Читать книгу Книга Гауматы - Алла Мийа - Страница 2

Тьма и тишь.

Шум выстрелов и смех с другого берега спугнули играющих в кости во дворе заброшенной тюрьмы и разбудили души двенадцати ведьм, сожженных по ошибке.

Кое-где горят фонари, но их блеклому свету не одолеть скользкий мрак, его только хватает на то, чтобы отражаться бесполезными бликами в масляных лужах. Даже фарам такси не справиться с чернильной ночью.

Знаете, время неоднородно, существует неисчислимое множество времен в нашей головокружительно прекрасной вселенной. Они переплетаются, спутываются и завязываются в узлы, словно нити. А может, никогда не встречаясь, расходятся в разные стороны. В них проигрываются всевозможные и невообразимые варианты развития событий, образуется диковинный персидский ковер неповторимого вечного мгновенья здесь и сейчас.

      Безусловно, и для моей истории существует другая нить времени, другая невероятная вероятность развития событий.

Неизменна только та же набережная и та же непроглядная ночь.

***

Кажется, это здесь?

Я выхожу из такси и не успеваю оглядеться, как, едва не прищемив подола платья, шофер жмет на газ дряхлой копейки. Автомобиль с шашечками на ржавом боку срывается с места и исчезает, поглощенный темнотой…

На перекрестке пяти дорог выбираю ту, что уведет меня на набережную Масляной реки.

Мои каблуки стучат по булыжникам мостовой быстро-быстро, в ритме страха, в такт сердцу. Убегаю в непроглядность, спешу. Но вдруг понимаю, что таксист ошибся и привез меня не на тот берег. На другой стороне реки мигает неоновая реклама магазинов, уличные музыканты играют на террасах ресторанов. Там смех и алкоголь, там праздник никогда не умолкает. Но это на противоположном, правом берегу Масляной реки. Там до сих пор рассеивается смрад чумных костров, горевших много лет назад. Их пепел прожигает душу столетье за столетьем, оседая на плечах пирующих.

В гнетущей черноте мой слух обостряется. До меня доносятся шепоты ночных мотыльков, тоскующих по свету. Я слышу перекаты тяжелой воды, несущей заброшенные барки и молитвы утонувших. Кто-то скулит вдалеке, то ли от удовольствия, то ли от боли. Скрипки ли это стонут, вздыхают ли валторны, или это лишь шорох чешуи химер, ползущих вслед за мной по мокрым булыжникам?

За громкими ударами частого пульса я ясно чувствую чьё-то присутствие.

Ветер играет с обрывками музыки и разгоняет на минуту тучи. Полная Луна выходит на небеса, и от страха сердце мое проваливается под землю…

Потому я вижу, как черный силуэт отделяется от мрака.

Шурша полами длинного широкого плаща, человек, не спеша, направляется в мою сторону.

Возможно, ужас, объявший меня, лишил разума, но попросить помощи у этого зловещего господина представляется мне самым лучшим выходом.

– Добрый вечер. Простите, пожалуйста, я ошиблась адресом. Мне нужно попасть на другой берег Масляной реки. Извините, я очень боюсь, вы бы не могли проводить меня до моста?

Вспышка спички и красный огонек сигареты нарушает черное однообразие ночи.

– Ты действительно считаешь, что попала сюда случайно?

– Я ехала на праздник на другой стороне…

– Представь себе тысячи лет цивилизации, войн, революций, убийств и рождений. Миллиарды возможных вариантов событий, которые замкнули круг и пересекли наши потерянные в лабиринтах бытия пути. Подумай обо всех этих илиадах1, крестовых походах, конкистадорах2 и хиросимах. Все это лишь для того, чтобы мы с тобой здесь разговаривали о случайностях?!

– Вы правы… Проводите меня, пожалуйста, до моста.

– Идем.

Мы медленно шагаем по набережной. Страх не отпускает, все крепче сжимает мое горло. С каждым шагом музыка заглушается, неоновые отсветы вывесок баров тускнеют, затягиваясь угольным туманом… А может дымом от прогоревших чумных костров?.. И этот странный шелест чешуи следует по пятам… Я спотыкаюсь и еле удерживаю равновесие.

– Извините, но мне очень страшно. Вы уверены, что мы идем в правильном направлении?

Незнакомец зажигает еще одну сигарету. Вспышка спички освещает кольцо на его тонкой руке: серебряный змей трижды обвивает безымянный палец, закусив кончик хвоста.

– Уверен, что нет! – он усмехается. – Хотя… Смотря, что понимать под «правильно». И для кого! Да и кто тебе сказал, что у этой реки есть другой берег?

И действительно, черная густая вода перекатывается толстыми блестящими спинами морен, переходя в бездонность звездного неба. Пропали тусклые пятна световых реклам. Исчезли даже всполохи воспоминаний чумных костров на окраинах.

У реки нет другого берега. Ее другой берег – это небо…

Мы стоим рядом посреди этой жуткой вселенной. Сигарета в губах у незнакомца, как последний огонек во мраке, потухла. Звуки умерли. Ветер приносит запах гари, сырости и грязной воды. Мужчина закуривает вновь, выбрасывает спичку на землю, ее уголек описывает прощальную огненную дугу и тает в луже.

Сердце мое готово остановиться от ужаса. Воображение рисует жуткую картину: изуродованные маньяком тела, выброшенные в реку обескровленные жертвы, поплатившиеся за неосторожность.

– Про этот берег рассказывают столько страшных историй… Вы же поможете мне выбраться отсюда?

Сигарета пульсирует огненными искрами.

– Смотри, в этом небе такие древние звезды, если ты хочешь, ты можешь дать новое имя каждой мутной звезде! Большая часть из них в реальности уже мертва, но ты можешь собрать свет этих звезд-мертвецов в новые созвездия… В новые иллюзии… Сегодня такая прекрасная ночь! Сегодня даже кровь будет черного цвета!

О, как мне бы хотелось, чтобы все это оказалось кошмарным сном!

– Пойдем, я провожу тебя до моста. Но с одним условием. Мне нужна капля твоей крови. Всего одна.

Мое тело больше не подчиняется и дрожит, а зубы стучат. Я знаю, что бесполезно звать на помощь. Даже если меня и услышат, то в эти жуткие места на отшибе города, рядом с пустырями и заброшенными после эпидемии больницей и тюрьмой, никто никогда не придет.

В правой руке незнакомца блестит лезвие. Он протягивает левую, красивую, с длинными пальцами гитариста, настойчиво требуя мою.

– Всего одна капля!

Я отдаю ему трясущуюся кисть и зажмуриваюсь. Рука незнакомца обжигает холодом. Острие скальпелем вонзается в мою плоть. Кровь пульсирует в кончике пальца. Капля звонко падает на мостовую. Еще одна. Их гулкий стук о камни оглушает меня.

Есть такие сны, кошмар в кошмаре. Когда понимаешь, что боишься ты самого страха, но за ним всего лишь твое воображение и больше ничего. Ты просыпаешься, и вот уже… но, оказывается, что настоящий кошмар ждет тебя впереди, потому что ты все еще спишь.

Ужас парализовал меня, я не могу ни пошевелиться, ни открыть глаза. Незнакомец не отпускает меня, он чем-то обматывает рану, берет меня за локоть, принуждая идти. Повинуюсь, следую за ним на непослушных ватных ногах.

– Я оставлю тебя здесь. Отсюда ты доберешься до моста самостоятельно.

Открываю глаза, очнувшись от кошмара. Мост вырисовывается из черного тумана, слева от нас, обозначившись вереницей молочно-белых фонарей.

– Запомни, Анжела… – он произнес мое имя так, как никто никогда меня не называл: с ударением на «А» в первом слоге. – Никогда не останавливайся на мосту! И никогда не оглядывайся! Увидимся через несколько мгновений…

Я бегу так быстро, как могу, спешу туда, откуда слышны обрывистые звуки праздника.

Густой мрак, смешанный с дымом, долетающим из ушедших лет, затягивает пространство и время за моей спиной. Я бегу и не оглядываюсь…

Потому что знаю, у этой реки всего один берег.

А двенадцать сожженных по ошибке ведьм забавляются, делая ставки на мою жизнь.

Время – это ковер, который плетется чьей-то рукой из обрывков шерсти. Каждая нить – это новая вероятность реальности или новый поворот сна, возможность проснуться или заснуть еще глубже. Только как вплести в этот ковер именно ту нить, которая желаема больше всего?

Здесь заканчивается мой рассказ о нашей первой встрече, и начинается магия…

***

Вообще-то, Чумной город – это ненастоящее название того миленького поселка городского типа, где мы, я и моя бабуля, поселились. В школьном географическом атласе он называется Лахденпокье. Но, согласитесь, разве это УДОБНОЕ название? Его не выговоришь, не запомнишь, да и друзей в такой город не пригласишь – заблудятся, не в состоянии спросить дорогу. А чума… Это отдельная история.

Однажды весной, в порт на Масляной реке (той, у которой всего один берег) причалила чудного вида вычурная лодка с высоко задранным носом – настоящая, с золотом и резьбой, черная гондола. Неизвестно как она сумела доплыть до наших северных широт. Поговаривали, гондола эта принадлежит самому Казанове, и что якобы он решил сменить обстановку и отправился путешествовать в чужие времена и страны.

Не верьте этим досужим сплетникам! На борту шикарной, украшенной золотыми крылатыми львами гондолы не было никого живого. В кабине, под балдахином, поддерживаемым грациозными колоннами, полулежал, облаченный в бархат, шелк и кружево, труп. Его окружали разбросанные книги, дюжина пустых бутылок из-под выдержанного «пино гриджо» и шляпа-треуголка со страусиным пером и пышным бантом. Рядом на диванчике – длинноносая карнавальная маска. Ну, и ее величество Чума.

Некоторые до сих пор убеждены, что на появление чумы влияет положение звезд на небе. Другие знатоки придерживаются теории злотворных миазмов. Третьи – что чума дело рук негодяев, заключивших сделку со страшными и смертоносными демонами с самых нечистых задворков Девяти Миров. Вернувшиеся же по весне перелетные птицы щебетали о том, что в каком-то неведомом, построенном на воде городе, именно в таких черных лодках вывозят трупы умерших во время эпидемии чумы.

Ну да какое это теперь имеет значенье! В те времена… Вы ведь не подумали, что чума выкосила две трети населенья зеленого и цветущего Лахденпокья позавчера? Так вот, в те далекие годы черный мор беспощадно прошелся по улицам и задворкам, по пригородам и хуторам. До самого конца зимы на набережной Масляной реки горели костры, сжигавшие трупы, сновали чумные доктора в носатых масках с трехпалыми граблями. Даже казнь двенадцати юных ведьм в начале августа, заподозренных в сговоре с демонами, не помогла изменить трагический ход истории.

После закрытия порта попасть в Лахденпокье можно было по единственной грунтовой дороге. Именно по ней, не спеша, опираясь на косу и собирая жатву, отступала чума. Пока неожиданно для нее самой ее не остановили сорокоградусные январские морозы у хутора Хухоямямки. Хотя чумные костры все еще продолжали пылать, но в ледяном воздухе миазмов эпидемии больше не чувствовалось.

До сих пор в честь этого благословенного избавления каждый год в разгар январской стужи, в третью субботу января, город празднует День Спасенья от Чумы. Ученики художественного кружка ваяют ледяные скульптуры-черепа и расставляют по улицам. На площади Добрых Традиций заливают каток, а напротив библиотеки, с разукрашенного костями лотка, продают рябиновую наливку и пирожки с картошкой и рисом. В одном из таких душистых румяных пирожков булочник запекает маленький улыбающийся череп. После захода солнца, что в наших широтах в это время года происходит сразу после обеда, начинается шествие загримированных под скелеты горожан. С бутафорскими косами и длиннющими свечами в руках они отправляются к заснеженному заброшенному порту. Там счастливчика, которому достался пирожок с черепом, приносят в жертву в благодарность за счастливое спасение: топят в специально прорубленной проруби. Это становится кульминацией праздника. Музыканты играют заводные ритмы, наливка льется рекой, горожане танцуют, прыгают чрез костры до самого рассвета, издеваясь над смертью и презрев чуму.

Эпидемия-то и стала причиной того, что название Лахденпокье как-то, само собой, трансформировалось в Чумной город. И без того небольшой порт по указу городского главы был закрыт. Докеры, те двое, что выжили после эпидемии – уволены, а трое уцелевших рыбаков переквалифицировались в таксистов. Заброшенные корабли и рыболовецкие шхуны все еще гниют в разрушенном порту. Если прогуляться вдоль набережной, а потом пойти не по дороге, а вдоль воды, то путь преградит ограда, именно за ней вы и найдете старый причал. Оттуда, за зелеными кронами елок, хорошо видны старые ржавеющие суда, намертво осевшие в плачевном состоянии запустения. Говорят, они полны призраков бородатых моряков, тех, что так и не решились сдать свои лодки на металлолом.

Возле хутора Хухоямямки, на последней развилке дорог, перед нашим городком стоит вещий Беломудрый камень. Гостеприимная надпись на нем со стародавних времен напутствовала странников и бродячих богатырей: «Направо пойдешь – богатым будешь. Налево пойдешь – жену сыщешь. А прямо пойдешь – себя потеряешь». Напомню, что это самое «прямо» и являлось единственной дорогой, ведущей в Лахденпокье. Неизвестно, благодаря чьей искусной руке в ту злую чумную пору на камне возникла таинственная приписка: «прямо пойдешь – себя потеряешь и чуму найдешь». Сами понимаете, такой дорожный указатель не способствовал притоку туристов.

С другой стороны, он избавлял от незваных гостей и назойливых коммивояжёров3. Возмущенные жители, те несколько десятков, что спаслись от эпидемии, поначалу протестовали на центральной площади у деревянной библиотеки. Кто-то пытался утащить каменюгу, да куда там! Были даже те, кто рисковали под покровом ночи замазывать письмена краской и рисовали смайлики на слове «чума». Эффект от этого оказался прямо противоположный: чума подмигивала и зловеще скалилась. Лишь позже горожане осознали привилегированность своего положения. Особенно остро – после начала Тридцатилетней войны, в голодные годы массовой миграции нищих оборванцев с юга. И смирились. Лахденпокье окончательно и бесповоротно превратилось в Чумной город.

Возможно, после истории, которая приключилась с моей семьей, именно эта недосягаемость и уединенность городка и послужили причиной того, что бабуля выбрала именно Лахденпокье.

Наш чистенький деревянный домик с белыми резными наличниками голубел по адресу улица Прибрежного Затона, 13. Его окружал малюсенький сад-огород с душистым укропом, ностальгическими пионами, яблонями, карликовыми сливами и одной кривой старой вишней. Догадываетесь, что достался он бабуле почти даром, так как бывшие хозяева покинули этот мир, как и их соседи, в год эпидемии, и много лет дом и сад пребывали в бесхозном запустении. Могу только догадываться, сколько сил потратила эта отважная женщина, моя бабуля, на то, чтобы привести его в пригодное к проживанию состояние. К сожалению, я не имела никакой возможности помочь ей. В те годы мне исполнилось едва ли несколько месяцев отроду.

Нет, конечно, я не родилась в Лахденпокье! Первые месяцы моей жизни прошли в шикарном особняке на берегу Невы, с видом на её задумчивые воды из окон гостиной. Мой покойный отец купил этот дом за год до рождения моего погибшего брата. За семь лет до смерти матери.

Все, что я знаю о моей семье, рассказала мне бабуля. Моей матери достался по наследству участок земли в заповедных местах, богатых вековыми лесами. В прекрасных туманных прудах там полоскали длинные тонкие ветви старые ивы, а в небольших зеркальных озерцах росли золотые кувшинки-кубышки. Отец решил продолжить дело тестя и занялся разведением радужных рыб-пеструшек, вкусных и питательных. Хозяйство у него было небольшое, но приносило стабильный доход. Все бы ничего, да вот однажды в этих прудах с прохладной чистой водой завелись русалки. Дело обычное, русалок полным-полно в наших северных широтах. Всем известно, что существа они опасные, и лучший способ общения с ними – это от них избавиться как можно скорее. Никто не отважиться разговаривать с ними, а тем более слушать их советы. Никто – но не мой папа. Несколько месяцев русалочьих песен убедили отца в том, что это малюсенькое рыбное хозяйство имеет огромный потенциал, и если инвестировать несколько сотен тысяч монет, то скоро они с мамой разбогатеют. Да так, что смогут купить трехэтажный особняк на берегу Невы с частным причалом, и даже катер с двумя моторами по пятьсот лошадей каждый! Причем вложения оправдаются всего за пару лет. Тут же, как по волшебству (почему нет, не забывайте, в каком мире мы живем, черная магия-то – обычное дело!), нарисовался один доброулыбчивый тип и предложил взаймы необходимую сумму под минимальные проценты. Нет, улыбчивый был не из банка. Улыбчивый принадлежал к местным бандитам.

Видимо, доводы здравого смысла заглушили сладкие песни русалок и видения двадцатиметровой стеклопластиковой красавицы с двумя винтами, запаркованной на личном причале. Дело было сделано, бумаги подписаны, звонкие монеты инвестированы. Мечты начинали сбываться, русалки плели венки из желтых кубышек и хохотали в рыбоводных прудах.

Пока однажды, спустя семь лет, на этой новенькой ферме не случился мор. Радужные рыбы плавали печальным ковром, перевернувшись кверху пестрыми брюшками. Рядом агонизировали русалки. Отец был разорен. На следующее утро улыбчивый нанес визит в недавно купленный шикарный особняк с верандой, выходящей на кипящее теченье мрачной Невы. Он пил чай, качал головой, а уходя, как бы нечаянно обронил: «Долг нужно вернуть завтра! Каждый день проволочки будет вам стоить очень дорого! Я всего лишь передаю вам сообщение. Решать вам. А если обратитесь к кому-нибудь за помощью, то умрете».

Но ведь беда одна не приходит, верно?

Отец посчитал, пересчитал и перепроверил несколько раз. Средств, вырученных от продажи пришедшего в упадок хозяйства, не хватило бы, чтобы рассчитаться с бандитами! Даже если добавить к ним рыночную стоимость недавно спущенного на воду двухвинтового катера и особняка с видом на Неву из гостиной! И тогда отец отважился на отчаянный шаг. Он решил искать справедливости и защиты у властей, и утром отправился к участковому…

До которого отец так и не добрался… Тело его нашли через несколько дней в туманном пруду, рядом с раздутыми трупами русалок. И улыбчивый посыльный уже не улыбался. Он нанес еще один визит, и еще раз объяснил маме, что будет лучше избавиться от всего имущества в счет погашения долга. А залогом того, что она не натворит глупостей, станет ее дочь. То есть, новорожденная я. Улыбчивый забрал меня из колыбели и исчез.

Но мир не такой, каким кажется на первый взгляд. Закон этот непреложен и не подлежит сомнению. Как оказывается, меня он, таким образом, спас. Потому что ни брат, ни мама не прожили после того дня и суток. В погашение долгов требовалось отдать не только папину ферму с огромным потенциалом, но и всю мамину землю с зеркальными озерами и плакучими ивами. А в оплату процентов добавить дом с видом на пустынные волны Невы и белый катер на частном причале. Стоило матери подписать документы на собственность бандитов, как автоматная очередь оборвала жизни этих двух незнакомых, но дорогих мне людей.

Вот отсюда-то, собственно, и начинается моя история.

С требовательного ночного звонка в дверь к бабуле, матери отца. Открыв, она обнаружила на пороге запеленатого младенца. Шаги удалялись вниз, и, свесившись через перила на лестничной клетке, только и успела она заметить, так это одну странную аномалию. Из трех последних позвонков под затылком уходящего торчали, словно иглы, три острых костяных шипа. «Это все, что я знаю про этого человека, кошку ему в пятки!» Узнав наутро страшную новость про маму и брата, она догадалась, чего хотел мой загадочный спаситель, чьего лица она так и не увидела: лучше для нас, пока всё успокоится, спрятаться где-нибудь. Испариться, исчезнуть из большого города.

Так мы, я и бабуля, очутились в Лахденпокье.

***

Не знаю, какие дороги привели к нам незнакомца в черном. Пришел ли он сквозь ворота, вырезанные безымянным мастером из слоновой кости, с тонкой, как иллюзия резьбой? Или сквозь грубо смолоченные халдеями4 из рогов диких быков в ту эпоху, когда год начинался под созвездием тельца? Под ними до сих пор не затихло эхо бычьего рева: «О-О-О-М-М-М?!» Так вот, понятия не имею, каким образом незнакомец в черном попал на берег Масляной реки.

Эта встреча настолько сбила меня с толку, что несколько дней я провела, закрывшись в своей комнате-библиотеке.

Моя комната приютилась на втором этаже, под покатым мансардным потолком, а маленькое окно смотрело в небо поверх крыш соседских сараев. На зеленых обоях, поверх выгоревших в прошлом веке завитушек, красовались размашистые надписи фломастером. Там синели и чернели особенно впечатлившие меня мудрые и абсурдные мысли, цитаты из песен и стихов. Маленький гобелен из детства все еще рассказывал сказки про Белоснежку и Бемби, даже повзрослев, я не решилась его выбросить.

Вместо кровати – сложенные ровными рядами книги, накрытые пуховой периной и бабушкиной кисейной простыней с кружевной каймой. Иногда, разбросанные по полу, они мешали проходу, через них приходилось перепрыгивать, словно меня приглашали поиграть в классики. Где я брала их? Хм… Добрая половина всех книжек в доме принадлежала бабуле. Некоторые, не очень интересные, остались от прежних владельцев дома. Их издали для любознательных садоводов-огородников, и их страницы пестрели фотографиями диковинных редких растений из далеких стран. Эти годились лишь для вдохновения моих прозрачных акварелей. Что до остальных…

Бабушка была уверена, что за шкафом у меня открыт потайной проход в какую-то библиотеку. В Александрийскую, почему нет? Хитрый план, ведь после пожара кто там проверит, сколько книг сгорело, а сколько утащил несовершеннолетний воришка… «Переходный возраст!» – вздыхала бабуля. Добавьте к этому хаосу прислоненный к стене мольберт, представьте повсюду коробки с акварелью, гуашью и тюбики с маслом. А еще вообразите бывалые лохматые кисти в вазах вместо букетов, приколотые на стенах булавками между мудрых изречений картины и карандашные наброски. Вот она я, и мне нет еще и шестнадцати.

Незнакомец, свалившийся в этот мой мир, где я не решалась расстаться с Бемби на ковре со стены, заставил меня изменить всем моим серьезным соратникам по затворничеству. Несколько дней подряд я провела, наблюдая за полетом кучевых и перистых облаков в квадрате окна, за связанной крючком занавеской. Воспоминания об обжигающем прикосновении и это «увидимся через несколько мгновений» лезли в голову помимо моей воли и заставляли вздыхать… И молиться забытым богам, чтобы чудо новой встречи произошло… И сочинять ехидные колкости по поводу слишком уж театрального черного одеяния позапрошлого века… И смотреть на часы, отсчитывая минуты до и после…

***

Второй раз незнакомец появился на пыльной улице Прибрежного Затона под аккомпанемент шуршания шин и аромат роскоши кожаного салона совершенно нового и абсолютно нескромного авто с откинутой крышей. Он возник среди бела дня, дерзко и неожиданно, растревожив сплетниц на скамейке. Или он гарцевал на сияющем единороге? От него веяло невиданной в нашем тишайшем городе-без-событий яркой бурной, полной неожиданностей и приключений жизнью. А может, воздух переполнял дух сбывающихся желаний? Так пахнут девичьи грезы, когда становятся реальностью, – ванилью и марципаном.

– Я же говорил тебе, что случайностей не существует, – сказал он вместо «здравствуй». – Ты очень красивая, и ты об этом знаешь. Я не смог уйти, не повидавшись с тобой еще раз.

Я брела по узкому щербатому тротуару, а перламутровое авто медленно ехало рядом. От всех моих едких шуток, придуманных за дни созерцания облачности через квадратики занавески, не осталось и следа. Какое там! Я не могла даже взглянуть на незнакомца, мои щеки тут же расцветали предательским румянцем.

– Вы очень напугали меня той ночью… – только и получилось промямлить.

– Что ж… Куплю себе позорный столб и буду загорать на нем под твоими окнами! Устроит?

Через несколько шагов отваживаюсь краешком глаза посмотреть в его сторону. Незнакомец уже не соткан из призрачных волокон сна, он реален, нагл, красив, а на виске вниз до самой щеки – свежий порез, неаккуратно зашитый двумя грубыми стежками. Чернущие волосы опускаются на плечи, угольная бородка подстрижена клинышком, глаза – за солнцезащитными очками. На этот раз вместо старомодного плаща прошлого века – джинсы и черная футболка. Левое предплечье грубо забинтовано несвежей повязкой. Сильные кисти изящных рук с длинными пальцами гитариста лежат на светло-бежевом кожаном руле. Серебряное кольцо со змеем блестит.

Единорог усмехнулся, проследив за моим взглядом.

– Делайте что хотите. Вы мне совсем неинтересны!

Новые шины тихо шумят, аккуратно объезжая лужи. Ну, зачем ему очки, если солнце в Чумном городе бывает только раз в году? Или это так и задумано, чтобы я не могла рассмотреть выраженье его лица?

– Знаешь, я беру всегда то, что хочу. Потому что я этого заслуживаю! Приготовься, красавица, мне нужно не только твое сердце, но и твоя душа!

Молчу, придумываю остроумный и дерзкий ответ, но он опережает меня:

– Я буду ждать тебя сегодня вечером. На развалинах старой часовни, у алтаря… Или в грязном притоне у заброшенного порта… Или еще где-нибудь… Выбирай… Но так или иначе сегодня вечером мы встретимся!

– Напрасно вы на это надеетесь! С какой это стати я буду продавать вам мою душу?!

– Продавать?! Говорить о деньгах вульгарно, Анжела! Ты мне ее подаришь!

И снова «Анжела» с ударением на первую «А». Сладко и нездешне.

– Кто вы такой?

Я останавливаюсь перед калиткой с надписью «13» и молюсь, чтобы бабушка не выглянула в окно и не заметила наглеца в темных очках.

Но наглец не спешит, закуривает сигарету, затягивается и выпускает колечко дыма, выдерживая театральную паузу.

– Это очень философский вопрос, знаешь ли. Можно потратить на него немало слов, так что когда мы закончим, я буду уже не тот, кто начинал разговор… Если ты действительно хочешь это обсудить, то отложим наш разговор до вечера!

Единорог встал на дыбы и умчался за горизонт. На дороге таяла пыль, взбудораженная новёхоньким перламутровым BMW.

От страха перед предстоящей встречей и от желания увидеться, которые боролись в моем сердце, я проигнорировала предложение.

***

При рождении моя бабуля получила старинное имя, которое носила какая-то ее прапрапрародственница, оставившая после себя добрую память в семье. Ее нарекли Ефросиньей. Совсем не позаботившись о том, как с таким именем жить. Поэтому, кроме как в паспорте, имя это нигде не появлялось и никем не озвучивалось. Потому что с самого детства она решила зваться просто – Ева. Сначала – девчонка Евка прыгала через скакалку с подругами, потом красавица Евушка вышла замуж за несерьезного мужчину и превратилась, наконец, в бабу Еву-знахарку для соседей. А для меня – бабуля Ева – единственное родное существо.

Если бы сегодня я рисовала ее портрет, вот так, по памяти, то неминуемо – черной тушью по белому листу, прямыми строгими линиями. Я изобразила бы высокую и худую женщину, прямую, как натянутая струна. И непременно – с вечерней прической и в открытом платье (которого она никогда не имела), потомственную аристократку с надменными губами и тонким холодным лицом. Она сидела бы демонстративно печальная, отвернувшись от зрителя, потеряв в бесконечности взгляд-револьвер. И обязательно держала бы в длинных пальцах ветку сирени…

Она пожертвовала карьерой светской львицы, покинув мегаполис-Петербург. Лишила себя всех прелестей жизни в большом городе ради меня и моей безопасности.

Хотя наведывалась она в город регулярно. Потому что моя бабушка Ева – травница. Её работа – собирать и сушить лекарственные и чудодейственные травы и варить лечебные зелья. Даже на нашем миниатюрном огороде исхитрилась бабуля высаживать какие-то редкие экземпляры. Снадобья она отвозила на продажу в одну из самых известных магических аптек города, в аптеку алхимика Пеля, что на Васильевском. На эти скромные средства мы и жили. Потому что знакомым и соседям она помогала бесплатно.

А еще бабушка Ева пророчествовала. Правда, только в полусне. И я бесстыдно пользовалась этим. Например, чтобы узнать погоду на завтра. Или какое платье надеть на вечеринку. Чтобы спросить совета, написать ли записку понравившемуся мальчику. Да много ради чего… Я таскала разные травы-снадобья с надписью «снотворное» из ее же собственной знахарской сумки и подмешивала в чай. Бедная бабушка проводила дни напролет в сладостной дремоте, даже не имея возможности перекусить… Представьте, как она ругалась, когда мои шалости открывались! Сейчас я с ужасом вспоминаю об этом: ведь я играла с огнем, и однажды моя дорогая бабушка могла бы и не проснуться! Но, с другой стороны, зная бабулю, наиболее правдоподобно следующее: так как она была прекрасно осведомлена о моих проделках, то скорей всего подкладывала в знахарскую сумку специальную снотворную траву «для ежедневного использования внучкой-проказницей».

Именно за этим занятием вы и застали бы меня, если заглянули к нам тем вечером на улицу Прибрежного затона, 13, в домик за голубым забором.

На застекленной террасе, между подушек на кривоспинном диване дремала бабуля. Я – на коврике у ее ног. Вокруг меня на полу были разбросаны карты таро. На столе, рядом с хрустальным шаром, – чашки из праздничного сервиза с драгоценной кофейной гущей. По случаю важности вопроса я вытащила на свет даже пожелтевшие бамбуковые таблички китайской книги перемен. Что уж там, и бабушкин черный кот-фамильяр5, помимо его воли, был вовлечен в процесс расшифровки мутных посланий оракула.

Прекрасный принц на белом единороге, таинственный и опасный, влекущий и пугающий… Но и оракулы, и бабуля, словно сговорившись, упрямо твердили совсем не сказочное слово «война»…

***

В следующий раз белый BMW, оставив висеть в воздухе пыльный шлейф, криво затормозил передо мной, едва не проехав по кончикам туфель. Крыша была поднята, а на незнакомце – черный пиджак. Рана от виска до щеки затянулась красной коркой.

Без лишних разговоров он вышел из машины, обошел вокруг и открыл передо мной пассажирскую дверь.

– Вы пришли, чтобы напиться моей крови?

– Я тебе и саван уже приготовил! Из змеиной кожи, латекса и клыков химер… Поехали!

Он втолкнул меня на бежево-кожаное сиденье и сел за руль. Двери защелкнулись и как на тест-драйве новый авто выдал сотку за положенные несколько секунд.

Конечно, я совсем не испугалась! Сквозь черную тонировку стекол провожала окраины городка, вещий Беломудрый камень у перекрестка перед хутором Хухоямямки. Наблюдала, как сузилась грунтовка и обочины поросли кустарником. Наконец, сбавляя скорость, BMW въехал в лес на Совиных холмах. Когда лесная дорога оборвалась, машина остановилась на поляне перед раскидистым мрачным дубом. Я опустила стекло. Осеннее солнце пряталось в оранжевых листьях, звук мотора сменился тишиной и вороньими криками, пахло прелыми травами и грибами.

Незнакомец, всю дорогу не проронивший ни слова, вышел из машины, открыл мне дверцу и протянул руку:

– Выходи!

– Знаете, это так банально, как в дешевом фильме. Завезти меня в лес, чтобы…

Фразу я многозначительно не продолжила. Он не ответил. А я не взяла протянутой руки. Самостоятельно вылезла из машины и осмотрелась. Невдалеке виднелись развалины какого-то строения, то ли с торчащими к небу остатками трубы, то ли колокольни. Бежать было некуда. Да и, честно говоря, привкус адреналина пополам с любопытством дурманил меня.

– Ну что, похоже это место на то, где происходят жестокие события?

Я сделала вид, что не услышала.

Он усмехнулся и открыл багажник. Внутри, прямо на черном бархате обшивки, лежало самое настоящее огнестрельное оружие. Четыре пистолета. Разного калибра и разных марок. Натягивая на губы улыбку доктора Менгеле, мой мучитель выбрал один. Крупнокалиберного самозарядного Пустынного Орла6. Ого!

Я невозмутимо вскинула голову:

– Можно мне тоже взять один? Представьте себе, я очень хорошо стреляю! Я много времени провожу в тире!

Это была чистейшая правда! По наущению бабули, которая полагала, что самооборона – это первостепенное знание в жизни каждого, а, тем более, того, чьи родители погибли от рук бандитов, я записалась в кружок стрелкового спорта.

Он снял очки. Широко улыбнулся, уже не в силах сдерживаться. У него были кошачьи глаза потомка степных кочевников.

Пьяные от счастья глаза.

– Конечно, знаю! Иначе я не привез бы тебя сюда. Вон там, видишь? – он махнул рукой в сторону развалин. – Сойдет за наш секретный тир?

Я кивнула, и прежде, чем выбрать себе пистолет, девятимиллиметровую беретту7, отважилась наконец-то спросить:

– Может быть, вы представитесь?

Неожиданно смутившись, он надел темные очки, и, спрятавшись за взглядонепроницаемыми стеклами, ответил:

– Виктор, – по-французски ставя ударение на «о» в последнем слоге и едва обозначив грассирующее «р» сказал он. Почему-то я поверила ему, поняв, что он не рисовался передо мной, имитируя акцент. Нет, он по-настоящему был иностранцем. – Я пробуду у вас до осеннего равноденствия. Так что давай на «ты»…

Ты взял меня за руку, а я больше не сопротивлялась.

От шума выстрелов и нашего смеха разлетелись спрятавшиеся в развалинах летучие мыши, а старый леший, вздыхая, подсматривал за нами из дупла древнего дуба.

***

Колесо года медленно подкатывало ко дню осеннего равноденствия.

Неизвестно кто из нас кому снится, кто кого придумал первым, и кто из нас двоих создал эту карамельную осень… Даже наш голубой домик на улице Прибрежного Затона, 13 перестал быть самим собой. Он оделся фиолетово-пурпурным кружевом загадочных астр и белыми перьями романтических хризантем. Предчувствие любви, словно розовая сладкая вата, налипало на пальцы и обещало неизведанное. От этого томного предвкушения лопались струны на бабушкиной мандолине, что была не в силах дождаться апофеоза, а запах корицы и печеных яблок с медом смешивался с ароматом влетающего в открытое окно теплого любопытного дождя.

Я изменилась. Часами перед зеркалом примеряла новое сердце из белого шоколада и розового воска. По вечерам из-под двери моей комнаты вылетали тысячи мерцающих светлячков, беспокойных как бенгальские огоньки. Они, весело пересмеиваясь, облетали дом по кругу и исчезали за окном, сливаясь с падающими звездами. Бабуля, замерев перед закрытой дверью, прислушивалась к моим вздохам и шелесту грез…

Теплыми сентябрьскими воскресеньями мы отправлялись с бабушкой в лес, тот, что на Совиных холмах, сразу за оврагом позади хутора Хухоямямки, собирать луковицы безвременника, растущие во влажных низинах вдоль леса. Мы наряжались в высокие резиновые сапоги, брали с собой термос с малиновым чаем и бутерброды с сыром на мягкой белой булке. Безвременники были нежными и хрупкими, похожими на голубой шафран, они беззащитно прижимались к камням и трепетно дрожали от дыханья северного ветра.

Их цветки эфемерны и прекрасны, как влюбленность. Но в соке безвременников содержится смертельный яд, убивающий беспощадно и хладнокровно. Яд, уносящий в безвременье, как любовь…

Из прекрасного безвременника бабушка Ева делала отраву для крыс.

***

«Ну ладно, когда в туалете призрак вашего прадедушки читает газету в моих очках!

Ладно, я привык не обращать внимания на крики и возню мандрагор на вашем огороде!

Ладно, я делаю вид, что верю в проблемы с гравитацией, когда ваш гном-монах из Тибета залезает ко мне в гостиную! Он медитирует на потолке прямо над моим диваном и падает, когда засыпает! А засыпает он постоянно!

Ладно, я пытаюсь не вспоминать, что каждое полнолуние ваша блудная летучая мышь возвращается и подкидывает мне детенышей в тапки! И я обязан отдавать их в хорошие руки!

Но этот монстр с его рогами! Это выше моих сил!»

Так причитал уставший от нашей маленькой семьи сосед из дома № 15.

Бабушка соглашалась, дарила ему варенье с домашними джиннами и поила успокоительным настоем мелиссы. Хотя, думаю, все эти неприятности были лишь предлогом, которым он пользовался, чтобы регулярно навещать нас.

Он возвращал нашего гномика-монаха, бережно завернув в рукавичку, клеил объявления на заборах: «срочно отдам в хорошие руки молодого вампирёнка», окучивал вместе с нами мандрагоры, и, вообще, был очень милым пожилым господином. Звали его Карл Александрович Линдгрен, если быстро – то Карл-Саныч, а за глаза и вовсе Карлсон.

Он был учителем на пенсии, вдовцом и страстным коллекционером редких заклинаний. Вроде того, которым можно обездвижить новогоднего демона караконджо, обитающего в дубово-грабовых лесах на Балканах: положить на пороге заговоренный дуршлаг. Доверчивый демон принимался считать в нем отверстия, но так как больше чем до двух караконджо считать не умеют, то при счете «три» попавший в ловушку демон пленялся внутрь вышеупомянутого дуршлага, бедняга!

Шедевром его коллекции была магическая формула по повышению плодовитости лабрадорской бабочки-колибри, последний экземпляр которой был застрелен британским коллекционером Льюисом сто лет назад в трех милях от Нассау.

Благодаря кругленькому животику, снежно-белой шевелюре, жизнелюбию и труднопроизносимости имени-отчества, прозвище Карлсон к нему приклеилось. Все долгие сорок лет профессиональной карьеры он провел, обучая младших непутевых школьников предмету под названием «общая магия». Выйдя на заслуженный отдых и поддавшись искушению красоты непроходимых и неизученных грибных лесов на Совиных холмах, позади хутора Хухоямямки, он поселился в Чумном городе. В зеленом доме № 15 на нашей улице.

Между прочим, это именно он научил меня многим магическим приемам. Создавать проходы, например. То есть перемещаться в материальном мире на неограниченные расстояния силой желания. И это он бесплатно раздобыл знаменитое заклинание Лингву, с помощью которого, не потратив ни минуты на изучение иностранного языка, маги разных стран говорят и понимают друг друга.

Так вот, под монстром он имел в виду бабушкиного кота-фамильяра.

Вообще-то, рога к коту не имели никакого отношения. Они достались нам вместе с домом и принадлежали к тем вещам, которые не поднимается рука выбросить. Рога преспокойно висели в коридоре над входной дверью. Соглашусь, это весьма странная идея – вешать рога над входом в дом!

Что же по поводу головы, с которой они слетели, то это вопрос туманный. Карлсон утверждал со знанием дела, потирая пышные моржовые усы, что это настоящие рога Пана, уверяю вас! Уж я-то знаю толк в антиквариате! Бабуля качала головой и парировала, что, скорее всего, это сам хитрюга Пан, решив обмануть Плутарха8, распустил слух о собственной смерти. И для пущей убедительности выставил свои (поддельные!) рога на продажу. Вот, мол, рога Пана, покупайте артефакт!

Также велика вероятность, что никакой загадки за ними нет, и они попросту являются козлиными и принадлежат какому-то любимому и почитаемому прошлыми владельцами козлу. Но как все было на самом деле мы, увы, уже никогда не узнаем. Так как история появления рогов в доме № 13 за голубым забором исчезла вместе с прежними хозяевами, сгорела в чумном костре. Но по меньшей мере они их могли хотя бы получше прикрепить к стене!

Хотя справедливости ради замечу, что до появления в доме кота, никто не подозревал, что они могут упасть…

Однажды, когда бабушка Ева очередной раз отвозила свежеприготовленные зелья и только что высушенные травы в аптеку алхимика Пеля, там случился пожар. Столпившиеся вокруг зеваки шептались о бродячих магах-огнепоклонниках, тайно заночевавших на чердаке здания, у которых что-то пошло не так с демонами огня. А может, в старом здании просто загорелась проводка? Теперь это уже неважно.

Черный лохматый кот из породы ученых выскочил из горящей аптеки и с криком «Гори-и-им! Раскудрить твою сирень!» чуть не сбил бабулю с ног. Ученый кот, да еще и говорящий, животное редкое, а этот был и вовсе особенный. Быстро смекнув о предстоящей многомесячной непригодности своего жилья, кот заглянул ей в глаза и без лишних слов заявил: «Позвольте представиться. Ученый кот Шредингер, жертва научного эксперимента гнусного алхимика-вивисектора, младшего Пеля. Имею несчастье быть оживленным мертвецом! Я не мертв и не жив. Или не жив и не мертв, эфто как тебе, дамочка, больше нравится. Таперича я погорелец, идти мне больше некуда, так что жить я буду у вас!»

– Что ж… Ну не бросать же его, в самом деле… Куда ж он пойдет-то! – вздохнула она. – Да и ученого кота нечасто встретишь в наше время… Песни нам будет петь, сказки рассказывать.

Кот прибыл в Чумной город вместе с ней и согласился стать её фамильяром… Нет, ни петь, ни рассказывать волшебные истории он и не собирался. В нашей домашней суете и постоянной борьбе с разрушениями, он единственный сохранял невозмутимое философское спокойствие, дни напролет проводя за наблюдениями скоротечности бытия с кухонного подоконника. Иногда, в полусне, он вспоминал каких-то двух людей из далекого прошлого.

Первого он люто ненавидел и называл не иначе как «Сквернодей-младший Пель, эх, погибели на него нет!» По второму, наоборот, скучал, называя еще туманнее: «Эх ты, растопча азиятская, горе-карбонарий!9

Говорил же, пропадешь без меня, хобяка ты басурманская!» Шредингер, безусловно, страдал безмерной манией величия, неразрешенным Эдиповым комплексом10, ярко выраженным посттравматическим синдромом и постоянно жаловался на отстреленное врагами ухо. К тому же в нем не было ни капли той самой котовости, за которую так ценят теплых-урчащих-трущихся-о-ноги. Шредингер, подтверждая свой статус оживленного мертвеца, был холоден, как лед. Но мы любили его таким, какой есть…

      Только одна деталь омрачала его существование у нас: Шредингер ревновал бабушку Еву. Он ненавидел всех посторонних особей мужского пола, заходящих к нам на порог. Снисходительно терпел одного Карлсона. И, подлец, придумал превосходную казнь: когда почтальон мялся в коридоре, отдавая телеграмму, газету или бандероль от подруги бабули Зухры, кот разбегался, прыгал на комод, а оттуда – на те самые, псевдорога Пана. Под его тяжестью они обрушивались и венчали голову несчастного!

Тем временем кот со страшным ревом Отелло вцеплялся в грудь-плечи-лицо-все-что-попало когтями-бритвами… Извинения и ободрения, наподобие того, что «рога – знаете ли, прообраз короны у первобытных народов» почему-то не успокаивали окровавленную жертву, и заканчивалось это частенько в травмпункте. Думаю, закончилось бы и в участке. Но участковый, сонный и распузевший в Чумном городе, где ничего никогда не происходит, не хотел связываться с семейкой чародеев…

Был прав, между прочим…

Хотя, честно говоря, магом я считаться не имею права.

Потому что во всех моих документах написано, что я родилась без Дара! И, поверьте, в нашем современном мире это о-о-огро-о-о-мная проблема!

Как такое могло случиться? История эта полна белых пятен и непонятных противоречий. В день и час появления на свет каждому новорожденному волхвы, что работают во всех роддомах и больницах, составляют гороскоп, в котором ясно можно прочитать, родился младенец с Даром или нет. Всем – но не мне. В моем случае – все очень запутано.

Когда бабуля, впопыхах собрав вещи, бежала в Чумной город с двухмесячной мной на руках, про документы она, сами понимаете, и не думала. А спохватилась, когда пришло время отдавать меня в школу (с углубленным изучением магии, естественно). Тогда-то и выяснилось: роддом, где я появилась на свет, давным-давно сгорел. Вместе с архивами, волхвами и повитухами.

Так как никто не помнил ни точного места моего рождения, ни, тем более, времени, администрация Чумного города (не лишать же девочку образования, в самом-то деле, из-за такого нелепого скопища случайностей!) состряпала воображаемое свидетельство о рождении и «суррогат гороскопа». Уверена, этот термин придумали специально для меня! И там они все перепутали окончательно.

По этим бумагам я родилась в другом месте, от других родителей и совсем в другой день. И что явилось настоящей трагедией, без Дара. То есть принадлежала к презренному магами большинству населения планеты, которых чародеи высокомерно и снисходительно называют «горизонтальными». И самое странное и непонятное, что бабулю это ничуть не беспокоило. Она не предпринимала ни малейшего усилия, чтобы попытаться восстановить настоящие документы, а мои упущенные возможности ее ничуть не расстраивали.

Так однажды первого сентября, бабуля повязала мне огромные капроновые банты, собрала букет из выращенных в саду специально по этому поводу тревожно торчащих палок-гладиолусов и за руку отвела к порогу моей новой жизни. В возрасте семи с половиной лет я стояла на крыльце под печальной пыльной надписью-приговором: «Лахденпокская средняя школа для неодаренных детей». Слово «Лахденпокская» было зачиркано и рукой безвестного хулигана-старшеклассника написано: «Чумовая». Вместо супершколы для избранных магов, сулящей мне блестящее будущее ведьмы…

Разочарованиям моим не было предела

Хотя, что именно позволяет мне надеяться на то, что я родилась с Даром, скептично спросите вы. Не пытаешься ли ты выдать себя за того, кем не являешься? Ты, Анжела Белова, обычная горизонтальная девчонка из провинциального городишки?

Знаете, в детстве я так и думала. Пока одним солнечным полднем, играя в гостиной на свежевымытом деревянном полу, я не подняла глаза к потолку и чуть не оторопела. Было мне в ту пору не больше пяти. Вокруг меня, в воздухе, на стенах, потолке, на окнах, кружились ярко-красные, голографические символы и слова на непонятном языке. А на полу, под кукольным домом и моими ногами, начерталась огненная пентаграмма.

Несмотря на то что текст формул я не сумела прочитать, протянув указательный палец к змееподобному знаку, я передвинула его вправо и вниз. И зачарованно смотрела, как, повинуясь моему решению, ткань заклинания перестраивается, символы меняют очередность, перетекают со стен на пол. Когда пентаграмма из алой превратилась в оранжевую, в дверях гостиной появилась бабушка.

Она строго посмотрела на меня и переставила символ обратно. Но не ругалась, нет. Подойдя ко мне, обняла меня и объяснила, что это очень серьезное и очень взрослое заклинание защиты, которое детям трогать запрещено. И если я обещаю ей, что никогда никому не расскажу о том, что я обладаю магическим даром, то она попросит Карлсона научить меня колдовать. Но это будет наш секрет. Никто и никогда не должен узнать, что я маг. Никто и никогда. А я так обрадовалась, что не спросила, какая опасность мне грозит, если об этом станет известно.

Поэтому-то магии я училась на дому, у мага-пенсионера, соседа Карлсона. Затаив горечь о напрасно прожитой жизни и уготовленной мне судьбе жалкого неудачника! «Горизонтальной», по словам магов. То есть – без перспектив развития.

Касте магов принадлежит власть над миром. Самые уважаемые и блестящие люди – маги. Каждая мать мечтает, чтобы ее малыш родился с магическим Даром! Какие возгласы радости оглашают кабинеты волхвов в родильных домах, когда в только что отпечатанном гороскопе младенца они находят отметку о его Даре!

Справедливости ради замечу, что магический Дар не передается по наследству и отследить закономерность его появление на ветвях родовых деревьев невозможно. Сильный маг может родиться и в семье нищего рыбака из Манилы, и тогда, пристегните ремни, включается социальный лифт! Или от ожидающих наследника венценосных родителей, в этом случае – прощай корона и неабсолютная власть монарха, скучные дворцовые ритуалы и игра в поло, здравствуй реальная ответственность за судьбу человечества.

Говоря о магах, недостаточно сказать «рожден с Даром», нужно еще обязательно уточнить, с каким. Словно ты говоришь о людях искусства, мол, он талантлив, но в чем? В поэзии или в музыке? Так и с магами. Есть те, кто силен в созданиях новых заклинаний. Или кто общается с миром растений, как бабуля. Есть колдуны, рожденные со склонностью к боевой магии. Есть оборотни, которые превращаются в животных. Или те, кому подчиняются стихии земли, воздуха, воды или огня. Эх, хотела бы я понять, какой у меня Дар! Если, конечно, я имею право претендовать на таковой…

Конечно, маг магу рознь. Взять, например, магов, входящих в Совет Семи Мудрецов. Эти семеро командуют всеми президентами, королями и диктаторами планеты, то есть, стоят во главе Среднего мира. Два Верхних мира богов и светлых духов и два темных Нижних (в том числе мир мертвых, Амента) людям не подчиняются. Хотя Мудрецы всезнающи и сильны, сами они несут ответ перед Тремя Хранителями Равновесия Девяти Миров, тремя мистическими нематериальными сущностями, ответственными за порядок в нашей Вселенной. Царствует же над всем мирозданьем, над временем и окружающим нас пространством, единовластный и неоспоримо правый Бог-Отец Кейван, Семиголовый Змей. Именно его головы венчает корона Девяти Миров.

Согласитесь, обладать магическими познаниями Мудреца – это совсем не то же самое, что родится обычным колдуном и посвятить себя бытовой магии. Хотя лопать булки, посыпанные заклинанием здоровья, созданным их добрыми руками, это так же необходимо, как и командовать армией амбициозных политиков.

Магия так же привычна, как электричество, и так же полезна, как водопровод. Гримуары продаются рядом с букварями, а в аэропортах стоят автоматы для гадания на кофейной гуще. Нет ни одного смертного, кто хотя бы раз не приобретал в магазине заклинаний какую-нибудь мелкую ворожбу вроде коробки искорок-смешинок для детских праздников или флакон аромата верности для свадебного букета.

В библиотеке у Карлсона я откопала одну занимательную книгу: «Сокрытое от создания миров». В кожаной обложке с золотыми тиснениями, подарочный экземпляр, изданный в прошлом веке, полученный им от благодарных учеников в день ухода на пенсию. Одна из тех книг, что открывается только магам. Да-да, именно, вы не ослышались: с давних пор вошло в обычай защищать заклинанием невидимости издания и рукописи по магии, так что не чародей (горизонтальный то есть), раскрыв обложку, увидит лишь чистые страницы. Он может, конечно, наслаждаться красивым переплетом. И все!

На мое счастье, книга мне открылась. Разгаданные тайны и расшифрованные секретные послания из далекого прошлого переполняли ее страницы. Но больше всего меня поразила история о том, что Девять Миров, где я, и, наверное, и вы, увидели солнечный свет, когда-то были совсем иным, безрадостным местом, где занятия магией в лучшем случае высмеивались, не принимались всерьез, а в худшем даже наказывались смертной казнью.

Дерзнувшие назвать себя колдунами считались умалишенными и умирали в психиатрических лечебницах. Гримуары уничтожались, ведьм пытали и жгли на кострах, шаманов изгоняли умирать в лес. Смертельная опасность подстерегала всех, заявивших, что обладают Даром. Рожденные магами предпочитали скрывать силу, и уж, тем более, никогда не получали возможности развивать способности, а отважившиеся помогать людям с помощью магии вынуждены были делать это втайне. Миром управляло варварство.

Вы не верите мне, потому что это звучит невероятно?

Невозможно представить себе, что за завтраком нельзя перекинуться парой слов с твоим домовым. Что светильники не парят в воздухе над тротуарами и бульварами. И что в шарике мороженого нет счастливых орешков. Такой мир, где не носят живую обувь и где нельзя перенестись из одного места в другое только силой желания, лишенный его непостижимой тайны, трудно даже вообразить. Какая чушь, слышу я, такой скучной жизни не существует, а если бы она и существовала, то ее следовало изменить! Скажете вы и будете правы. Потому что нашелся один маг, отважившийся бросить вызов установленному порядку вещей. Его имя – сэр Эдвард Чарльз Мак Каули.

Вот она история о человеке, создавшем наш мир, каким мы его знаем сегодня. «Сокрытое от создания миров», глава 37.

«Началась эта история в последние дни правления королевы Виктории, под гудки паровозов и клаксоны моторных омнибусов, возвещающих приход нового века. В местности, где мужчины носят зелено-красные клетчатые килты, а холодные вечера коротают за бутылкой скотча под заунывное пенье волынки. Со склона холма, откуда открывался вид на лесистую долину, так располагающую к прогулкам, где желтые рододендроны спускались до извилистой речки, и заросли вереска скрывали входы в пещеры.

В родовом замке с зубчатыми башнями, приютившимся на гранитной скале, жили-были сэр Эдвард Чарльз, младший сын лорда Мак Каули, и его молодая жена. Однажды…»

Но знаете, другая история, намного интереснее, чем рассказ из пыльного фолианта, приходит сейчас мне в голову.

А что до лорда Мак Каули… О нем я расскажу вам позже…

***

У Масляной реки, на том берегу, где никогда не смолкает пир, где запах гари и сгоревшей плоти от чумных костров острием косы вмешивается в каждое развязное застолье, находится мрачный Безумный парк. Там, чуть дальше от площади Добрых Традиций, позади деревянной библиотеки. Это известное место сбора тихих извращенцев-эксгибиционистов. Парк очень старый, за ним давно никто не ухаживает. Да и неизвестно, присматривали когда-нибудь за ним или нет. Как покрыто тайной и то, был ли у его нелепых, никогда не пересекающихся, затопленных аллей, в которых плещутся летучие рыбы, архитектор.

Или парк однажды возник сам собой, как островок ненормального порядка посреди паники чумы. Если архитектор и существовал, то глядя на кривые, бугристые дорожки, на заросли колючего кустарника и чащобу корявых иггдрасилей-великанов, можно подумать, что создатель сошел с ума и сконструировал этот парк по своему образу и подобию.

В лужах на бесформенных клумбах росли камыши, в пересохших фонтанах из фиолетового камня цвели папоротники, мраморные пышнотелые статуи растеряли головы и руки, а беседки на курьих ногах и львинолапые скамьи убегали в чащу при приближении гуляющих. В тугих бутонах-пустоцветах, не дающих плодов деревьев, монашки и распутники прятали свои зачарованные сердца.

Но именно этим протестом против логики и здравого смысла Безумный парк и был прекрасен! И какое блаженство там затеряться с тобой, гулять под сходящимися над головой кронами иггдрасилей, что древнее, чем земля, в которую уходят их корни! Сентябрьский ветер кружит красно-медно-золотые листья, и голова моя кружится вместе с ними.

Как сладко предчувствие первого поцелуя!

Твои пальцы гладят мои волосы, борода щекочет щеки. Каждая клетка, каждая молекула моего существа томится от этого предвкушения… Прижимаюсь к тебе… Довериться твоему прикосновению… Закрыть глаза и смотреть дыханьем… И задохнуться воздухом на твоих губах… О, забытые боги! И осень, и парк, и вся вселенная исчезают, словно сахар, тают вместе с моим телом, струятся сахарной лавой. И я боюсь поверить в близость неизведанного счастья…

– Послушай, я должна тебе признаться, – тихо, на вдохе, почти без звука, в самое ухо, – это ужасно глупо… Но я девственница…

Мой еле слышный шепот производит эффект обливания ледяной водой…

– Что?! – ты отстранился. Мед в твоих глазах сменяется дамасской сталью. – Что ты говоришь?

– Ты будешь моим первым мужчиной, – выдыхаю.

Ты отодвигаешь меня и отступаешь на шаг, возвращая присутствие духа. Достаешь сигарету. Медленно затягиваешься, прикурив от пятой спички. Выдохнув в воздух колечко серого дыма, отправляешь в полет вместе с ними кучерявого дракона.

– Ты знаешь, малыш, что в некоторых племенах по сей день существует обычай лишения девственности старейшиной племени. Ну, или местным шаманом… Или группой товарищей, специально для этого обученных…

Твоя прямолинейность смущает меня еще больше:

– Разве не все мужчины мечтают об этом? А как же право первой ночи при крепостном праве?

– Поверь мне, я отказался бы от такой привилегии и сбежал с куртизанкой!

– Неужели это может стать препятствием между нами?

Выбрасываешь окурок. Обнимаешь меня за плечи, но теперь как-то по-братски, холодно. Произносишь задумчиво:

– Конечно, нет. Но ты – несовершеннолетняя. И это проблема. Слишком многие жаждут выставить мою голову на своем заборе… Поехали, я отвезу тебя домой…

Серый лохматый дракон, созданный из вздоха разочарования и сигаретного дыма, еще кружил над тропинкой, которую мы только что покинули, глупо радуясь воображаемой свободе. Он резвился, постепенно исчезая в огненном колодце неба, бесследно растворялся, истаивал, смешиваясь с серыми облаками.

А если бы мы задержались еще чуть-чуть, то могли было увидеть, как в Безумном парке в час кровавого заката вспыхивают ладанные огни. Из-под замшелых корней древних деревьев, где живут мудрые седые мыши, выползают мрачные сновидения-кошмары и отправляются в город искать своих ночных сновидцев…

***

Как грустно мечтать под шуршание песчинок, текущих тонкой струйкой в песочных часах. Только их шепот и подтверждает наличие времени. Другое дело с пространством. Убедиться в его реальности крайне сложно, ведь в мечтах оно не имеет никакой важности! И «где» – такого слова не существует в толковом словаре страны моих грез. Важно – «с кем»… Да и время… Если бросить часы об стену со всего размаху, так чтобы песчинки-секунды взорвались как Большой взрыв и вернули все в точку до точки отсчета, то не будет и времени…

Останется лишь липкое здесь и сейчас, без начала и конца. В моем случае – унылый праздник в зараженном чумой городе. За прямоугольным окном позади кружева дырявой занавески город полон пьяных ничтожеств, плешивых бродячих собак и раскисших от сентябрьского дождя улиц. И я не лучше, и не хуже других, и я пойду однажды, потеряв веру в чудеса, веселиться с ними, плясать неистовый dance macabre11, плясать, чтобы забыть косу в когтистой ледяной лапе, притаившуюся за спиной. Плясать, веря, что коса эта до меня никогда-никогда не дотронется… Потому что нет времени. И нет пространства. Это все – дурной сон, который снится безнадежному пациенту психушки, и я – неуклюже и бездарно выдуманный персонаж этого сна…

Без ТЕБЯ мое существование – это бесцветный и безвкусный кошмар.

Без ТЕБЯ мне никак не удается придумать смысл своей маленькой, никчемной жизни.

…бабуля сказала, что это пройдет, это подростковый кризис, так закаляется сердце. Карлсон участливо предложил проанализировать мою проблему, глубокомысленно заметив что «любовь – это безумие». А Шредингер, зевая и поудобнее заворачиваясь в забытую на кресле мохеровую шаль, заметил, что «эфтот ухажер ейный физиогномией лица уж больно схож с одним растопчей-карбонарием. Да токма тот уж миновался безвозвратно! Пал смертью храбрых лютой зимой тысяча девятьсот шестнадцатого… Эх, раскудрить его сирень!» И смахнув скупую слезу, заснул.

***

Хотя, как выяснилось, страдала я напрасно. Хотя, конечно, напрасных страданий не существует, и мое сердце перешло на новый уровень по крутожелезной броненепробиваемости…

Через несколько бессонных ночей и соленых от слез дней, уже не новый BMW, а ржавое такси подкатило к крыльцу, когда я выходила из школы.

– Привет, малыш!

Ты стоял передо мной под моросящим дождем без зонта и улыбался. Капли в волосах, сигарета в руке, не желающая заживать наскоро зашитая рана через щеку к виску, белая рубашка, темный пиджак и джинсы. А в карамельных глазах сияли все сокровища вселенной.

– Знаешь ли ты, какую любовь древние греки считали идеальной? – затягиваешься сигаретой и выпускаешь на свет нового дымного дракончика. – Платоническую, малыш! И если познание моей бессмертной души взамен моего шикарного тела тебя устроит, то поехали, проведем вместе часок-другой и сделаем прекрасным этот промозглый осенний денек! До осеннего равноденствия осталось недолго…

Мое пуленепробиваемое сердце с каждым твоим словом теряло супер-усиленно-свинцовую броню, а губы-предатели расплывались в улыбке против воли.

– Где же твоя шикарная машина?

Он отбросил сигарету и открыл дверь дряхлого такси:

– То есть, это следует понимать, что насчет платонической любви у тебя возражений нет. Садись… А-а, машина? Ее больше нет, ее взорвали… Не переживай, это всего лишь тонна железа…

Я не знаю, кто ты. И боюсь спросить.

– Откуда эта страшная ссадина на щеке?

– Упал с дерева… Садись, малыш. Поедем, сделаем мир лучше, заставим его вращаться для нас…

Очевидно, что где-то, в стороне от меня, за пределами нашего маленького мирка, у тебя есть полная серьезных взрослых проблем жизнь.

Но бог любви не спрашивает, кого касаться крылом.

***

Осень проступала постепенно, незаметно, как тает сахар в воде и становится сиропом. Не поймать никак эту грань перехода, как не поймать, где завтра растворяется во вчера…

      На кухне бабушка Ева варила варенье из райских яблок. Аромат осенних роз, корицы, сладкой медовой карамели и рая растекался по дому и вырывался в открытую форточку порадовать птиц в облачном небе. Варенье булькало в ее старом медном котле, который достался ей еще от ее прапрабабушки. Бабуля снимала пену огромной медной шумовкой, стерилизовала на голубом эмалированном чайнике банки и крышки и складывала их на крахмальное полотенце. Кружась по кухне, она улыбалась и тихо мурлыкала мелодию осеннего вальса Шопена. И эта мелодия сближала нас еще больше.

В каждую банку она закрывала джинна. И, ох, не ошибиться бы! Ведь только доброго бытового джинна можно закрыть в банку с райским вареньем, а иначе варенье взорвется!

Я помогала ей подписывать этикетки.

– Ба, а как мне узнать о моем предназначении в мире? Ведь просто любить и жить для кого-то, этого разве достаточно? Разве мы за этим здесь?

Бабушка вытерла руки о передник и присела за стул напротив:

– Смотри… За окном все листья на деревьях стали такие разные… И золотые, и бурые. А то и гнилые прямо. А весной, помнишь? Молодые, зеленые, все как один… Рано тебе еще думать-то об этом… Когда время придет, твой цвет-то и проступит. Твой настоящий цвет, ни с чем его не спутаешь… А пока сними-ка пенку с варенья, а я пойду форточку закрою. Не то налетит к нам нечисть всякая на запах рая-то…

Я вздохнула и каллиграфическим почерком будущего художника вывела: «Райские яблочки, джинн Аль-Мааджид».

***

Мы встречались каждый день…

Ты приезжал на одном и том же старом такси, точно угадывая, когда в школе заканчивались часы занятий. А потом ждал меня на крыльце. Курил, здоровался со старшеклассниками и учителями. Ждал, даже если последний урок затягивался. Ждал, пока я наболтаюсь с подругами. Ждал, улыбаясь мне через стеклянную дверь вестибюля. А я боялась поверить счастью.

День за днем мы проводили вместе. Стреляли в нашем секретном тире. Гуляли под дождем. Ели мороженое в вафельных стаканчиках, посыпанное засахаренными счастливыми орешками. В Безумном парке я собирала золотые букеты из опавших листьев и плела из них фантастические короны. А ты отогревал мои замерзшие пальцы в своих. Рассказывал о Заоблачном Париже, где ты жил, и о далекой южной стране Мавераннахр, что давно исчезла с карт. Перед ужином ты отвозил меня домой.

Мое лицо бережно хранило следы твоих поцелуев, моя одежда была пропитана твоими ароматами табака и мускуса. Стоя перед дверью, я безуспешно старалась стереть улыбку, а войдя, не встретиться в коридоре с бабулей. Я пряталась в своей комнате, закрывала глаза и вспоминала бархатный звук твоего голоса… А бабушка делала вид, что ничего не замечает.

Пока однажды пожилой шофер не приехал за мной один.

В школьном дворе в предчувствии зимних снегов оголились все ветки, и замерзшие птицы, грустно крича, улетали прочь, в сторону теплого загоризонтья. Треснутый колокол фальшиво и грустно играл на семи ветрах.

Сегодня, 23 сентября, в холодный полдень осеннего равноденствия, осень проснулась в Чумном городе.

***

Молчаливый водитель скрипучего такси привез меня на левый берег Масляной реки и оставил перед чугунной резной оградой заброшенной больницы. Желтая копейка растаяла за поворотом. За приоткрытыми воротами – пурпур опавших листьев в прозрачных кружевах капель, молоко с медом заходящего солнца в грустной дали. Паутинки тают в его лучах.

Последний вечер перед осенью угасал.

Больница пряталась посреди запущенного сада из райских яблонь. Деревья уже давно одичали и тихо стонали под тяжестью перезревших яблок, которые никто не собирал. Вокруг больницы когда-то было протоптано множество тропинок, но ни одна из них не вела к дверям в здание. Иногда тропа заворачивалась петлей, иногда упиралась в полуразрушенную кирпичную стену. Или, издеваясь, приводила к гнилым и скрипучим, перетянутым толстой цепью воротам. А то и вовсе обводила по кругу между покрытых серыми лишаями и мхом яблоневых стволов.

Под ногами, под опавшими листьями и пожухлыми папоротниками что-то шуршало и двигалось, словно кто-то безнадежно искал давно утерянное и позабытое в тоскливых слоях тумана. Этот заброшенный райский сад представлял собой мрачный лабиринт с обветшавшим зданием больницы в центре. Когда-то, в другой жизни, оно, несомненно, было усадьбой аристократов, где в зеркальных залах закатывали блестящие балы под мерцающими свечами, хрустальными люстрами…

Холодный дождь падал через распахнутое настежь окно палаты, оседал на белом кафельном полу каплями слез, между раскиданными алыми розами окровавленными бинтами.

Ты сидел на железной, с пятнами ржавчины на покатых спинках больничной койке. На твоем левом предплечье вместо обычной повязки пульсировала открытая треугольная рана, страшная и запущенная. В пыльной палате пахло формальдегидом, этим невыносимым духом медицинской дезинфекции, навивающим невеселые мысли о бренности и бессмысленности. Ты курил в затяг, посылая в сад за окно армии дымных огнедышащих драконов. Сигарета дрожала в твоей руке.

– Пришло время расстаться, малыш.

Я присела на краешек кровати, не в силах произнести ни слова.

– Тебя ждет другая?

– Меня ждет неизбежность наказания за то, о чем я не жалею.

– Наказание?

– Тюрьма… Может быть, казнь… Не бойся за меня, малыш, я держу удар!

Я была рядом, неудобно пристроившись на жестком больничном матраце. Целовала влажные от пота и боли волосы, глотая слезы ужаса.

– А если боишься, тогда молись… Ты знаешь, я не умею молиться, я здесь вообще не по этой части… Я больше не верю богам.

– Почему? – шепчу сквозь слезы на ухо.

– Потому что я верю в себя! Я сам себе бог… И сам себе демон. Я знаю, куда я иду, моя дорога открывается под моими ногами. Но если ты боишься, то молись за меня, ты же у меня умница, ты знаешь латынь: «Domine ad adjuvandum me festina…»12 Молись за меня Гунтрамну-Ворону, покровителю убийц…

– Знаешь, – шепчу, – скифские девушки не могли выйти замуж до тех пор, пока не добудут в бою череп врага, чтобы приготовить из него кубок и преподнести мужу на свадьбе…

– Враги не при чем, малыш. Просто пришло время уходить.

Нет, нет, этого не может быть!

– Я принесу тебе череп твоего врага, кем бы он ни был! Тогда ты никогда меня не покинешь и будешь любить меня по-настоящему!

Ты обнял меня и поцеловал в макушку.

– А разве я люблю тебя не по-настоящему?

Но почему, почему же райские яблоки такие горькие?

И то ли это тень от ибисоголового бога и его длинного клюва являлась и пропадала на стене в неверном свете свечей и факелов, то ли это была тень от птицеголовой маски чумного доктора. То ли реальность стала сном, то ли сон реальностью в эту дурную ночь осеннего равноденствия.

– Шофер отвезет тебя домой. Береги себя… Увидимся через несколько мгновений, малыш!

В наступившей тишине было слышно, как кто-то тихо плачет перед воротами рая.

***

Твоё прощальное «увидимся через несколько мгновений» жестокое и неумолимое время превращало из сладкой сиюминутности в больно ранящее воспоминание. Пролитые слезы не возвращали ни аромата твоей кожи, ни вкуса твоих губ.

Все кончилось.

На следующий день желтое такси уже не приехало в мокрый и грязный школьный двор.

И никогда больше не приедет.

Где ты? Песок какой пустыни стучится в зарешеченное окно твоей тюрьмы?

***

Время уносит нас с собой в потертой сумке дервиша, мы можем только считать потерянные мгновения, которые сыплются песком из этой дырявой сумы. И мы мечтаем собрать песчинки безвозвратно утраченного обратно, в колбу разбитых песочных часов…

Прочь, прочь из этой осени, прочь из сладкого сентября! Прочь и вперед, в половодье первого талого снега, сияющего осколками богемского хрусталя под первым весенним солнцем!

Как коротки дни в Чумном городе! Как длинны апрельские ночи! И в этом шальном году я уже совсем не ребенок, но еще и не женщина.

На правом берегу Масляной реки не утихает пир, не гаснут там и угли чумных костров. Тщетный и эфемерный, с фейерверками и бродячими музыкантами праздник абсолютно реален настолько, насколько может быть реален этот подлунный мир. Лишь время от времени привкус пепла на губах и запах мертвой плоти заставляет вздрогнуть и поежиться пирующих.

Как-то, пробираясь сквозь эту хмельную толпу, я поймала на себе тяжелый и требовательный взгляд.

Он был чужак, в город его привел странный случай… хм, если верить в случайности, конечно. Стоя посреди возбужденной пьяной толпы, он потерянно и удивленно таращился на веселящихся. Он был похож на мясника, а за его спиной скучал телохранитель.

Знаете, признаюсь вам, что быть мясником, на мой взгляд, это даже позорнее, чем палачом. Ну, скажите, в чем виновны перед вселенной такие милые розовенькие молочные поросята? А глазастые длинноногие телята?! Убить несчастного, невинного невесомого цыпленка, чтобы набить жирное брюхо, сожрать, брызгая слюной… Бр-р-р… Ну, вы, видимо, догадались, что я вегетарианка…

При его атлетическом телосложении Мясник вряд ли нуждался в телохранителе. От него пахло по̀том, волосатой плотью и вчерашней выпивкой. У него были глаза затравленного хищника, воспаленная экзема на лысине, мускулистые волосатые предплечья и толстый бритый затылок. Под которым, из трех последних позвонков торчали три острых костяных шипа. Странная аномалия.

Голос его был хриплый, противный и негромкий, из тех, что специально заставляет тебя приблизиться и прислушаться:

– Я проездом в вашем убогом городишке и не собирался задерживаться и на час… Но передумал… выпью с тобой чай и познакомлюсь с твоими родителями. Пошли.

Это был не вопрос. И не предложение. Он озвучил то, что от меня не зависело.

Через час бабушка в полуобморочном от страха и неожиданности состоянии заваривала иван-чай трясущимися руками, бормоча то ли молитвы, то ли заклинания. Карлсон, вызванный для поддержки, старался смягчить обстановку и предпринимал безуспешные попытки завести светскую беседу о погоде и грибах. Безрезультатно. Шредингер предпочел удалиться на чердак. А гномик-монах спрятался в настольной лампе.

Незваный гость сидел на нашей слишком тесной для него кухне, по-хозяйски расставив колени, и душная плотская вонь, которую распространяло его тело, вытеснила наши нежные домашние ароматы ванили и роз. Грубо оборвав рассуждения соседа про превратности северного климата, он заговорил прямо и по-деловому. Он приказал мне выйти.

Обиженная, я покинула кухню. Но, как я уже говорила, жили мы в деревянном доме, поэтому чтобы быть в курсе их беседы, мне стоило всего-то пройти в соседнюю комнату и, скрючившись на ковре, приникнуть ухом к мышиной норе в стене под плинтусом.

Мясник рассказывал свою историю. Без ненужных ухищрений и неуместных иносказаний. Без поэзии и прикрас.

Вот уже несколько дней как он сбежал из тюрьмы. Еще раньше, он купил себе привилегию выходить оттуда на выходные, но в этот раз он решил больше в тюрьму не возвращаться. Человек он непростой. В криминальном мире столицы есть только один, кто влиятельней него. Хотя, вообще-то, два. Второй – Бог-Отец.

У него есть все. А теперь еще и свобода. И он холост – несмотря на возраст.

На этом-то интересном моменте мыши-подлецы завозились, а децибелы разговора упали настолько, что единственное, что я услышала ясно, это громкий стук монет по скатерти стола и отчетливо произнесенное слово «опасность».

– Эти деньги – для начала. Когда исполнится задуманное, получите еще. Главное: берегите её.

Мое воображение тут же восполнило пробелы в достоверной информации и нарисовало ужасную картину продажи бабушкой собственной внучки в жены этому пузатому потному чудовищу. И несмотря на то что работорговля официально запрещена аж с XIX века, эта киношная сцена, старая и вечная как мир, отчетливо и убедительно висела перед моими глазами.

Мы с бабулей никогда и не голодали, несмотря на то, что все наше малюсенькое семейство кормилось от продажи притирок, настоек и колдовских травяных сборов. Конечно, знахарством много не заработаешь, но нам хватало. Яблони, карликовые сливы и старая черная вишня в огороде полном картошки и капусты нам очень помогали. Не забывайте, что грибы, ягоды и рыбу приносил Карлсон в обмен на ужин в бабулиной компании. Но вот уже несколько месяцев, как она вела со мной пространные разговоры о моем образовании, о том, что я должна продолжать учиться. Но так как дорога в маги для меня закрыта, я начала подумывать о поступлении в Институт Живописи. Что, естественно, являлось проблемой, так как нам это было не по карману.

Проблемой, которую этот потный Мясник разрешил за пять секунд, бросив на вышитую крестиком скатерть золотые дукаты, флорины и луидоры, неиссякаемые, как золото гномов.

– Да будет так! – услышала я голос бабули.

Щеки вспыхнули от праведного гнева. «Посмотрим еще, кто кого!» – мысленно ответила я, приготовившись к обороне.

Мясник же обрадовался и заявил, что намеревается поселиться в Чумном городе. И: «ждите меня!» – нанесет нам визит в ближайшее время. А пока он вынужден распрощаться.

На пороге, уходя, он долго мялся, и, наконец, слюняво поцеловал мне руку, видимо, демонстрируя высший пилотаж галантности. При этом он противно краснел, потел и вонял, пряча в щербатый пол маслянистые глаза. И не зная, что еще добавить, в конце концов, быстро удалился…

Целый час после этого я провела в ванной. Ворчала и мыла кисть руки дегтярным мылом, поливала духами и настойкой календулы.

После его ухода в воздухе повисло тестостероновое радиоактивное облако, прячась от которого наш тибетский гномик-монах, скроив недовольную мордочку, забился под пианино…

До сих пор я абсолютно уверена, что это бабуля сослепу или от чрезмерной нервозности подсыпала Мяснику в иван-чай порошок из высушенных прошлой весной спаривающихся червей опарышей, что, как известно, афродизиак раз в сто сильнее виагры. Нет, не со зла, не подумайте о ней плохо, просто она очки забыла на тумбочке.

***

Закаты сменялись рассветами, снег начал превращаться в грязную талую воду, шапки и пуховики переехали на антресоли.

Вскоре мы привыкли к присутствию в нашем доме этого хмурого человека.

Иногда он приходил с телохранителем. Тогда тот бедняга, борясь со скукой, развлекался метанием дротиков в коридоре, в ту самую живую мишень, которую бабушка нашла выброшенной позади рынка ведьм Меркадо-де-Брухас в Ла-Пас. Мишень уворачивалась от дротика и прыгала по стене как солнечный заяц, а если охраннику все-таки удавалось ее достать, она начинала причитать противным женским голосом на гуарани.

Но чаще он приходил один, проводить вечера при свете оранжевого в розах абажура над кухонным столом, за чашкой иван-чая с домашним вареньем из розовых бутонов. Он рассказывал бабушке о своей непростой судьбе, о понятиях чести, о цене слова и о дешевизне человеческой жизни, о делах законченных и еще не начатых, о планах и о долгах. Бабушка вздыхала, подливала чай и пересказывала ему по памяти Веды.

Никаких посягательств на мою неприкосновенность в виде вонючих поцелуев он больше не предпринимал.

Он исчез, когда декабрьское полнолуние совпало с лунным затмением и первой метелью, так же таинственно, как и появился. Прислав по почте на прощанье мне мешок леденцов и снайперскую винтовку…

Снег тяжело оседал на вайях папоротников и на голых ветках продрогших яблонь в саду. Хлопья бились в стекла, в печи трещали поленья, ночь просилась к нам в гости, напуганная сорокоградусным морозом. Снежинки ткали занавеси в узорах наступающего безлунья. А задрав голову, только и есть что разгадывать, то ли это звезды падают, то ли это льдинки уносятся в небо, следом за улетевшими безвозвратно криками сов.

Рассветы сменяли закаты, солнце все выше забиралось над горизонтом. Уже и вовсе стали не нужны куртки, и изо всех садов Чумного города распространялся дурман сирени. Бабушка приносила на кухню душистые гроздья и колдовала за закрытой дверью над приготовлением сиреневого вина.

Но надо сказать, что на меня вся эта история с продажей в рабство повлияла весьма предсказуемо. Я всерьез задумалась о самостоятельной жизни.

На западной окраине Чумного города располагалась Ложко-Плошковая деревообрабатывающая фабрика. Которая, как понятно из названия, занималась производством деревянной, столь обожаемой горожанами посуды. Конечно, их можно понять, ведь удовольствие от размазывания сладкой рисовой каши теплой деревянной ложкой по деревянной же тарелке, ни в какое сравнение не идет с тем же процессом, но в пластиковом исполнении. К тому же коренные жители Лахденпокья утверждали, что червячки и термиты, неминуемо заводящиеся в знаменитой посуде, выползали из пор в тарелках на запах еды. И что насекомые эти вкусны, полезны и являются ничем не уступающим мясу источником протеина. Чашки же сами собой наполнялись соком, похожим на березовый, и веточки, что прорастали наутро из ручки, придавали напиткам дивный аромат и неповторимый вкус, не говоря уже о ложках, сочащихся медовой смолой. Но не только это объясняло пристрастие рестораторов и гурманов к деревянной посуде Ложко-Плошковой фабрики. Нетронуто-деревянная изнутри, с внешней стороны она была невероятно красива, благодаря умениям местных художников. На ней горели гирлянды анютиных глазок с воздушными лепестками, светились букеты роз в самый пышный период цветенья, распускались нежные ирисы и палевые белые пионы.

Вы, наверное, уже догадались, что я выбросила из головы пустые мечты об Академии, и решила устроиться подмастерьем на Ложко-Плошковую фабрику – расписывать посуду. Провозгласив независимость маленького, но гордого государства под названием Анжела Белова. С ударением на первый слог, пожалуйста!

Сирень отцвела лиловым дождем, сиреневое вино настаивалось в хрустальных сосудах, туфли сменились босоножками…

В школе готовились к Выпускному. И только и разговоров было вокруг меня, что о предстоящем выборе профессии. Одноклассники-двоечники перешептывались, что на севере, в старом порту Гельсингфорс пришвартовался пиратский корабль. Одноглазый капитан-сомалиец набирает в команду новых матросов, и автостопом они доберутся туда за пару дней. Отличница в очках с толстыми линзами, дочка завхоза школы, хвасталась, что ее пригласили работать в местную библиотеку, ту, что на площади Добрых Традиций. Застенчивый троечник, немногословный толстяк с последней парты, устроился в охотничье хозяйство на Совиных холмах помощником лесничего, своего деда. А первая красавица школы, что уже месяц как беременна и сразу после Выпускного выходит замуж, надеялась родить тройню зараз, двух мальчиков и девочку. И все её детки родятся магами, она уверена!

Атмосфера предстоящего праздника пополам с надеждами на реализацию дерзких планов витала под теплым июньским солнцем. Оно тоже предпочитало в это время года не заходить за горизонт.

Даже тучная колченогая гардеробщица, чьего имени никто не помнил, изуродованная артритом старуха, придремав под вешалкой, видела сладкие сны о незаметно прошедшей юности, о несбывшемся и ускользнувшем. Над ее головой, в туманных облаках грез, кружилась в танце молодая брюнетка с карминной розой в волнистых жгучих волосах, обнимая за плечи стройного высокого офицера. Вальс Шуберта закручивал их в водоворот невысказанной любви, и так близко им было до счастья, так близко и так недосягаемо далеко! Седая, тучная и морщинистая, она улыбалась во сне, становясь на коротенькое мгновение той стройной и страстной девчонкой с розой в черных до пояса локонах, перед которой открывались все пути и для которой не было ничего невозможного…

А я, затаив дыханье, тянулась за курткой, боясь разбудить ее и помешать этим горьким иллюзиям и сладким обманам.

Я абсолютно уверена, что бабушка не отпустит меня наняться юнгой на пиратский фрегат. Да и сомнительно, что одноглазый сомалиец примет на борт девчонку… Грустная, брела я домой, молясь всем забытым богам и демонам Девяти Миров, чтобы не превратиться в одинокую безымянную гардеробщицу в потерянной в провинциальном городишке школе для неодаренных детей.

Прощаньем с детством и ответом на мои наивные мечты было письмо, пришедшее по почте из далекой Парижской Академии Изящных Искусств. Ведь когда-то слова «Заоблачный Париж» были обронено тобой, превратив этот город в символ моей потерянной любви. В солидном перламутровом конверте с десятью марками с видами недосягаемого прекрасного города был отказ на мою просьбу о предоставлении гранта на обучение. Точка.

Ложко-Плошковая фабрика ждала меня…

***

Наши закаты это и есть рассветы для кого-то, и течения времени не замечает только не проснувшийся или философ…

Но мир не такой, каким кажется на первый взгляд, надеюсь, вы не забыли это железное правило?

Я роняла слезы на перламутровый конверт. Бабуля, почему-то загадочно улыбаясь, вышла из кухни, оставив меня горевать в одиночестве. Минут через пять она вернулась с подарком на этот мой злосчастный день окончания школы. В руках ее была зеленая бумажная папка. И обыкновенный железный ключ.

Она предложила мне утереть сопли и спросила, чего я хочу больше всего. Кроме как сделать карьеру мага, так как это невозможно.

Мои пальцы продолжали комкать полный горя перламутровый конверт, поэтому ответ оказался очевиден без лишних слов.

Бабушка Ева раскрыла папку и рассказала мне историю.

Начала она издалека.

В начале прошлого века у одной Петербургской актрисы и балерины родился сын. Мой прадед. Ветреная молодая мать, оставив дитя в Петрограде на попечение очень ответственной деревенской няньки, укатила с Императорским театром на гастроли. Случилось это в самом начале Тридцатилетней войны, которая долго не унималась в Девяти Мирах, то затихая, то вспыхивая снова.

Злой рок распорядился так, что встретиться вновь матери с сыном было не суждено. Они потерялись. Балерина не вернулась в Россию. Она получила более выгодное предложение в Париже, а нянька от голода решила сбежать в деревню, захватив с собой младенца. Да только вот незадача. Ослабленная то ли тифом, то ли чахоткой девушка так и не добралась до родной деревни Медведки в Смоленской губернии. Именно этот адрес она честно отправила в далекий Париж заказным письмом, дабы продолжать получать денежные переводы на содержание мальчика, которые заботливая молодая мать высылала каждый месяц.

Несчастная нянька умирала в неотапливаемом вагоне третьего класса, набитом до самой крыши убегающими от надвигающейся на Петроград Тридцатилетней войны. Со словами «покойникам не место в моем экспрессе!» строгий кондуктор ссадил её на безымянном полустанке, где редко останавливались поезда под железной табличкой «Платформа 6 км».

Откуда там велся отсчет километрам? И по направлению куда? Хотя какое это имело значение для покидающей этот свет девушки? Там-то, на пустынном вокзальчике, под унылым ноябрьским дождем из холодеющих рук няньки, малыша забрала посторонняя незнакомая женщина, жена местного стрелочника. Конечно, лишний рот плюс к трем собственным дочкам, это большая проблема. Но, с другой стороны, младенец – долгожданный мальчик, возможно, посланный провидением после долгих лет ожидания и стольких молитв, будущий кормилец и заступник… Так мой прадед стал сыном железнодорожника на полустанке «Платформа 6 км», затерянном в торфяных топях реки Мгра.

Конечно, материнское сердце ныло от боли, ведь других детей ей не суждено было родить, и всю жизнь балерина, не отчаиваясь, искала сына. Но тщетно. Пока не случилось чудо, и невероятное стеченье обстоятельств не свело их. Точнее, уже не совсем их самих. Мой прадед, профессиональный военный, к тому моменту уже скончался от ран. Успев жениться на юной травнице-знахарке и дать рождение моей бабушке Еве. С ней-то и встретился посыльный балерины, дожившей до глубокой старости, но к тому моменту также ушедшей в мир иной, в Аменту.

Все имущество, то есть маленькую квартирку в центре Парижа, она оставила единственной наследнице.

Мне…

Квартирку в знаменитом квартале художников и магов. В двух шагах от Парижской Академии Изящных Искусств…

Именно документы на это МОЁ наследство и хранились в вышеупомянутой зеленой папке.

Мне принадлежала квартира в Париже! Ключ от нее лежал передо мной на столе. Мечты сбывались! И монет, оставшихся от Мясника, казалось еще предостаточно, чтобы освоиться на новом месте! Я ущипнула себя, не веря очевидному.

Я переезжаю в Париж! Чудеса существуют!

У меня перехватило дыханье…

Париж – самый романтический город мира, любовь вплетается здесь в виньетки кованых балконов, ее приносят бело-серые воркующие голуби. Тонкий аромат ее чар размыт в каждом парижском кафе, в каждом парижском ресторане разливают в бокалы ее пенящуюся благодать… Сам воздух в Париже изысканно, как духами haut couture13, пропитан любовью… Как прекрасен этот город в моих мечтах! Как романтичен!

Потому что там я надеюсь встретить тебя. Тогда на всех парижских подоконниках расцветут розы. На моей улице будет бушевать десятибалльный благоухающий шторм. Радуга рассыплется на миллиарды капель и упадет разноцветным дождем с такого близкого седьмого неба за окном. Все радиостанции планеты заиграют трогательные и наивные любовные песни для нас…

Это обязательно случится.