Читать книгу Сценарий известен - Алина Жарахина - Страница 7

Сегодня комендант лагеря гаупштурмфюрер СС Йохан Ленц проснулся не в настроении. С утра у него болела голова, ныло всё тело и гудели ноги. На душе было мерзко, и он не понимал причину такого уныния. Подобные состояния в последнее время случались часто. В такие дни его всё раздражало, он без причины кричал на подчиненных и злился сам на себя. То его бесил этот грязный лагерь, в котором он вот уже второй год был вынужден прозябать, то эта тупая свора людей, его окружавших. Всё чаще он сам признавался себе в том, что обратной стороной этой сильной империи, которую они все с таким рачением строили, были люди. Да, да, люди, оказавшиеся у власти. Они требовали безоговорочного подчинения и сами безоговорочно подчинялись вышестоящему лицу, они рассуждали одинаково и даже выглядели одинаково. Но всё бы ничего, если бы все эти люди не были тупыми исполнителями чужой воли, не имеющими своего мнения. Их объявили расой господ, они радостно приветствовали это провозглашение, они ликовали, но при этом боялись даже подумать, усомниться, критически поразмыслить. Нет, их дело теперь – безоговорочное подчинение фюреру, исполнение его железной непоколебимой воли, которая превыше закона, потому что способна сломить любой закон, юридический, человеческий, нравственный. Третий рейх, который провозгласил себя тысячелетним, выбрал себе в подчинение самых преданных служак, а, как известно, лучшими исполнителями являются тупые необразованные люди, идиоты, неспособные мыслить и рассуждать. Конечно, себя к тупым идиотам Ленц не причислял, такого мнения он был о своем окружении.

Дни в лагере проходили довольно однообразно. Когда Ленц был назначен его земным владыкой, лагерь был уже выстроен и полностью укомплектован, ему оставалось лишь поддерживать в нём строгий режим и порядок, основанный на подчинении и страхе: арестант боится надзирателя, надзиратель боится начальника охраны, начальник охраны боится коменданта, а комендант… комендант никого не боится, он призван внушать страх. Поначалу Ленц гордился своей должностью, считал её оплотом прославленного на весь мир немецкого порядка; всё в лагере работало, как точный механизм, по действиям надзирателей и заключенных можно было сверять часы: утренний подъем, ещё до рассвета, поверка, выборка больных с последующим уничтожением, трудовые работы, обед, поздний отбой, регулярное прибытие эшелонов с новыми пленными. И так изо дня в день. Чтобы работал этот давно заведенный механизм, уже не требовалось никаких усилий. И теперь Ленц впервые за эти два года почувствовал себя стервятником, питающимся падалью. Новых заключенных с каждым днём приходило всё больше и больше, а это требовало открытия внешних отделений, прокладывания цепи железнодорожных путей, соединяющих все отделения в одну исправительно-трудовую империю, заключения договоров с промышленными и военными предприятиями на аренду труда заключенных, строительства цехов военных предприятий и так далее. В то время как другие офицеры СС зарабатывали себе звезды на войне с русскими, он, как стервятник, делал себе карьеру на падали. Сначала евреи, теперь коммунисты. Казалось, им не будет числа. Третий рейх так усердно тысячами уничтожал этих недочеловеков, а их грязные матери продолжали рожать…

Никакой жалости к этим людям он не испытывал (какая может быть жалость к людям, которых законодательно людьми считать перестали?), поначалу его даже очень забавляло их истреблять. Он специально поднимался на вышку, брал в прицел заключенного, который казался больным и слабым, и одной-двумя пулями сражал человека наповал. С каждым днём выстрелы были всё более меткими, но азарта становилось меньше. Где-то в глубине сознания ещё сидел тонкий голосок сомнения, который задавал неудобные вопросы и говорил о стыде, грехе и совести, но с каждым днём он напоминал о себе всё реже и рано или поздно должен был заглохнуть под громкими звуками нацистских маршей и хором партийных лозунгов.

Регулярные попойки тоже ничего, кроме головной боли, не доставляли. Он чувствовал, что с каждым днём превращается в тупого санитара, беспрекословно выполняющего чужую волю. А ведь когда-то он учился в консерватории, правда, всего три курса (потом из-за истории с избитой девушкой его отчислили). Однако следует заметить, что с самого детства искусство привлекало Ленца не возможностью обретения истины и смысла, не высокопарным служением чему-то вечному и прекрасному, музыка привлекала его, от рождения одаренного совершенным слухом и беглыми тонкими пальцами, легким путём достижения славы и признания. Теперь же, спустя много лет, о страсти коменданта к искусству напоминали лишь картины, книги и рояль, стоящий в гостиной его резиденции. Роскошный белый инструмент был юношеской мечтой Ленца и его гордостью. Но к нему он теперь не притрагивался. Как будто душа больше не требовала этих мягких пронзительных мелодий Штрауса и Листа, которыми он прежде восторгался. Возможно, рояль был для Ленца некой нитью, связывающий его с когда-то прекрасной жизнью, наполненной музыкой, где ещё не было столько убийств, трупов и страданий.

В этот день Ленц пришёл домой раньше обычного и поймал себя на мысли, что уже полгода не садился за инструмент. Он снял перчатки, плащ, расстегнул форменный френч и сел за рояль, положив руки на колени. Сначала он долго сидел, не откидывая крышки. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, поверх всего. Потом, как будто что-то обдумав, он решительно открыл крышку и яростно, как на женщину, накинулся на клавиатуру. Его тонкие пальцы быстро бегали по блестящим полированным клавишам, тело наклонялось вперед и опрокидывалось назад в такт музыке, из-под его воздушных взмахов полилась вторая венгерская рапсодия Листа. Он играл наизусть, глаза медитативно закрылись от наслаждения, но вдруг после очередного решительного взмаха его правая рука ошибочно приземлилась мимо одной ноты: он забыл про бекар, и средний палец упрямо упал на соль диез. Вмиг его лицо обезобразила кривая гримаса. Лицо стало красным, глаза налились яростью. Он со злостью стал бить кулаками по клавишам рояля, в каждый удар он вкладывал всю свою силу и злость – инструмент отвечал странными, негармоничными всхлипами, режущими слух. Ему хотелось прекратить эти всхлипывания, но он ударял всё сильнее и сильнее, как будто не понимая, что каждый его взмах является причиной этого горького рыдания, и, чтобы его остановить, нужно всего лишь прекратить истязать инструмент. От сильных ударов на клавишах стали появляться следы крови. Ленц испугался и замер. Он как будто не понимал, что это его кровь, сочившаяся с костяшек кулаков. На мгновение ему показалось, что это белый рояль, предмет его гордости, истекает кровью.

Вдруг что-то зашевелилось за портьерой. Он увидел свою экономку фрау Лизбет. Та с недоумением и страхом смотрела на Ленца, из её рук вывалился мельхиоровый поднос и с грохотом упал на пол. Взбешенный комендант встал из-за рояля и огромными шагами направился к женщине. Испуганная фрау побежала на кухню. Добежав до коридора, Ленц стал изрыгать в её адрес ругань и проклятия. Он спустился по темной лестнице за убегавшей экономкой, но она скрылась в неизвестном направлении. Тогда он с бешенством стал открывать все двери и заглядывать во все подсобные помещения, располагавшиеся в подвале его резиденции. Часть дверей была закрыта, а за одной из них его взгляду предстала неожиданная картина: в углу комнаты, заставленной мешками, на полу лежала полуголая девушка. Всё ей тело было в кровоподтёках и синяках, а длинные русые волосы спутались от запекшейся на них крови. Она не подавала признаков жизни.

– Что это? – закричал Ленц. – Фрау Лизбет, что это?

На пороге комнаты показалась испуганная экономка. Она вся тряслась от страха, её дыхание сбилось от быстрого бега.

– Я, я забыла про неё. Но я сейчас попрошу Ганса отнести это, извините, гер Ленц!

Пока фрау Лизбет, заикаясь от робости перед своим господином, объясняла причину промаха, Ленц обдумывал идею, которая внезапно пришла ему в голову. Он давно не доверял этой женщине, ему казалось, что она неусыпно следит за ним и, возможно, даже доносит на него куда надо, а если ещё не донесла, то рано или поздно донесет. Тем более Ленцу было, что скрывать от своего руководства: последние полгода он неплохо зарабатывал на заключенных, отдавая их в аренду местным фабрикантам. По документам эти люди числились умершими. Деньги, которые он получал от этого выгодного для промышленников предприятия, он, разумеется, присваивал себе. Никто, кроме ближайшего окружения Ленца, не знал об этом, но со своими сообщниками он неплохо делился, поэтому в отношении них опасений не было, а вот эта услужливая и скрытная женщина с каждым днём всё больше не нравилась хитрому коменданту. Её чрезмерная угодливость, доходившая до абсурда, всегда переходила в лицемерие, оно меняло выражение лица, интонации и тембр голоса и даже сутулило от природы могучие квадратные плечи женщины.

– Не надо. Оставь её. Принеси воды и хлеба. Если выживет, будет помогать тебе по хозяйству. Насколько я помню, она знает немецкий, – сказал Ленц и смутился от последних слов. Он взял пустой мешок, сел на корточки и прикрыл девушку, ловя себя на мысли, что ему неприятно, если кто-то другой, кроме него, будет видеть её наготу.

Фрау Лизбет была не в восторге от этой идеи, она как будто поняла, что от неё хотят избавиться. Такое положение вещей её пугало.

– Не стоит, гер Ленц. Я и сама прекрасно справляюсь. И потом у нас есть Ганс, он отлично мне помогает.

Комендант пытался припомнить, сколько дней здесь лежит эта русская, среди вереницы женщин, прошедших в последнее время через его руки, она запомнилась Ленцу своей странной выходкой. Гёте, песенка про розу, да, это была она, в этом не было никаких сомнений, и она была у него три ночи назад. Судя по изможденному виду пленницы, она давно была без сознания.

– Принеси воды! – снова громко с яростью прокричал комендант. Он догадался, что его экономка сейчас сделает всё, чтобы эта девушка не выжила, но то ли оттого, что он желал насолить этой вредной тётке, то ли по другой причине, ему захотелось, чтобы пленница непременно осталась жива.

Женщина вернулась с ковшом воды, сама не понимая, зачем он понадобился коменданту. Неужели он собирается её выхаживать? Проще было сдать её в лагерь, где её при первой же поверке отсортируют и, если нужно, умертвят инъекцией фенолина. Так они с Гансом обычно и делали.

– Сегодня прибудет новый эшелон, – как будто невзначай сказала фрау Лизбет. Ленц понял намёк женщины – она раздражала его всё больше. Поймав на себе его бешеный взгляд, экономка испугалась, что взболтнула лишнего, и замолчала.

Тем временем Ленц приподнял голову пленницы и стал поить её из ковша. Несколько холодных капель попало в воспаленный рот девушки. Тело оставалось неподвижным. Это как будто разозлило палача, и он с раздражением бросил безжизненную голову на пол… В этот момент последние капли жизни покидали Ирину.