Читать книгу Неизвестные мгновенья их славы - Алла Зубова - Страница 12

Народный художник России Сергей Алексеевич Куприянов

Светает. Над водой поднимается сизый туман. Словно сквозь кисею смутно виднеются силуэты храмов и колокольни Иверского монастыря на острове посреди реки…

Художник остановился возле воды среди густых зарослей на том месте, которое выбрал вчера. Устроил этюдник, приготовил краски и замер, как замерло все в ожидании первого луча. И вот он иглой пронзил свинцово-малиновый край неба, потянул на сверкающей нити огненный шар. Уже показалось на горизонте полукружье алой короны, но еще не вспыхнуло ярким ответным пламенем чистое золото куполов. Темные кусты, ажурной каймой опоясывающие остров, постепенно желтеют – это ивняк, буйно цветущий пушистыми комочками. Матовая лазурь неба, синева воды, сиреневые ветки ивняка в тающем тумане…

Быстрые точные мазки ложатся на картон. «Остановись, мгновенье. Ты прекрасно!»

Солнце плавно поднимается, окрашивая и землю, и небосвод по своей изменчивой прихоти, но здесь, на плотной бумаге, чудный миг рождения утра останется навечно и будет называться «Солнце встает над Валдаем». В правом нижнем углу картины – подпись С. Куприянов.

Если отобрать все работы с автографами Народного художника России Сергея Алексеевича Куприянова, выполненные за полвека его творчества, то огромной выставочной площади Большого Манежа явно было бы мало.

Работы Сергея Куприянова узнаваемы сразу, как узнаваем голос любимого певца. В основном это пейзажи, цветы, натюрморты. Акварель. Пастель. Ничего экзотического, ошеломляющего, яркого буйства красок, солнечного блеска, необычных ракурсов. Средняя полоса России, Подмосковье, улочки Замоскворечья, разноцветье лугов и полей. Глядя на эти, казалось бы, непритязательные сюжеты, невольно вспоминаешь строки Анны Ахматовой из её цикла «Тайны ремесла»:

«Тихая моя Россия». Более точное и сердечное название для персональной выставки трудно выбрать. Каждое слово здесь, как символ, полно особого смысла. Это, по существу, зеркало всего творчества глубоко национального русского художника Сергея Куприянова.

Каждый раз, бывая на вернисажах Сергея Куприянова, стараюсь определить свое душевное состояние. В минуты, проведенные возле работ «Снег выпал», «Март», «Поют зяблики», «Стожок», «Рябинка», «Улица Островского», – оно радостно-нежное.

Подолгу стою и не могу наглядеться на осенние пейзажи: «Когда роняет лес багряный свой убор», «Октябрь. Вечереет», «Золотая аллея», «Краски осени». А вот одноэтажный замоскворецкий деревянный домик с мокрой от дождя крышей. Бьет резкий ветер-листобой. Холодно. Но в домике два окна освещены. Пусть на улице непогода, а там, в комнате, уютно и тепло, хозяева пьют вечерний чай за столом под абажуром и ведут неспешную беседу. Почему-то особенно волнуют освещенные окна и мокрое железо крыши. Немного грустно, однако «печаль моя светла».

Возле этих работ охватывает печаль горькая. Сердце сжимается от жалости к двум старым людям, медленно идущим под моросящим дождём. Когда-то они жили на Старом Арбате, у них был гостеприимный дом, в котором звучала музыка и слышалась подлинная московская речь. Быть может, она была пианисткой, а он – известным ученым… Но особнячок их снесли. Пришлось переезжать в спальный район, в серую громадину-коробку. Сегодня редкий случай, когда супруги выбрались в город. Скорее всего, они навещали сына или дочь, у которых не складывается семейная жизнь. Что ж тут поделать? Они стараются успокоить друг друга, но согбенные спины, изнуренные годами, ноги-спички… Все убеждает нас – горе стариков безутешно.

Здесь росли вековые дубы, летом вокруг цветущих раскидистых лип роились пчелы, темно-зелеными шатрами высились могучие ели. Теперь только вывороченные пни, запустение, мрак, да ворона, зловеще оглядывающая свои владения, а на заднем плане – дача с немыслимой архитектурой. Такова картина «Дума о русском лесе».

Тут славно отдохнули «любители природы». Пустые бутылки, консервные банки, смятые яркие пачки из-под сигарет, вытоптанная трава. Это называется «Погуляли».

Разная она, наша Россия. Медленно проходишь по залам, и вдруг начинает казаться, что где-то далеко плывет малиновый звон, слышатся голоса певчих, лицо согревает пламя свечи перед образом Спасителя. Храмы, церквушки, часовенки. Они всегда часть пейзажа, а не сами по себе. Храм Василия Блаженного видится сквозь белые стволы берез, а золотые «луковки» и купол церкви Преображения в Переделкине затянуты легким кружевным занавесом ветвей, «Усыпальница Прохоровых» стоит в лиловых гроздьях сирени. Невольно думаешь, чья красота возвышеннее – рукотворная или нерукотворная? Ответа нет, потому что красота Божьего храма и красота Божьего мира неразделимы.

Может быть, оттого, что она была первой, может, по особой удаче, но персональная выставка работ 1990 года в только что отреставрированном здании на Солянке была необыкновенна, празднична и торжественна. Стены залов с изящными нишами выкрашены синей, белой, темно-малиновой краской. Как удивительно заиграли на этом фоне золотые купола храмов, пейзажи «пышного природы увяданья», «неба неземная благодать», по определению писательницы Светланы Кайдаш-Лакшиной – «это небо, в котором живет Бог». Перед посетителями предстали «сады вишневые, как молоком облитые», алый свет зари, разливающийся «по зеркальной воде, по кудрям лозняка», маленькие «прудики со старыми мостками, где тина на парчу похожа».

Смотришь на куприяновские работы и вспоминаются строки стихов. Самых разных, самых волнующих.

Сергей Куприянов. Черемуха

Из рассказов о великих художниках приходит на память впечатление, которое на Верещагина произвели шишкинские «Сосны». Разведя руками, знаменитый баталист в восторге воскликнул: «Ведь знаю, что полотно, а совершенно ясно ощущаю тепло, солнечный свет и до иллюзии чувствую аромат сосны!»

На всех выставках возле работ «Куст сирени», «Белая сирень», «Ландыши», «Черемуха и фиалки», «Пионы», «Флоксы у дома» посетители задерживаются в радостном недоумении: явственно «слышится» аромат цветов.

Из записей в книге отзывов:

«Я уже давно не был на природе. Живу в каменном мешке. Вы сделали чудо – подарили мне мир лугов и полей, прелесть раннего утра и позднего вечера, ни с чем не сравнимый запах свежей сирени. И на какое-то время вернули меня в детство, которое прошло на Патриарших прудах. Великое Вам спасибо.

Старый москвич А. И. Красков».

«Вроде бы знакомые картины. Но художник как бы говорит нам: «Не спешите пройти мимо. Всмотритесь. Вдумайтесь. Это наша Родина. Пусть она не потрясает взор, она согревает сердце». Творчество Сергея Куприянова расширяет и углубляет духовный мир людей, жаждущих этой духовности, особенно в наше беспокойное время. Низкий ему поклон.

Г. М. Боронина, учительница из Твери».

Сергей Алексеевич Куприянов родился в Москве 8 января 1928 года. На второй день после Рождества Христова, уступив место главному великому событию. Говорят, что в жизни человека ничего не бывает случайного. Возможно, время появления на свет этого большого художника наложило печать на его характер. Терпеливость, сдерживающая желание вырваться вперед. Не показно, но глубоко верующий, он безмерно добр, щедр и совестлив. Отчаянно трудолюбив. Не тщеславен настолько, что долгие годы безропотно уступал свое право на персональную выставку и более молодым, и менее заслуженным коллегам. Когда же решился обнародовать многолетний и многожанровый труд, в цеховой казне не оказалось денег, и, стало быть, на выставку пришлось находить средства в скромном семейном бюджете. Все свои выставки Народный художник России Сергей Куприянов делал за свой счет. Упоминаю об этом не с целью упрека властям предержащим (чего никогда не позволял себе Сергей Алексеевич), а лишь пытаясь обратить внимание на это свойство его характера – всегда проникнуться сочувствием к ближнему.

Сергей Куприянов. Виола

И еще. Он застенчив, не любит публичности. Молчалив, но с интересом слушает собеседника. Закрыт, но душевно распахнут на доброе дело. Вот такое причудливое сочетание в человеке внешних строгих черно-белых тонов и нежных переливов всех цветов радуги романтической души.

Мы дружим уже более тридцати лет. Об ином человеке за эти годы узнаешь столько разных подробностей, что можно роман написать. С Сергеем Куприяновым все обстоит по-другому. При таком близком знакомстве я знала лишь его биографию, но не жизнь. Начав писать о нем, особенно остро почувствовала, что не могу ответить на многие где? когда? почему? зачем?…

Однажды решили мы с моим героем выкроить вечер и поговорить о его жизни, а магнитофон пусть себе крутится, записывает нашу беседу. Каково же было мое удивление, когда при встрече в мастерской, устраиваясь на долгий разговор, Сергей Алексеевич подал мне кипу листов, исписанных его крупным с левым наклоном почерком. На вопрос, как же он сподобился на сей подвиг, ответил смущенно: «Разве о детстве, о войне расскажешь? А написать, это почти как нарисовать».

Давайте вместе с вами, читатель, как альбом с этюдами художника Сергея Куприянова, перелистаем некоторые страницы его жизни.

Сергей Куприянов. Сирень

***

«Чаще всего я вспоминаю Москву довоенную, середины 30-х годов, когда Калужская застава, Застава Ильича, Птичий рынок, Лефортово, вокзалы Белорусский, Рижский, Киевский находились в черте города, а дальше шел пригород. Никаких электричек. Ходили поезда с паровичками. Остановки были: Матвеевская, Очаково, Сетунь, Кунцево, Фили… Люди выходили на платформу и шли в эти поселки, деревни через поля, перелески. Шли домой или на дачи. А сейчас это уже названия московских районов, и окраиной их не назовешь.

В те времена силуэт Москвы и городские строения вырисовывались четко: купола с какими-то пристройками на крышах, затейливые башенки, разновысокие дома, ворота с арками; у ворот – глубоко врытые каменные тумбы, наверное, для того, чтобы удобнее было садиться верхом на лошадь. У каждого дома – либо красивая чугунная решетка, либо калитка и непременно – дворник в белом переднике с бляхой-номером. Мы, ребятишки, дворников очень боялись, потому что они следили за порядком во дворе и на улице.

Сейчас Москва за бывшими заставами – типовая, однообразная, безликая. Мама моя живет в Ясенево. Приеду ее навестить, посмотрю вокруг – нагромождения жилья из стекла и бетона. Глазу остановиться не на чем. А ведь у архитекторов была задумка сделать каждый район своеобразным и по застройкам и по ландшафту, как планировалось сделать центр и мое любимое Замоскворечье заповедной зоной. Кто же нарушил все эти планы? Теперь не успеешь опомниться, как на месте старого прелестного особнячка уже груда развалин, из которых вырастает либо банк, либо офис, либо дом элитный самой невероятной архитектуры, самого нелепого стиля. А ведь Москва – город уникальный. Не только со своим лицом, но и со своей мелодией, со своим характером.

Помню, у нас до войны на Серпуховской площади полукругом стояли извозчики. Каждый в синем армяке, красным кушаком подпоясан. Дедушка мой очень любил лошадей. Он приходил к нам по воскресеньям и вел нас с братом на Серпуховку. Выбирал лошадь, обязательно серую в яблоках. Мы садились летом в коляску, зимой в сани, возчик укрывал нас кожаной полостью на меху, и поехали! Только снег из-под копыт летит нам в лицо, да лошадиный хвост из-за спины кучера по ветру развевается. Лихо мчатся сани по булыжной мостовой! Какое это было счастье!

А весной! Как пахло во дворе почками тополя, цветущим кленом. Потом зацветали яблони, груши, сирень. Всюду росла трава, дорожки были выложены из толстых квадратных камней. Ударишь металлическим шариком об такой камень, и он подпрыгивает высоко-высоко. И куры ходили по траве с красивым петухом. У дома, в котором жили хозяева по фамилии Господчиковы, было резное крыльцо. Однажды я видел, как возле этого крыльца стояла нарядная коляска с открытым верхом и запряженная в нее белая лошадь. Из дома вышла дама в белом платье с белым зонтом и села в коляску. Ну, прямо как у Чехова!

Во двор то и дело заходили разные умельцы и громкими голосами предлагали свои услуги. «Стекла вставляем!» – кричали одни. «Диваны, матрацы починяем!» – кричали другие. «Худые кастрюли, чайники лудим, паяем»! – зычно сообщали третьи. А еще ходили мужички с мешком и сумкой. Они собирали пустые бутылки, взамен давали мячики из яркой бумаги на резинке в форме срезанного помидора или пищалку «уди-уди».

Какой мальчишка растет без драки? Случались и у нас во дворе потасовки, но не такие кровавые, как сейчас. Тогда был железный закон: если кто упал, лежачего не били. А сейчас, если упал, добивают ногами. Даже спорт есть такой, где бьют и руками и ногами. А раз спорт, то, стало быть, есть и чемпионы.

Мы с братом были послушными детьми. Если мама звала нас домой, то мы прекращали игру и уходили со двора. Ребята считали, что мы маменькины сынки, и подтрунивали над нами. А раз маменькин сынок – значит, слабак. Однажды подходит ко мне наш пацан и говорит: «Давай стыкнемся!» Я говорю: «Давай». Сам, конечно, боюсь, противник-то явно сильнее и ловчее меня. Он спрашивает: «В морду бьем?» – «Бьем!» – и пошли друг на друга с кулаками. Я ему по носу стукнул, и у него кровь сильно потекла. Я потащил его к себе домой. Мама умыла его холодной водой, сделала ватный тампон, и, когда кровь остановилась, мы вместе пошли во двор, но уже больше не дрались. С тех пор отношение ребят ко мне резко изменилось. Они поняли, что я хоть и послушный сын, но за себя постоять могу.

В доме на Пятницкой мы жили большим кланом. Дедушка, бабушка, дяди, тети, двоюродные братья и сестры. По существу это была коммунальная квартира, но жили мы очень дружно, весело справляли праздники.

Папа мой, Алексей Павлович Куприянов, был художником, мама, Людмила Георгиевна, пела в хоре Московской филармонии. Мы часто бывали там на концертах. Я очень гордился тем, что у меня такая красивая и талантливая мама. Однако, видя, каким кропотливым ежедневным трудом родители достигают успеха, я довольно-таки рано понял, что у любого искусства есть две стороны: одна – яркая, праздничная (художественные выставки, где были папины картины, концерты в красивых залах, где выступала мама), другая – будничная, трудная, порой утомительная (долгие мамины репетиции с разучиванием какого-нибудь музыкального произведения, папа, до глубокой ночи стоящий у мольберта или сидящий за столом и что-то кропотливо рисующий). Папа очень хотел, чтобы я стал художником. Он подрабатывал в одном промышленном издательстве – рисовал этикетки для всяких товаров. Я с замиранием сердца смотрел, как на белом листе бумаги появлялись фрукты, овощи, цветы, рыбы, а потом я их видел в витринах магазинов. Они были наклеены на стеклянных банках с компотом, на консервах, на коробках с конфетами. И я считал, что все эти продукты немного наши. Когда я подрос, папа стал доверять мне несложную работу в таких рисунках. Я очень старался, и папа меня хвалил. Он был доволен, когда узнал, что я записался в изостудию Городского Дома пионеров. Ею руководил хороший художник и замечательный человек Александр Михайлович Михайлов. Он дожил до глубокой старости, всегда бывал на моих выставках, и мы с ним дружили.

Сергей Куприянов. Настурция. 1996 г

Летом мы снимали дачу в подмосковном Алабино, а в гости к нам приезжал известный художник, большой папин друг Василий Николаевич Бакшеев. Они вместе ходили на этюды. Иногда брали меня с собой. Мне было очень интересно смотреть, как из месива красок на палитре появлялись рисунки: березки, тропинки, небо с облаками. Два художника стояли рядом, а картины получались разные.

В 1939 году папа тяжело заболел и умер. Ему было всего лишь 42 года. Василий Николаевич остался до последних своих дней верным другом нашей семьи. Помогал и деньгами и советом. Именно он побуждал меня к занятиям живописью. Когда я был подростком, Василий Николаевич вместе с моим папой старались пробудить во мне интерес к природе. Папа знал все растения, цветы, травы и очень занимательно о них рассказывал. Он различал птиц по голосам и меня учил слушать их. Потом, когда я поступил в художественную школу, Бакшеев часто звал меня к себе на дачу, и мы вместе с ним ходили на этюды. Он учил меня «выбирать» пейзаж, очень интересно рассказывал о свете, полутонах, цвете, законах живописи.

Василий Николаевич был не только большой художник, но и прекрасный педагог. Это я уже потом понял. А тогда он много меня расспрашивал о том, что я читаю. Всегда напоминал высказывание Стасова: «Литература есть старшая сестра живописи». Сам же любил повторять свой наказ: «Трудись, Сережа, без устали. Какой бы талант большой ни был дан от природы, он угаснет, если человек будет мало работать».

А как он знал работы великих русских художников! Особенно своих учителей Саврасова, Маковского, Поленова и своих товарищей по учебе Левитана, Архипова, Корина. Об их творчестве, даже об отдельных деталях той или иной картины Василий Николаевич мог увлеченно говорить часами. Я же, возвращаясь от него, брал альбом с картинами этих художников, книги о них и до поздней ночи внимательно всматривался, вчитывался – так мне хотелось понять тайну их таланта. Уроки Бакшеева я помню до сих пор.

22 июня 1941 года застало нас в Алабино. Вскоре начались налеты на Москву, бомбежки. Надвигалась холодная и голодная зима. Тысячи составов с людьми и промышленным оборудованием потянулись на восток. Нам тоже предстояла эвакуация. И тут мамин брат Владимир Георгиевич Константинов, который был ведущим инженером на северных нефтяных разработках, приглашает нас к себе в город Ухту. Особых благ не сулит, но крышу над головой, пропитание – обещает.

Первое, что мы увидели в Ухте – это колонны заключенных, которых под охраной вели куда-то. На всех нас это произвело тягостное впечатление. Однако вскоре мы к такому зрелищу привыкнем, потому что заключённые будут везде: на лесоповалах, на ремонте железной дороги, в шахтах. Моему дяде приходилось с ними работать, и он говорил, что среди них есть очень известные люди – писатели, артисты, ученые, и он старался сделать все возможное, чтобы хоть чем-нибудь облегчить их положение. Ну, а мы жили, как все, – трудно. Дядя иногда брал меня с собой на охоту, давал ружье, и я научился метко стрелять. Мне нравилось бродить по тайге. Красота. Романтика. Я даже стал видеть себя геологом. Наверное, это шло оттого, что эти люди тесно связаны с природой.

Летом всех школьников отправляли в колхоз, у меня даже сохранилась трудовая книжка с начисленными трудоднями, а их запросто так не начисляли. Работа была тяжелая. С зари и до зари. Все для фронта, все для победы. Жали серпом рожь, вязали снопы, потом их складывали в копны. Телег в колхозе не было, а были сани с широкими полозьями. Они хорошо скользили по траве.

Приходилось рыть силосные ямы, сторожить по ночам зерно на колхозном току. Работу с нас спрашивали, как со взрослых, никаких поблажек.

Однажды, когда я заготавливал дрова для школы, острым топором чуть не отрубил себе палец на ноге. Кое-как замотал его тряпицей, но ходил-то босиком, видно, засорил рану, и началось заражение. Стал проситься отпустить меня в больницу. Бригадир не отпускает, говорит, что если каждый мальчишка палец порежет и помчится в больницу, то на селе работать некому будет. А у меня нога краснеть уж начала, температура поднялась. И я сбежал. До больницы 80 километров. Пешком в два дня не дойдешь. Уговорил шофера, который возил сажу на машине. Вбегаю в больницу, а от меня все врассыпную. «Черт! Черт!» – кричат. Так сажей перемазался. Но помощь мне все-таки оказали.