза – «вертолёт» был недетский; но ведь молчал – утром Саша спросил, над чем мы дохли, после чего признался, что слышал, как он мне отвечает – ну, то есть баранчик – и беседовали, по его словам, мы довольно продолжительно.

На следующий день повторилось всё то же самое, только мы с Сашей совсем распоясались – вели себя неадекватно на улицах города: орали «Убей!» и «Умней играй!» на прохожих и особенно воодушевлённо и громко – «КОООТ!!!» на как на зло очень часто попадавшихся котов. Сначала было весело, но мы ведь меры не знаем – если ваша цель дебилизм и профанация, то от повторения шутка не изнашивается, а только матереет. Нашей спутнице, какой бы доброй феей она не была, это явно не понравилось, она крутила пальцем у виска и грозилась отказать в благотворительности.

На следующий день, 4-го, Зельцер всё-таки решилась пойти в колледж ко второй паре. Мы с Сашей не проявили никакого энтузиазма, чтобы как-то последовать её примеру, и вообще мы были нетранспортабельны и невменяемы. Однако пришло паскудное осознание, что праздники закончились, и придётся расплетаться – за мной сегодня должен заехать братец, да и Саше домой надо. Наша сегрегатофильная фея официально попросила нас не покидать чертогов, дождаться её – наверно для продолжения вечеринки?! – а пока погулять со славянофильской собакой.

Вместо этого мы с Сашей купили пива и приступили к записи нашего мегапроекта «КОООТ!!!». Надо ли особо оговаривать, мои золотые, что сознание наше было несколько модифицировано и мы действовали как бы в некоем трансе. Пока Санич настраивал раздолбанную «мыльницу», я – не без советов баранделя, конечно – набросал текст:

Увидев это, Саша упал на пол и зашёлся в конвульсиях удыхания. Ну как, спросил я, когда он закончил. «Ну… – серьёзно-рассудительно отвечал он, – в общем, понятно: как всегда в английском все слова понятны по отдельности, а вместе не столь. И что такое lepreconial?»

Студию мы устроили в зале: примостили «мыльницу» и текст на табурет возле дивана, сели на диван, взяли инструменты (я – гитару «бобр», Саша – две пустых бутылки от минералки), включили на центре одну из давно полюбившихся зельцеровских «шарманок» и, провозгласив в качестве эпиграфа народную мудрость о том, что дурачее дело нехитрое, погнали. Сначала шёл проигрыш – я содил по струнам картонкой-медиатором, а Саша – бутылками по своим коленям – потом парочка рыков очень больших Мишуток, а потом уж:

– довольно синхронно пропели мы жёстким гроулингом и… удохли.

Дубль два, и три, и так далее… Невозможно! Всё вроде нормально, но на второй-третьей строчке начинаешь осознавать ситуацию – два пьяных модифицированных сегрегата, уже довольно в годах, сидят в чужом дому, лупят в бобр и в бутылки и нечеловечьими голосами орут: «Мой череп – это кот!» – причём на глазах у о… вшей и обо… шейся почвенно-панславянской собаки!..

Таким вот образом мы записали десять трэков с различными вариантами единственной песни «Кот». (Собака, кстати, давно уже ушла на кухню и сидела где-то там…) Было уже четыре часа, Зельцера всё не было, и мы решили последовать домой – пока не поздно.

В троллейбусе я стал расспрашивать Сашу о Зельцере – дело в том, что я даже не знал, как её зовут – только вот вчера зафиксировал, что он к ней обращается «Элька» – что это за имя? Он сказал, что дело тут не столь однозначное. Зовут её вроде Эльмира, хотя некоторые говорят Эльвира. Родители её живут в Германии, отец немец, профессор университета где-то под Дрезденом, а мать какая-то молдаванка или румынка, кажется, тоже полунемка. До объединения папаша работал в 29-й и даже вёл у него, маленького Саши, немецкий – во втором классе. Насколько он помнит, его так и звали: херр Зельцер… Зельт… Зальт… Тут он запнулся и сказал: не помню. Я стал наводить его на мысль, вспоминая, что «зальц» по-немецки «соль», а «зельцамер» – «странный», помянув даже Маргарет Зелле (настоящая фамилия знаменитой Маты Хари) и группу «Аллер Зеллер»1 с болезнью Альцгеймера. Дошли и до всем знакомого препарата. «Какая разница, – брезгливо закончил дознание Саша, – короче, Вася Ручкин её зовёт Элька Зельцер – это в MTV, в „Тихом часе“, кажись, в титрах есть Алька Зельцер… А вообще-то ей лучше подходит Нарко-Зельцер – вся рок-тусня знает её как наркоманку, с пятнадцати лет торчащую герыч и винт. Сейчас вроде бросила. Конечно, парочка раз в реанимации, несколько раз лечили, приводы в ментуру, чуть не посадили, когда барыжничала – родаки отмазали, абсцесс в полруки, гепатит С…» На этом его информация исчерпывалась.

Да, интересно, как можно пересказать мою биографию: родился в деревне Сосновый угол (по другим данным – Сосновый бор), примечательной своими соснами (коих, кстати, всего две и посажены они в 95-м году, когда юный Алёша Морозов покинул свою малую родину для продолжения своего блестящего обучения в г. Тамбове), хорошо учился, потом пристрастился выпивать с друзьями и дрочить в одиночестве (вернее наоборот: ведь второе в 12, а первое только в 17!), на почве чего стал создавать литературные произведения – этим занят и по сей день…

Я задал Саше самый обычный вопрос. Его реакция была бурной: «Да ты чё больной совсем! Тебе ж сказали: дерево там такое! Патриотка она, а ты что думал! Помнишь Яна, долбаного немецкого трудного подростка по обмену из 29-й – спрашивает как и где ему, несовершеннолетнему, можно купить алкоголь – да вот он ларёк, бери пива! – выпил, спрашивает, где можно отлить – да ссы, ебать! – нассал за ларёк и стоит довольный до ж…, орёт: «Фридом!» Кстати, она вот недавно только вернулась из Голландии – я говорю: помидоры что ль собирала, а она: картины, говорит, смотрела старых мастеров – ну-ну…».

Я был, можно сказать, вдохновлён. Какой насос, говорил я Саше, вальяжно покуривая у Зельцера на балкончике, где уже стояло более десятка больших зелёных бутылок с всевозможными номерами на этикетках. Я конечно имел в виду нашу с Зельцером совместную жизнь в её квартире. Недавно я смотрел передачу про так называемый полуостров Казантип – своего рода русская Ибица, рейверская тусня на югах: море, секс, драгз энд дэнс – ни работы, ни заботы. Я сообщил всё это Саше, но название забыл. Что-то вроде «Казебан», сказал я. Он удох и напомнил мне значение этого сокращения.

– Я хоть завтра могу сюда переехать, – заявил он.

– Ну и давай, – завистливо поддакнул я, уже представляя радужные перспективы вечной вечеринки.

– Хочешь, сам, сынок, подкати, – запросто предложил он.

– Да а я-то тут при чём? – удивился я.

– Ну, не знаю, ты ж у нас… Но я тебе, честно говоря, не советую – это ёбаная наркоманская скотина. Выёбывается ещё – один х… сопьётся, сколется и сдохет!

Состояние мозга было идиотическим: в голове сама собою пелась песня «Кот», в троллейбусе мерещились какие-то гады и пауки, на улице темнело от солнца в глазах – куда и как идти ничего не видно! – но расплетаться всё равно ужасно не хотелось. В итоге мы пообещали друг другу вернуться к тем же занятиям 9-го, и с тех пор стали называть тусовки у Зельцера поездками на «полуостров Казебан».