Читать книгу История Жиль Бласа из Сантильяны - Ален Рене Лесаж - Страница 20

Мы так боялись опоздать к старому лиценциату, что единым духом отмахали расстояние от тупика до его дома. Двери оказались запертыми, так что пришлось постучаться. Нам открыла десятилетняя девочка, которую ключница, вопреки злословию, выдавала за свою племянницу. Пока мы осведомлялись у нее, нельзя ли повидать каноника, появилась сама сеньора Хасинта. То была особа уже степенного возраста, но еще не утерявшая красоты; особенно поразил меня цвет лица, отличавшийся необыкновенной свежестью. На ней было длинное платье из совсем простой шерстяной материи и широкий кожаный пояс, с которого по одну сторону свисала связка ключей, а по другую четки с крупными бусами. Увидев ее, мы поклонились с большим почтением; она отвечала нам весьма учтиво, однако же потупив глаза и с превеликой скромностью.

– Я узнал, – обратился к ней мой приятель, – что сеньор лиценциат ищет честного слугу; могу предложить ему молодого человека, которым, надеюсь, он останется доволен.

При этих словах ключница подняла глаза, пристально посмотрела на меня и, не зная, как ей согласовать мое золотое шитье со словами Фабрисио, спросила, не я ли претендую на освободившееся место.

– Да, именно этот молодой человек! – сказал сын Нуньеса. – Хотя он, как вы видите, не простого звания, однако же превратности судьбы понуждают его поступить в услужение. Но он, без сомнения, утешится в своих несчастьях, – добавил Фабрисио елейно, – если ему посчастливится попасть в этот дом и жить подле добродетельной Хасинты, которая достойна быть ключницей у патриарха обеих Индий.

При этих словах старая святоша отвела от меня глаза, чтоб взглянуть на столь учтивого собеседника. Пораженная чертами его лица, показавшегося ей знакомым, она спросила Фабрисио:

– Мне смутно представляется, что я вас уже видела; помогите мне вспомнить.

– Целомудренная Хасинта, – ответил ей Фабрисио, – считаю за великую честь, что обратил на себя ваше внимание; я два раза приходил сюда за своим барином, сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни.

– Ах да! – сказала ключница. – Теперь вспоминаю и узнаю вас. Но раз вы состоите при сеньоре Ордоньесе, то вы, несомненно, человек честный и благонравный. Ваша служба говорит за вас, и этот молодой человек не мог бы пожелать себе лучшего поручителя. Пойдемте, – добавила она, – я отведу вас к сеньору Седильо. Думаю, что он будет рад взять слугу по вашей рекомендации.

Мы последовали за сеньорой Хасинтой. Каноник жил в нижнем этаже, и апартаменты его состояли из четырех покоев, отделанных отличной панелью и расположенных анфиладой. Ключница предложила нам обождать минутку в первой горнице и, покинув нас, пошла во вторую, где находился каноник. Пробыв с ним некоторое время наедине и изложив ему наше дело, она вернулась и сказала, что мы можем войти.

Мы увидели старого подагрика, утопавшего в кресле: голова покоилась на подушке, руки лежали на думках, а ноги опирались на тюфячок, туго набитый пухом. Мы подошли к канонику, не скупясь на поклоны, и Фабрисио, снова взяв слово, не ограничился повторением того, что сказал ключнице, а принялся восхвалять мои достоинства и остановился главным образом на славе, которую я снискал себе на философских диспутах у доктора Годинеса, словно для поступления в лакеи к канонику мне надлежало быть великим философом. Тем не менее этими дифирамбами моей особе Фабрисио ухитрился пустить пыль в глаза лиценциату, который, заметив к тому же, что сеньора Хасинта ничего против меня не имеет, сказал моему поручителю:

– Друг мой, я принимаю к себе на службу сего юношу, которого ты привел. Он мне понравился, и я доброго мнения о его нраве, поскольку он представлен мне служителем сеньора Ордоньеса.

Убедившись, что я принят, Фабрисио отвесил поклон канонику, другой, еще более глубокий, ключнице и, шепнув мне, чтоб я остался и что мы еще увидимся, удалился, весьма довольный результатами своих хлопот. Как только он вышел, лиценциат спросил, как меня зовут и отчего я покинул родину, каковыми вопросами побудил меня рассказать мои похождения в присутствии сеньоры Хасинты. Этим я их весьма позабавил, в особенности же описанием своего последнего приключения. История с Камилой и доном Рафаэлем вызвала у них неудержимый приступ смеха, который чуть было не стоил жизни старому подагрику, ибо, хохоча во все горло, сеньор лиценциат так раскашлялся, что, казалось, был готов отдать душу богу. Духовная еще не была написана: судите поэтому об ужасе ключницы. Растерявшись и вся дрожа, бросилась она на помощь бедняге и, прибегнув к средствам, которыми останавливают у детей кашель, принялась тереть ему лоб и хлопать его по спине. Однако тревога оказалась ложной: старец перестал кашлять, а ключница его тормошить. Я хотел было закончить свой рассказ, но сеньора Хасинта, опасаясь вторичного припадка, воспротивилась этому. Она увела меня из опочивальни каноника в гардеробную, где среди прочего платья хранилась ливрея моего предшественника. Ключница предложила мне надеть ее и спрятала на ее место мое одеяние, которое я был не прочь сберечь – в надежде, что оно мне еще пригодится. Затем мы вдвоем отправились готовить обед.

Я оказался не новичком в кулинарном искусстве. Действительно, мне пришлось пройти недурную школу у старой Леонарды, которая могла в самом деле сойти за хорошую стряпуху. Но все же ей было далеко до сеньоры Хасинты, которая, пожалуй, заткнула бы за пояс даже кухаря толедского архиепископа[30]. Каждое блюдо было шедевром, а ее похлебки – сплошным упоением, так ловко умела она комбинировать и смешивать разные мясные соки, которые туда прибавляла; рубленые же кушанья она сдабривала приправами, придававшими им весьма приятный вкус.

Приготовив обед, мы вернулись в покои каноника, и, пока я накрывал на стол подле его кресла, ключница подвязала ему под подбородок салфетку, которую скрепила на шее узлом. Минуту спустя я подал старцу суп, способный потрафить даже богатейшему из мадридских иереев, и два блюда закусок, от которых облизнулся бы любой вице-король, если бы сеньора Хасинта не побоялась растравить подагру лиценциата, приправив их крепкими специями. При виде этих славных кушаний мой дряхлый хозяин, коего я почитал за полного паралитика, показал, что не совсем еще потерял способность владеть руками. С их помощью освободился он от подушки и думок и радостно приготовился приступить к обеду. Правда, кисть у него дрожала, но служить не отказывалась. Он орудовал ею довольно свободно, проливая, впрочем, на скатерть и салфетку половину того, что подносил ко рту. Как только старик вдосталь наелся супу, я убрал это блюдо со стола и принес куропатку, красовавшуюся посреди двух жареных перепелок. Сеньора Хасинта разрезала эту дичь. Вместе с тем она от времени до времени подносила ему к губам, точно годовалому ребенку, широкий и глубокий серебряный кубок с вином, слегка разбавленным водой, и он отпивал из него большими глотками. Каноник приналег на закуску, а затем оказал не меньше чести и птичкам. Когда он основательно налопался, ключница отвязала ему салфетку и положила на место подушку и думку. Затем, предоставив ему безмятежно наслаждаться в кресле послеобеденным покоем, установленным обычаем, мы убрали со стола и сами пошли поесть.

Таким вот образом обедал ежедневно наш каноник, который был, может быть, самым большим обжорой во всем капитуле. Но ужинал он умереннее, довольствуясь цыпленком или кроликом и разными компотами из фруктов. Кормили меня и в этом доме хорошо, и жил я в свое удовольствие. Одно только было неприятно: приходилось бодрствовать по ночам и заменять хозяину сиделку. Он не только страдал задержанием урины, что заставляло его раз по десять в час требовать ночной сосуд, но также усиленным выделением пота; а когда он потел, то приходилось менять ему рубаху.

– Жиль Блас, – сказал он мне на вторую ночь, – ты малый дельный и расторопный. Вижу, что останусь доволен твоей службой. Одно только советую тебе: угождай во всем сеньоре Хасинте и безропотно исполняй все, что она тебе скажет, как если б я сам тебе приказывал. Эта девушка служит мне, почитай, пятнадцать лет с особливой ревностью; она имеет обо мне такое попечение, что я не могу ее за то довольно возблагодарить. Признаюсь тебе, что она мне милее всей моей родни. Ради нее прогнал я племянника своего, сына родной моей сестры. И поделом ему: он не оказывал никакого уважения этой бедной девушке и, вместо того чтобы отдавать справедливость ее искренней ко мне привязанности, бесстыдник обзывал ее лицемерной ханжой, ибо ныне молодые люди почитают добродетель за лицемерие. Слава богу, я избавился от сего нечестивца. Сердечное ко мне расположение я ставлю превыше кровного родства и чувствую признательность лишь к тем, кто не оставляет меня своими добрыми делами.

– Вы совершенно правы, сеньор, – сказал я лиценциату, – благодарность должна пользоваться большей властью над нами, нежели законы природы.

– Без сомнения, – подтвердил он. – И моя духовная воочию покажет, что я не считаюсь со своей родней. Ключница получит изрядную долю; да и ты не будешь забыт, если станешь и впредь служить мне так, как начал. Слуга, которого я вчера уволил, сам виноват, что лишился хорошего наследства. Когда бы сей прощелыга не принудил меня своим поведением прогнать его со двора, то я непременно обогатил бы его; но он был превеликий гордец, который не оказывал почтения сеньоре Хасинте, да и к тому же лентяй и боялся работы. Он не любил бодрствовать и почитал за великий труд ухаживать за мной по ночам.

– Ах, несчастный! – воскликнул я, точно в меня вселился дух моего приятеля Фабрисио. – Он был недостоин служить у такой почтенной особы, как вы. Слуга, имеющий счастье состоять при вас, должен проявлять неусыпную ревность, обязанности свои вменять себе в удовольствие и считать, что ничего не делает даже тогда, когда доработался до кровавого пота.

Я заметил, что эти слова весьма пришлись по вкусу лиценциату. Он остался также очень доволен заверением, что я всегда буду беспрекословно повиноваться желаниям сеньоры Хасинты. Стремясь прослыть слугой, не боящимся никакой усталости, я отправлял свои обязанности с величайшей готовностью и не жаловался на то, что провожу ночи на ногах. Это, однако, не мешало мне находить свою службу весьма неприятной, и, не будь наследства, которым я подкармливал свои надежды, место мое скоро бы мне опротивело; думаю, что я просто не выдержал бы, хотя и спал днем по нескольку часов.

Ключница – надо отдать ей справедливость – была ко мне чрезвычайно внимательна, что следует приписать любезному и почтительному обхождению, с помощью которого я старался завоевать себе ее расположение. Так, сидя за столом с нею и ее племянницей, которую звали Инесильей, я менял им тарелки, подливал вина и вообще всячески старался услужить. Благодаря этому я втерся к ним в дружбу. Однажды, когда сеньора Хасинта ушла за провизией, я остался наедине с Инесильей и, разговорившись с нею, спросил, живы ли ее родители.

– Ах, нет, – возразила она, – папа и мама давно, давно умерли: так мне сказывала тетушка, а сама я их никогда не видала.

Я счел долгом поверить, хотя ответ девочки и не носил категорического характера. Затем, подстрекаемая мною, она принялась щебетать и выболтала мне кучу таких вещей, которых я и знать не хотел. Между прочим, она сообщила, или, вернее, я понял из срывавшихся у нее наивностей, что у тетки имелся сердечный друг, проживавший в услужении у другого старого каноника и заправлявший его мирскими делами, и что эти счастливые слуги намеревались, унаследовав добро своих хозяев, объединить его воедино посредством брака, радости коего заранее вкушали. Хотя сеньора Хасинта была уже в летах, однако отличалась – как я выше упоминал – необычной свежестью. Правда, она принимала все меры к тому, чтоб сохраниться как можно лучше: помимо клистира, который она ставила себе каждое утро, сия особа пила в течение дня, а также перед сном, крепкий мясной отвар. К тому же она спокойно спала по ночам, тогда как я дежурил подле своего господина. Но, быть может, еще в большей степени, чем все эти средства, способствовали сохранению свежести фонтанели[31], которые – как сообщала мне Инесилья – ключница ставила на обеих ногах.