Читать книгу Tempus - Алиса Михайловна Атарова, Алиса Атарова - Страница 4

Как говаривал один мой старинный знакомец: «Haole chuangba wangle teng (черт, кто вообще придумал этот язык?!). Нет, это не перевод. В переводе это означает, что как только рана затянулась, ты уже не будешь помнить о боли.

Матвей огляделся: холод стоял страшный, дул свирепый ветер со снегом, и он тут же продрог до костей. Смешно ли – из жаркого лета в шортах и футболке очутиться в суровой зиме. Надо было двигаться, – первая мысль, которая пришла ему на ум. Из-за этого странного прыжка он разбил коленку, и теперь она кровоточила, оставляя на снегу капли крови. Но его это не сильно заботило, гораздо сильнее его беспокоило другое: почему вокруг зима?!

Неужели он и правда умер и попал в ад? Потому что в раю точно не должно быть так холодно. Между тем, во всех сказках и легендах в аду тоже совершенно точно не морозная зима. В аду должно быть жарко! Прямо как сейчас дома… Дом!

Эта мысль отрезвила его. Раз ему холодно, значит, он живой, решил мальчик. Матвей вскочил, подбегая к месту, где только что было странное окно. Но его ладони свободно прошли сквозь воздух – на том месте ничего не было, окно исчезло, словно его никогда и не существовало. Ему в лицо бил лишь мерзкий снег. Он обошел это место по кругу, но не нашел ни единой лазейки обратно в свой дом. Его даже не пугало, что там его может ждать женщина с пистолетом, самым важным казалось сначала попасть обратно, а там уже можно разобраться на месте. У него упало сердце, когда в голову пришла мысль: должно быть, кто-то или что-то закрыло окно, выключило его. Та женщина явно хотела его поймать, зачем ей закрывать окно. Он вдруг вспомнил о той вещице, которую подобрал и все еще каким-то чудом держал в руках. Может быть, она поможет ему открыть окно?

Он поднес серебряную штуку к глазам, стараясь внимательно ее рассмотреть в полутьме. Подобранная вещица оказалась серебряным кольцом-подвеской в виде змеи, которая кусала свой собственный хвост. Матвей провел пальцами по кольцу, ощущая чешуйчатую поверхность замерзшими пальцами, потом выставил подвеску вперед.

– Откройся! – приказал он громко, и, хотя мальчик хотел, чтобы его голос звучал грозно, вышло совсем-совсем пискляво, и звук потонул в метели. Ничего не произошло. Матвей сжал зубы в разочаровании, а потом убрал подвеску в карман шорт, решив, что разберется с ней позднее. Может быть, еще пригодится, однако сейчас, очевидно, какое-то украшение не могло помочь ему открыть окно в свой мир, а новый мир ему порядочно не нравился. Он еще разок обошел вокруг предполагаемого места окна, поводил рукой в воздухе, все еще надеясь, что оно просто поблекло. Но магия, если это была она, уже закончилась.

Мальчик тяжело вздохнул, изо рта вырвалось облачко пара. Ему было холодно, скорее даже не так, ему было невероятно холодно. Он дрожал на ветру, как осиновый лист, а в кроссовки давно набился снег. Мальчик обхватил себя руками и решил, что прежде всего стоит пока найти укрытие, а уж потом он непременно сможет открыть окно, и все вернется на круги своя. А если остаться тут, то он просто замерзнет насмерть.

Матвей оглянулся: вокруг как будто бы ничего не было, вернее сказать, ничего не было видно, поскольку шел густой снег. Он выбрал направление наугад и пошел в ту сторону, непрестанно оглядываясь, боясь, что и место, где было окно, исчезнет, как сам проход. Опасался он не напрасно: спустя пару сотен шагов он уже потерял его из виду, зато впереди увидел дом. Он поспешил к нему, пытаясь растереть плечи руками, но отшатнулся, стоило ему увидеть его: он совсем не походил на дома в его родном городе. Вместо кирпичной кладки и бетонных плит его взору предстал покосившийся, не слишком протяженный деревянный дом в два этажа, где на второй этаж вела покосившаяся лестница. Он порылся в памяти, но никак не мог припомнить подобного дома поблизости от переулка, где он подбирал мяч. Этот дом был больше похож… на дома из старых фильмов. «Что ж, – подумал он про себя, – по крайней мере, меня не похитили инопланетяне. Это все еще выглядит как человеческое жилье». Все вокруг так и казалось бредовым сном.

Но времени раздумывать у него не было – он уже продрог до такой степени, что не чувствовал рук и ног и всерьез опасался, что никогда их и не почувствует. Он постучался в дверь, надеясь, что сердобольные жители пустят его погреться, пока метель не утихнет. Никто не отозвался, хотя он точно видел, что в грязном окне горел свет. Он застучал сильнее, молотя по двери изо всех своих силенок, но все еще не слышал никакого движения. Наконец он в отчаянии закричал:

– Откройте! Ну откройте же! Замерзаю! Помогите! 1

За мутным окном он увидел, что мелькнула тень: кто-то маленький прижался лицом к стеклу, а затем отпрянул.

– Уходи прочь! – раздалось из дома.

Матвей недоуменно замер, прекратив барабанить, потому что ничего не понял. Но затем взялся стучать с новой силой.

– Ага, там все-таки кто-то есть! Откройте дверь, я умираю от холода! Ну же, откройте!

– Пошел вон! – гаркнули прямо за дверью. – Проклятые ирландские попрошайки!

– Я вас не понимаю, – чуть не хныкал Матвей. Близость тепла по ту сторону двери мешала ему соображать, а зубы стучали с такой силой, что можно было больше не барабанить – зубы компенсировали. – Ну пустите ненадолго, я скоро уйду. Могу просто в прихожей посидеть! Я никому не помешаю!

Тот, кто был за дверью, очевидно, решил не обращать внимания на мальчика, потому что шорохи утихли. Матвей продолжал не сдаваться: он вновь застучал по хлипкой деревянной двери.

– Да чтоб вас! – выругался он, подражая своему отцу. Тот тоже так ругался, когда у него что-то не получалось. Но в этот раз буквально стоял вопрос жизни и смерти. Матвей уже перестал ощущать свои мизинцы на ногах и мечтал, чтобы все это прекратилось. – Пустите!

Неожиданно кулак провалился мимо двери. То есть, конечно, не провалился, просто дверь распахнулась и на пороге оказалась грузная и очень злая женщина. На ней было надето странное старомодное платье в пол, глухо застегнутое под горло, а на плечах была шаль. Ее лицо было испещрено морщинами, хотя ее нельзя было назвать старой – скорее, усталой, а ее каштановые волосы с проседью были аккуратно зачесаны назад. Матвей случайно задел ее по юбке кулаком и тут же опустил руку. Он уставился во все глаза на женщину, а та уставилась на него. Некоторое время они молчали, рассматривая друг друга.

– Чего тебе? – женщина открыла рот, произнеся какие-то слова, но он ничего не понял.

– Что? – переспросил мальчик, глядя на нее в недоумении. Она будто бы что-то говорила, но слова были непонятными.

– Чего ты там говоришь? – переспросила женщина, явно начиная злиться. – Чего среди ночи колотишь?

– Что? – снова переспросил тот, напоминая глупого попугая. Он даже открыл рот от изумления.

Женщина скрестила руки на груди, сурово глядя на него.

– Хватит ломиться в наш дом, тут тебе ничего не подадут. Уходи!

– Что??

– Я тебя не понимаю, – разозлилась она, берясь за дверь, чтобы захлопнуть ее перед носом мальчика. – Проваливай!

– Я вас не понимаю, – чуть не плакал Матвей, дрожа от холода. «Пусть это прекратится, пожалуйста, пусть все это просто прекратится», – думал он.

– Я… – женщина словно передумала закрывать дверь и внимательно посмотрела на мальчишку. Тот был одет странно, в какую-то яркую одежду неестественных цветов. И лопотал что-то на своем языке. Точно какой-то цыганский оборванец. Сердце у женщины все-таки сжалось от жалости. – Я. Тебя. Не. Понимаю, – четко, словно умалишенному, проговорила она.

И тут Матвея наконец-то осенило: она говорила на английском! Вот почему он ничего не понимал. Но как так вышло? Почему эта женщина одета столь странно и говорит по-английски? И почему вокруг зима?! Он немного язык со школы, но совсем чуть-чуть, наверное, мог бы только сказать, как его зовут и сколько ему лет. Порывшись в памяти, он как раз и попытался это сделать.

– М-меня… звать Матвей. Я есть 30 лет, ой, извините, я есть 13 лет2.

– А, так ты все-таки понимаешь, что я говорю, просто притворяешься умалишенным! Как ты тут оказался? Что забыл у моей двери? Давай тогда, проваливай поскорее, хватит тут околачиваться, всех детей мне перебудил, а ведь им вставать рано, – тут же затараторила женщина, скрестив руки на груди и сурово на него глядя.

Матвей схватился за голову. Это было ужасно – он не понимал ни слова! Он не выдержал, присел на корточки и разрыдался, понимая, что его просто ждет холодная смерть на улице, если эта женщина выгонит его взашей. Ему было страшно, холодно и неожиданно – очень-очень одиноко, словно он совсем один в этом незнакомом и враждебном мире. Завывала пурга, а эта женщина со злым лицом собиралась выгонять его на мороз, да и чего он ожидал?

Женщина уставилась на мальчика, рыдающего у нее на пороге. Потом тяжело вздохнула, выражая этим вздохом все, что думала об этой ситуации, взяла его за шкирку, затащила внутрь и закрыла дверь, оглянувшись один раз по сторонам.

8 лет спустя

– Трогай3, – хмуро сказал мистер Зонко, садясь в повозку и нервно прижимая к себе цилиндр, который лежал у него на коленях. Его перчатки были зажаты в его левой руке, и, как он делал это всегда, когда беспокоился, узкие пальцы правой руки отбивали ритм по полам цилиндра. С его худого лица с большим подбородком хмуро смотрели глубоко посаженные карие глаза под густыми темными бровями. Можно было с уверенностью заключить, что мистер Зонко нравился людям отнюдь не внешней красотой.

Кучер стегнул поводьями, и резвая лошадка зацокала копытами по мостовой. Густой туман покрывал все вокруг, но это совершенно не мешало кучеру умело править сквозь дымку. Его зоркие глаза смотрели прямо, объезжая кочки и колдобины, а также прохожих, попрошаек, бездомных и каких-то облезлых собак.

– Не получилось? – спросил он, полуобернувшись к мистеру Зонко. Кучер, молодой юноша, говорил со странным еле заметным звонким акцентом, словно привык все время цокать и щелкать языком на лошадей.

– Нет, – раздраженно ответил тот, проводя рукой по темным волосам, из-за чего те оказались в еще большем беспорядке. После этого он спохватился и пригладил волосы ладонью. – Проклятый граф Карлайл, – выругался он, в сердцах ударяя себя по колену. Затем, что-то вспомнив, он полез рукой в нагрудный карман и вытащил часы на цепочке. – На дорогу смотри! – воскликнул он в сердцах, потому что лошадь пошла куда-то вбок, пока кучер отвлекался на него. – И побыстрее, я опаздываю к леди Шанте.

– Есть, сэр, – весело свистнув, кучер полностью развернулся обратно к дороге и стегнул кобылу кнутом. Та поскакала намного быстрее.

– Только не слишком быстро! – запоздало крикнул мистер Зонко, но его крик унес ветер.

Туманные темные улицы уже освещались фонарями, хотя времени было около пяти. Весна, тем не менее, медленно вступала в свои права, добавляя жителям светлого времени, в течение которого они могли любоваться на скрытое за туманом солнце. Правда, честно сказать, на солнце они все равно редко смотрели, но именно дневной свет радовал их, потому что не приходилось так крепко держаться за свои кошельки и сумки, как это следовало делать в темноте. Узкие улицы, вымощенные камнем, были заполнены людьми, которые неизменно занимались самым главным в своей жизни – зарабатывали деньги, чтобы потом их проесть.

– Подходи, покупай! Свежие овощи!

– Да где ж они у тебя свежие, я тебя вчера тут видел, капуста все та же! А картошка – ты взгляни, она же вся проросла!

– Не проросла, а начала размножаться! Я теперь вообще могу продать ее подороже как две по цене одной!

– Тьфу, жулик! – неслось с одного конца, где два джентльмена пререкались из полутьмы над прилавком припозднившегося торговца овощами.

– Рухлядь! Хлам! Собираю хлам, взамен что-то дам! – тянул свою заунывную песню старый еврей, обросший волосами до такой степени, что его голова походила на гриву льва. Он тянул за собой телегу, набитую хламом, а за ним бежала орава беспризорников, норовя что-нибудь стащить. В телеге теснились несметные богатства – сломанная газовая лампа, стул без одной ножки, прожженные тряпицы и прочий сломанный хлам, который, несомненно, в глазах босоногих мальчишек, выглядел бесценными сокровищами. Когда кучер провел коляску мимо них, еврей зло обернулся на детей, и те отпрянули с веселыми криками, держа над головой украденный сломанный стул.

– А вот и не догонишь! Не догонишь! – и они бросились врассыпную.

Из подворотни мимо домов, откуда несло ужасной вонью, слышались чьи-то крики, впрочем, на них никто не обращал внимания. Словом, каждый зарабатывал, как мог.

Мистер Зонко нервно поглядывал на часы, что-то бормоча себе под нос, не забывая при этом держаться другой рукой за край повозки. Его цилиндр подпрыгивал как сумасшедший на каждой кочке, норовя покинуть хозяина.

– А ведь он специально меня задержал, знал же, что я приглашен, слышишь, Мэтью? – недовольно сказал он, обращаясь к единственному слушателю – к юноше-кучеру.

– Наверняка, сэр! – поддакнул кучер, поправляя полы сюртука и натягивая пониже шляпу с кокардой на свои непослушные вихры. Лошадь понеслась еще быстрее, фаэтон4 резко свернул на узкую улочку, чудом избежав ведра помоев, которое вылилось прямо за их спинами. Мистер Зонко вцепился в дверцу фаэтона, оглядываясь и хмурясь, но ничего не сказал. К сумасбродству Мэтью он давно привык, и наверное, именно за это его и держал (по крайней мере, так подозревал кучер). Фаэтон несся, только что не задевая дома, стоявшие по обе стороны переулка. Какая-то хозяйка, зевая, вышедшая на порог, отскочила с криком обратно внутрь своего дома, посылая им вслед проклятья.

– И вам того же, милая девушка! – крикнул ей молодой кучер, весело ухмыляясь, ведь милой ее можно было бы назвать только в темноте с закрытыми глазами.

Он натянул поводья, и лошадь вдруг вынырнула на оживленную улицу, два раза ударила копытами по мостовой и остановилась у ворот роскошного особняка.

– Прибыли, – будничным голосом произнес кучер, спрыгивая с колков. Он открыл перед мистером Зонко дверь, но тот не спешил вылезать, выглядя каким-то позеленевшим. – Вам нехорошо, сэр? – заботливо спросил он, протягивая ладонь.

– Укачало, – бесцветно произнес тот, хватаясь за протянутую руку. – Я же просил… Ты бы в следующий раз…

– Да, сэр? – с улыбкой спросил Мэтью, поворачиваясь к нему ухом. – Я вас не понял5.

– Ой, – мистер Зонко отмахнулся от него и поплелся ко входу, с трудом перебирая ногами, как пьяный.

– Пока-пока! – помахал ему рукой парень, мужчина махнул ему в ответ на прощание и зашел внутрь.

Теперь, пожалуй, можно внимательнее присмотреться к скучающему кучеру. Этот звонкий акцент, эти проскальзывающиеся словечки, которые никто не понимал, потому что они были на русском языке, выдавали в нем Матвея, хотя и прошло целых восемь лет. И это действительно был он – подросший, возмужавший, но в нем все еще угадывался тот мальчик, появившийся в этом мире холодной зимой, – те же темные карие глаза, густые каштановые вьющиеся волосы, лежавшие в еще большем беспорядке, чем у его хозяина (тот хотя бы пытался их пригладить, а Матвей на это плевал с высокой колокольни), только черты лица мальчика загрубели, стали более взрослыми и точенными – исчез мягкий подбородок, за который его когда-то дразнил отец, появилась острота в чертах лица, только кадык на тонкой шее также сильно выделялся, как и раньше. Сразу становилось ясно, на кого в экипаже заглядывались проходящие мимо барышни – на хозяина или на кучера.

Как же Матвей оказался на службе у мистера Зонко? Как он оказался Мэтью, в конце концов? Как он жил все эти годы? Что вообще происходит и какой сейчас год?! Чтобы дорогой читатель не терялся в догадках, нам придется вернуться на восемь лет назад к тому времени, когда Матвея по чистой случайности занесло в новый снежный мир (хотя с этим утверждением, вероятно, придется поспорить).

Уже много позже того момента, когда его затащили внутрь незнакомого дома, спасая от обморожения, Матвей узнал, что он оказался не где-нибудь, а в викторианской Англии – самом романтизированном времени в истории Великобритании. Как не слишком прилежный ученик школы, он знал о том, что это за страна такая, подозревал и о том, что у них есть королева, Елизавета II (если посильнее напрячь память), однако ни о какой Виктории он никогда не слышал. Впрочем, единственное, что он тогда знал наверняка – романтикой в это время даже не пахло. Пахло, скорее, отбросами и немытым телом, но об этом чуть позже.

Ровно в тот момент, когда он оказался в незнакомом доме, Матвей не думал обо всех этих тривиальных вещах, потому что ему было так холодно, что эта мысль затмевала все удивление от странной обстановки внутри дома, отсутствии электричества и диковинной одежде жильцов. Мать говорила ему, что говорить с незнакомцами нельзя, да и брать у них ничего не следует, но когда ты сам оказался подобным незнакомцем, что же тебе делать?

Женщину, которая пустила его внутрь, как чуть позже узнал Матвей, звали Дороти Никсон. Это была очень суровая огромная женщина с обвисшим от постоянно нахмуренных бровей лицом и тонкими губами, которые она поджимала, когда была недовольна. То есть почти всегда. Видимо, поэтому ее губы были такими тонкими, считал Матвей. У нее были большие плечи, большая грудь и большие бедра, и конечно же, большие руки, почти мужские, с короткими ногтями и венами на тыльной стороне ладоней. Кожа на них была грубая от постоянной работы и подзатыльников. Поскольку Матвей на собственной шкуре вкусил, что такое подзатыльники миссис Никсон, он мог бы с уверенностью сказать, что сил она не жалела ни на то, ни другое. И вместе с этим большим телом и некрасивым лицом миссис Никсон досталось некрасивое, но очень большое сердце. Некрасивое потому, что она не любила проявлять свои чувства, а большое потому… Ну, здесь должно быть понятно, почему про человека говорят, что он обладает большим сердцем.

Итак, именно у такой женщины нашел приют мальчик. У нее было четверо детей и муж, который любил выпить, и в целом они были типичной семьей ниже среднего класса в викторианской Англии 1880-х годов из Ист-Энда, а значит, жили как придется, ели, что придется, и занимались, чем придется. В целом, они могли считаться вполне благополучными: мистер Никсон, когда не бывал пьян, водил омнибус, но поскольку он был пьян большую часть времени, за доходы в семье отвечала в основном миссис Никсон. Возможно, именно поэтому она стала таким очень закрытым и довольно грубым человеком.

Миссис Никсон была швеей. Она шила все, что получится, все, что могла, и для любого, кто готов был заплатить пару пенсов, шиллингов или иных монет (можно отдавать и картофелем, луком, лучше всего было отдавать птицей, мясом (в исключительным случаях) и тканями).

В семье Никсонов было четверо детей, как уже было сказано. И все они работали. Старшая – Мэри, ей тогда было уже 18 лет, она работала на улицах и приносила домой неплохой заработок, являясь иногда основным добытчиком в семье, когда у миссис Никсон не бывало заказов. Средняя – Лиззи, 11 лет, разносила кресс-салат и иногда газеты по домам, и даже иногда могла позволить себе ходить в школу, но не слишком часто. Следом шел Майкл, 10 лет от роду, он был мальчиком на побегушках для одного господина, а также помогал сестре с доставкой и матери с поиском клиентов. Самого младшего звали Джим, ему в пору знакомства с Матвеем было всего 6 лет, и он уже тоже работал – трубочистом, и его единственным желанием было никогда не взрослеть (когда Матвей спросил у него, почему о этого хочет, тот ответил, что если однажды не сможет пролезать в трубу, его выгонят с работы взашей. Матвей спросил, что такое «выгонят взашей», на что Джим мрачно плюнул на землю и показал кулак. Вопрос был закрыт).

Когда миссис Никсон впустила его в дом, она тем самым взяла себе на шею еще одного дармоеда (ее слова), однако по причине очень большого сердца (слова Лиззи) по-другому поступить она все равно не могла. После попадания в тепло Матвей сразу провалился в глубокий обморок, а затем еще три дня лежал в горячке, совершенно не понимая, где он находится, и пугая детей и взрослых своими русскими словами. Все поголовно (а в этом доме жило всего 5 семей с детьми) решили, что он мало того, что цыганенок, оставленный позади табора, так еще и полоумный – в странной одежде (которую миссис Никсон вскоре сожгла позади дома, чтобы не смущать людей), со странными привычками и повадками, и конечно, весь дом желал, чтобы Никсоны от него побыстрее избавились.

Но миссис Никсон не могла так поступить, особенно учитывая, что наступало Рождество, да мальчик был на удивление чистенький, словно упал с неба прямо перед домом Никсонов. Ну, где вы видели таких цыган? Будучи очень набожной, она посчитала, что выгонять его на улицу в Рождество – это безбожно, посему оставила его до тех пор, пока он а) не умрет; б) не оправится от болезни и не уйдет сам. Однако Матвей оказался предприимчивым малым – когда он очнулся и все вокруг оказалось не просто дурным сном, а затяжным кошмаром, и мальчик понял, что он все еще не понимает, что говорят другие, не знает, где он находится, а на улице бушует суровая зима, он сначала всеми силами имитировал ужасную простуду, а стоило ему окрепнуть, бросился помогать миссис Никсон по хозяйству, молча как рыба об лед при попытках его расспросить, откуда он взялся. Да и что он мог сказать?

Спустя две недели к нему привыкли и иначе как цыганенок его не называли, вот прозвище и закрепилось. Со взрослыми ему разговаривать было тяжело – те отмахивались, когда не понимали его, делая вид, что он-де всех достал со своей цыганщиной, поэтому он быстро бросил эти попытки и принялся общаться с детьми. Ведь у кого учиться языку, как не у детей? Уже совсем скоро он знал такие необходимые для выживания в Ист-Энде слова, как «чтоб ты сдох», «приемыш», «отвали, проклятый цыган» и «чего тебе от меня надо».

С его именем тоже вышла оплошность. Когда он впервые назвал свое имя, миссис Никсон ничего не расслышала, потому что он уж слишком сильно стучал зубами от холода. Этот вопрос отложили, пока он не поправится. И тогда она спросила снова:

– Как тебя зовут? – потому что устала звать его «эй, ты» и «мальчик».

Это предложение он понял и ответил:

– Матвей.

– Что ты там лапочешь? Я тебя не понимаю, – раздраженно нахмурилась миссис Никсон.

– Я вас не понимаю, но меня звать Матвей, – снова сказал тот.

– Матвэй? – попробовала повторить она.

– Нет, Матвей.

– Матьвэй.

– Нет, Матвей.

– Мэтью, да? – в конце концов спросила женщина.

С глубоким вздохом Матвей кивнул, поняв, что это единственная альтернатива, которая не будет резать ему слух, и мальчик остался в этом мире под именем Мэтью6. А фамилию он выбрал много позже, когда понял, что даже безродным сиротам (именно так его позиционировала семья Никсонов) нужна фамилия в этом мире, а его собственная – Волгин – слишком сильно отдавала русским духом. Сначала он хотел взять фамилию «Никсон» – как у своей спасительницы и второй матери, в благодарность всему семейству, но те почему-то не слишком оценили благородный жест, назвав его дураком. В результате после долгих раздумий он стал зваться Мэтью Смит – разве не все ли англичане из фильмов, которые он смотрел, были Смитами? Лиззи, правда, все равно вновь назвала его дураком, который ничего лучше придумать не смог.

И конечно, все это время он не терял надежды вернуться домой. Когда он достаточно окреп, чтобы вставать с кровати, мальчик первым делом украдкой убежал на улицу (все тут же вздохнули с облегчением, поскольку только этого и ждали), но осмотрев весь пустырь вдоль и поперек – это был небольшой перекресток двух дорог, вокруг которых не было домов, – он понуро вернулся обратно. Сколько он не ощупывал воздух, проверяя каждый сантиметр пространства, и не рыл снег вокруг, ничто из этого не помогло ему открыть окно домой, поэтому он вернулся к Никсонам (те, как назло, забыли запереть дверь), и выгнать его оказалось невозможно. Мистер Никсон «ласково» называл его вместо цыганенка тараканом, которого никак не выжить из дома.

Своими частыми походами на тот перекресток Мэтью вскоре гордо заслужил звание местного сумасшедшего, и дети пару раз даже порывались забросать его камнями. Однако стоило один раз дать сдачи, как Мэтью тут же стал главарем этом банды мелочи и быстро нахватался у них еще более грубых кокни-словечек. Его словарный запас пополнялся изо дня в день, но совсем не теми словами английского языка, которые хотела бы слышать от него миссис Никсон.

В викторианской Англии больше и дольше всего мальчика поражали нищета, грязь и бесконечное уныние. Ему было сложно представить, что место, в котором он оказался, – это настоящее прошлое, а не затянувшийся кошмар, и еще сложнее было осознать, что прошлое может быть настолько ужасным. Несколько месяцев он просыпался каждое утро и щипал себя за руку, не в силах осознать, где находится. Только получив подзатыльник от миссис Никсон, заметившей синяки на руках, он прекратил это делать. Еще дольше он не мог понять, на кой черт он вообще сдался этому семейству (семейство тоже недоумевало в одинаковой степени), но раз уж сдался, то принялся помогать им всеми силами. Он стремился доказать им свою полезность в награду за приют, чтобы его не выгнали, как только потеплеет, а затем как-то так вышло, что семья привыкла к нему, да и жители дома почти перестали называть его цыганским отродьем, и настала весна. Мальчик он был смекалистый, смешливый, и даже после трех недель непрекращающихся резей в животе из-за одной и той же картошки да хлеба он свой оптимизм не растерял. А уж когда он предпринял попытки к коммуникации (это он так называл свои неумелые попытки заговорить на английском), дело стало еще хуже. Потому что его было не заткнуть.

– Уберите вашего цыгана! – умоляла миссис Колтер, вталкивая мальчонку обратно в комнату семьи Никсон. Женщина жила одна над ними (это была редкость), а потому дети часто пугали ее под дверью или устраивали проделки днем.

– Да чтоб тебя! – орал иногда мистер Никсон, замахиваясь на Мэтью кулаком, когда тот умыкал последние остатки алкоголя, чтобы показать фокус компании, но тот неизменно ускользал, получая лишь очередной подзатыльник от миссис Никсон. Иногда мальчику казалось, что у него вся голова состоит из шишек, набитых ее тяжелой рукой.

Время в трущобах (а ведь это были еще не самые трущобы – дети Никсонов водили его в самые ужасные места, кажется, намереваясь там оставить, но он неизменно следовал за ними обратно) текло невероятно быстро. Мэтью воровал газеты в квартале получше, где читал новости – уже скоро он стал расценивать свою жизнь, как невероятное приключение или компьютерную игру: он словно бы застрял между страницами истории. Он немного потерял ощущение реальности и чувствовал вседозволенность. Так продолжалось до тех пор, пока бродяги у пивной не поколотили его так, что он еле унес ноги. Тогда он осознал, что точек сохранения в этом мире нет, и никто не даст ему начать сначала.

Это не означало, что он не искал выход. Когда он вырос из кроссовок («Удивительная вещь!» – воскликнул однажды сапожник на углу, увидев мальчика в них), у него при себе осталась только одна вещь, тем или иным образом напоминавшая о будущем и говорившая, что это не он сам себе придумал жизнь в XXI веке – подвеска в виде змеи, кусающей свой хвост. Это был какой-то известный символ, он это знал и вскоре расспросил о его значении всех людей вокруг (как только смог формировать свои мысли более-менее ясно). Естественно, бедняки понятия не имели ни о каких символах, да и змей не очень любили. Они говорили, что в Библии змей – это искуситель, подлое создание. Матвей в Бога не слишком верил (вообще, тяжело верить в Бога, если ты родился в XXI веке), но в этом мире большая часть людей была очень набожной. Когда он попытался подвергнуть сомнению существование Бога, то участь его была намного горше Ницше – ему отвесили такую затрещину, что отбили всю охоту вести философские рассуждения о теологии. Не говорил он и о том, что он из будущего. Хотя поначалу мальчик честно пытался объяснить всем готовым его слушать, что он – пришелец из будущего, на него сначала смотрели снисходительно, затем как на сумасшедшего, а под конец – с легким испугом. Поскольку в то время еще была зима, он предпочел заткнуться и не продолжать эти беседы, поскольку иначе вести их ему пришлось бы с крысами на улице. Мэтью понимал, что крысы благодарными слушателями не будут. А малым он был сообразительным, поэтому взрослым докучать перестал, решив помалкивать, и легенда о том, как он оказался у Никсонов, как это всегда бывает с любой историей, сформировалась сама собой у каждого по отдельности. Но все сходились в одном – приемыш был хоть и болтливым, но забавным и безвредным. Хотя бы и цыганом. Дети его рассказы воспринимали как сказки, поэтому взрослые махнули рукой и забыли об этом.

Самое большое омерзение в Англии у Мэтью вызывали жуткая антисанитария и отсутствие каких-либо элементарных удобств, к которым привык каждый житель XXI века. Ходить грязным ему тоже претило, но когда он увидел, что за водой надо отстоять у колонки в очереди на морозе, потом дотащить ведра на своем горбе домой, а затем эта вода еще непременно кому-то понадобится из домашних – на стирку, готовку или просто попить, стремление мальчика мыться каждый день изрядно поутихло. Он и дома-то не слишком любил залезать в душ, как все мальчишки, а тут и подавно – очень скоро он оброс такой же грязью, как и остальные дети, и стал от них неотличим. Только его странные манеры, акцент и смешные предложения, которые он строил без знания английской грамматики, выдавали в нем чужака, но его выдумки и игры, которые он изобретал (хотя попросту «заимствовал» из своего времени), очень скоро расположили к нему всех детей в округе.

Но потом и ему пришлось отрабатывать свой хлеб. Ему было уже 13 лет, и по меркам викторианской Англии он мог считаться почти мужчиной, который был обязан помогать семье деньгами. Мэтью в жизни никогда не работал и не знал, что кроме школы есть еще такие вещи, как бегать туда-сюда по делам, помогать взрослым, красть у взрослых, а также обманывать взрослых, когда тебе это нужно. Однако большой доход мелкое воровство не давало, да и было сопряжено с некоторыми трудностями (владельцы кошельков не слишком горели желанием с ними расставаться). Поэтому мальчик вызвался помогать мистеру Никсону на омнибусе, и очень вскоре на него стали полагаться больше, чем на самого мужчину, который мог проспать, пропить или попросту свалиться пьяным с повозки. Но на жалованье мальчика довольно долго не брали – пока ему не исполнилось 15 лет, и он достаточно не подрос, чтобы уметь самостоятельно удержать лошадь. С лошадьми он общий язык нашел даже слишком быстро для мальчика из будущего. Иногда он ходил в школу при церкви вместе с Лиззи, но программа казалась ему невероятно отсталой, да и английский он гораздо быстрее изучал на улицах, чем по Библии.

Словом, быть подростком в Англии XIX века и быть подростком России XXI века – эти две непохожие жизни хоть и не скоро, но впрочем, все равно довольно быстро срослись в единое целое. Чем старше мальчик становился, тем чаще ловил себя на мысли, что начинает забывать родной язык, поэтому завел себе привычку (совершенно дурную по мнению Никсонов) вставлять в разговоры с другими то одно, то другое непонятное для них русское словечко.

И при всем при этом он ни на секунду не забывал о доме. Единственная связь с домом – серебряное змеиное кольцо – навсегда поселилось на шнурке у него на груди, и никто, ни одна живая душа не могли у него его отнять. Однажды мистер Никсон хотел пропить серебряную вещицу, считая, что так вполне можно компенсировать все то, что Мэтью наел в их доме, но мальчик вцепился в кольцо мертвой хваткой и не отпускал, брыкаясь и кусаясь (он тогда не слишком хорошо говорил и потому не мог выразить словами, впрочем, его действия говорили сами за себя). Мужчине пришлось с руганью оставить его в покое, но после этого никто не осмеливался покушаться на подвеску.

Это кольцо было довольно большим по размеру, оно с трудом умещалось целиком в детской руке. Когда он только попал в этот мир, мальчик постоянно вертел, крутил, сжимал ее, шептал подвеске слова, пытаясь на манер Али-бабы открыть «пещеру» в тайное место, он выходил к месту, откуда прибыл и вставал в позы рейнджера, джедая, супермена и во все ему известные, но ничего не помогало: окно, казалось, закрылось навсегда. Он пробовал нагревать и, напротив, охлаждать змею, пробовал шипеть на нее, подражая Гарри Поттеру, в сердцах бросал ее на землю и топтал, а потом в порыве гнева и вовсе порывался выкинуть в сточную канаву, но каждый раз смиренно убирал обратно за пазуху. Словом, он сделал все, что мог придумать, с подвеской, а когда это не помогло – продел сквозь кольцо шнурок и стал носить на шее в напоминание самому себе, что у него есть дом где-то спустя 170 лет.

Он бы никогда и не подумал, что будет так скучать по дому, да и могут ли мальчишки в его возрасте серьезно задумываться на эти темы? Но тем не менее он скучал: по маме, по родному двору и футбольному полю, даже по школе и – о, боже! – глупом Никите.

Первоначальный шок от викторианской Англии (совсем не похожей на туманный Альбион Шерлока Холмса, который он обожал по книгам) проходил долго, но и он в коне концов прошел, оставив после себя легкое разочарование и желание выжить любой ценой. Жить-то как-то дальше надо? Ко всему-то подлец-человек привыкает, вот и он в конце концов тоже привык.

Итак, 6 лет спустя по рекомендации союза кучеров, где он околачивался все это время, а потом и вовсе работал, его пристроили в хороший и довольно богатый дом мистера Зонко, который держал прислугу и жил недалеко от Ковент-Гардена, что было с одной стороны чрезвычайно удобно (близость рынка и всевозможных таверн и магазинов), а с другой – довольно эксцентрично (мало кто хотел селиться так близко от квартала красных фонарей). Впрочем, это как нельзя кстати укладывалось в образ самого Роберта Зонко – от его странной зарубежной фамилии, доставшейся от деда-колониста из Испании, до любви ко всяким странным безделушкам и людям. Возможно, именно поэтому он с такой охотой нанял Мэтью.

Юноша долго не мог понять, где же он слышал эту фамилию, а потом наконец вспомнил – все в том же Гарри Поттере, так назывался магазин близнецов Уизли. Вообще сага о мальчике, который выжил, очень ему нравилась, но, к сожалению, в конце XIX века ее еще, конечно, не написали, так что все истории теперь жили только в его голове. Фамилия Зонко не слишком соответствовала его работодателю, вернее сказать, юноша представлял бы этого человека иначе, если бы ему назвали фамилию. Мистер Зонко не был склонен к проделкам и шуткам, он был все-таки довольно серьезным мужчиной, который имел какую-то должность в парламенте и связи со всеми в Лондоне.

Как можно отметить, поскольку книги Мэтью в детстве выбирал соответствующие, на месте его прежних знакомцев никто бы не удивился, узнав, что того занесло в Англию. Впрочем, от веры в волшебство и гениальных сыщиков мало что осталось через 8 лет, зато он сам стал первоклассным жуликом.

В те времена чтобы выжить, если ты бедняк без роду и племени (а в случае Мэтью – даже без «прошлого»), да к тому же приблудный сирота, волей-неволей приходилось идти на кражу. И Мэтью немало в этом преуспел – срезать на бегу чужие кошельки в толпе на Ковент-Гарден или выпрашивать монетку своей умильной моськой у какой-нибудь усталой проститутки – с подобным мастерством мальчик ознакомился довольно быстро. Его моральные устои от этого ничуть не страдали, ум мальчишки действовал очень гибко – ведь, допустим, если он умрет, кто же отправится домой к его родителям в Россию? Получается нехорошо. А тому толстосуму лишняя монета карман точно жмет.

Миссис Никсон воровства не одобряла, зато одобрял мистер Никсон. Девочки почти никогда не крали, а вот мальчишки этим промышляли часто. У них была целая команда голодранцев – с подачи Мэтью они называли себя бандой Оливера Твиста. За хороший улов порой можно было получить от мистера Никсона и дружеское похлопывание по голове. Несмотря на это, в первые годы своего пребывания в Англии мальчик все равно боролся с собой, когда разговор заходил о воровстве. Ведь его учили не брать чужое ни под каким предлогом. Однако оказалось, что голодать ему не нравилось намного больше. А на один худой кошелек семья могла жить неделю, или же два дня мог пить мистер Никсон. Еще неизвестно, что из этого было лучше, ведь когда мужчины не бывало дома, там царил мир и покой, а уж кому это не понравится – много лучше, чем громкий храп и ругательства.

Честный труд мальчика все же привлекал больше, поэтому он и напросился подменять отца семейства на омнибусе и немало преуспел в этом, как можно заметить.

Итак, уже почти два года Мэтью работал у Зонко, у него же и жил в комнатке при конюшне, деля ее вместе с конюхом. Мистер Зонко был ни то лордом, ни то графом, ни то еще просто парламентарием, поспевал всюду и был вхож во все места (даже в те, где ему не слишком были рады). Недоброжелателей у Зонко было порядочно – его экстравагантные идеи не пользовались большой популярностью в высшем обществе, а страсть к вычурным вещицам делала его похожим на сороку – не проходило и дня, чтобы прислуга не спотыкалась о какую-то статуэтку или этажерку и не ругала хозяина про себя.

Однако мистер Зонко при этом был отличным человеком, обладал безупречными манерами и хорошо обращался со слугами: что было редкостью, он считал их за людей. Именно он, разглядев потенциал в юноше, позволял Мэтью читать книги в своей обширной библиотеке, откуда тот почерпнул немало полезных сведений о географии, истории и Божьем слове (по настоянию мужчины), которых ему не хватало. Зонко не разрешал уносить книги в комнату у конюшни, но по дому их перемещать было можно, и не было для молодого человека в этом большего счастья, поскольку иных развлечений он себе и позволить не мог, а телевизоры, компьютеры и прочие радости новейшего времени еще не были изобретены. Из книг юноша также узнал немало витиеватых фраз, отчего его речь, и до этого блиставшая эпитетами и странными выражениями, превратилась во что-то еще более страшное, но при этом имевшее свое очарование.

Но что самое главное Мэтью ценил в Зонко – тот понимал юмор. Шутить Мэтью любил и умел, но юмор имел колкий, порой обидный, но колющий правдой, из-за чего часто бывал бит. Их первое знакомство произошло в общем-то при довольно забавных обстоятельствах. Мэтью тогда пришел с рекомендациями к дворецкому, но тот сказал, что кучера будет рассматривать хозяин лично.

Впервые вступив в такой богатый дом, юноша оробел, втянул голову в плечи и долго стоял на кухне, сжимая в руке измятое письмо с рекомендациями, пока служанка докладывала о нем хозяину. После девушка спустилась за ним и повела его по казавшимися бесконечными коридорами, заставленными всяким «хламом», как подумал про себя Мэтью, в итоге оставив юношу в гостиной. Все здесь напоминало музей, только не слишком хороший, скорее, провинциальный, где каждая комната заставлена множеством «оригинальных» вещей, составляющих интерьер, но на деле совершенно друг другу не подходящих и напоминающих скорее старую захламленную квартиру. Схожее чувство возникало и здесь. Мэтью переминался с ноги на ногу, ожидая приема у хозяина дома, но время все шло, а пресловутого мистера Зонко не было. В конце концов, юноша приметил стоящие у камина кочерги и принялся бездумно ковырять ими в стойке, в которой они стояли. С кочергами и каминами он не сталкивался, но в общих чертах предполагал об их назначении. Ему было нестерпимо скучно. В комнате пахло пылью и затхлостью. Оглянувшись по сторонам и поняв, что никто не идет, да и шагов не слышно, он выудил одну кочергу и встал в странную стойку.

– Чо-о-о май! – он сделал выпад, целясь в картину, висящую на стене. Там изображался какой-то старик в помпезных одеждах, в руках он держал свою старомодную шляпу. – Чо-о-о сун! – он крутанул импровизированный меч, меняя цель – теперь ею оказалась фарфоровая статуэтка девочки с корзинкой. Девочка осталась равнодушна к его джедайским приемам. Двумя руками взявшись за кочергу, он решил исполнить свой коронный прием:

– Сай ча7! – он круто развернулся, отрубая невидимому противнику голову. Прием вышел великолепным, с его скромной точки зрения, но некому было оценить его мастерство, и, к тому же, он неловко задел этажерку, с которой вниз все с той же глупой равнодушной улыбкой полетела фарфоровая девочка.

Дзинь!

Все внутренности фарфоровой девочки бесстыдно разлетелись по паркету.

– Интересно, – холодно проговорил на это стоящий в дверях мужчина.

Мэтью похолодел, он тут же встал ровно, руки по швам – ни дать ни взять образцовый лакей.

– Это не я, сэр! – воскликнул он по инерции, пряча за спину кочергу. – Ой, то есть, мне очень жаль, сэр! – он отвечал так, словно отбивал команды командиру. От страха он не понимал, что несет. – Она погибла из-за ужасного стечения обстоятельств, сэр!

Мужчина в дверях хмуро посмотрел на фарфоровые останки, а потом неожиданно хмыкнул.

– Какие это ужасные стечения обстоятельств вынудили статуэтку разбиться? – спросил он, с любопытством глядя на парня.

– Землетрясение, сэр! – без запинки произнес Мэтью. – Амплитудой 9 баллов!

– Ампли… что? Впрочем, неважно. Очевидно, это было действительно ужасное землетрясение, – понимающе кивнул мужчина, в котором Мэтью неожиданно нашел сообщника по преступлению. – Хорошо, что оно не затронуло весь остальной дом.

– Остальные предметы я смог удержать! – похвастался Мэтью, вытаскивая кочергу из-за спины и гордо демонстрируя ее целостность. – Эта комната была под моей защитой. Эти страшные мигрирующие землетрясения – истинно бич нашего времени. Ужасно локальные.

– Удивительно! – произнес мужчина, по губам его блуждала слабая улыбка. – Тебя бы следовало наградить за подобное – спасение любимых безделушек хозяина.

– Ох, не стоит, – скромно отмахнулся Мэтью. – Ведь мало кто знает о мигрирующих землетрясениях, просто хорошо, что я оказался в нужном месте в нужное время, и пострадала только эта статуэтка. Но мне действительно очень жаль, сэр, хотелось бы, чтобы это досадное недоразумение осталось между нами.

Он предположил, что этот человек – вероятно, камердинер или лакей, который пришел позвать его к хозяину и по какой-то причине чопорно поддержал его совершенно нелепый спектакль. Про себя выдохнул с облегчением – ему все равно было совершенно не по карману расплатиться за фарфоровую статуэтку.

– Ничего, все равно эта была его не самая любимая, – кивнул головой незнакомец. Наверняка, он слуга, для личного камердинера он слишком молод, судя по лицу и голосу, подумал Мэтью.

– Так что же мы будем делать с ней, сэр? – с надеждой в голосе спросил Мэтью.

– Собери все осколки, следует ее выкинуть, конечно. Ой, я хотел сказать, похоронить с честью павшую жертвой этого землетрясения. Я сейчас позову служанку, – мужчина повернулся в дверях, еще раз взглянул на парня заинтересованным взглядом и вышел.

Молодой человек вновь остался один в комнате. Он поставил кочергу на место и принялся руками сгребать осколки в одну кучку. Через некоторое время в комнату вбежала перепуганная служанка с метлой и совком. Увидев разбитую статуэтку и Мэтью рядом с ней, она заломила руки, глядя с таким ужасом, словно в комнате и вправду прошло землетрясение, разрушившее ее до основания.

– Что же ты наделал?! Я же тебя на 10 минут оставила! – воскликнула она, принимаясь яростно собирать осколки. – Как ты умудрился разбить статуэтку хозяина? Знаешь ли ты, сколько она стоит?!

– Так это не я, – продолжил свою легенду Мэтью, строя из себя оскорбленную невинность. – Можешь спросить слугу, который тебя позвал. Он все видел.

– Какого слугу? – не поняла служанка, прерывая свое занятие.

– Ну того, что только что вышел, он сказал, что позовет тебя. Он подтвердит, что я ничего не делал, – без зазрения совести снова соврал юноша.

– Ты, что, совсем идиот?! – ахнула в неверии девушка. – Это же был наш хозяин, мистер Зонко, он пришел посмотреть на тебя для должности кучера!

– Хозяин? – глупо переспросил Мэтью, и у юноши душа ушла в пятки. А ведь он только что такой спектакль разыграл! Идиот!

– А ну иди отсюда вон, давай-давай, – девушка схватила его за локоть и поволокла на выход, разумно предполагая, что даже если хозяин не будет требовать с него за ущерб, работа этому парню точно не светит. Несмотря на низкий рост, она оказалась довольно сильной. Но в дверях она столкнулась с тем самым мужчиной. Тот с легкой улыбкой смотрел на разыгрывающуюся сцену. Служанка тут же отпустила рукав Мэтью и скромно опустила голову.

– Сэр, это все этот негодник, не слушайте, что он вам тут наплел. Я сейчас же выгоню его и все здесь уберу, – тихо произнесла она, недовольно стрельнув глазами в сторону Мэтью. Тот тоже опустил взгляд, приняв самый виноватый вид, на который был способен. Про себя он все опасался, что его заставят платить.

– Но если ты его выгонишь, кто же отвезет меня к лорду Расселу? – он испытующе посмотрел на Мэтью.

Тот понял все быстрее девушки – та только подняла глаза, глупо хлопая ресницами, когда Мэтью уже стремглав промчался мимо нее вниз по лестницам по направлению к предполагаемой конюшне, создав такой шум, что все слуги дома невольно вздрогнули.

– Не в ту сторону! – крикнул ему вслед смеющийся мистер Зонко, очевидно, его новый работодатель.