Читать книгу Альманах «Российский колокол» №3 2020 - Альманах - Страница 4

Июль изранил и обжег Израиль.

А при жаре —

как при царе:

прогон сквозь строй

под шомполами солнца – в ад из рая —

полуденной порой.

Вот древо цеэла́ в кровавых клочьях.

Ах, что с его спиной… Ах, как клокочет

в сутулых поротых полушарах

с повальным выплеском из рваных почек

кровь… Кровь!.. А не шарлах.

Как были сизы киевские парки!..

Полны́ то снежных, то туманных глыб,

но с неких пор, пастельный мир забыв,

я хайфская, где все посадки – я́рки.

Здесь не найти холодногаммной грядки,

лишь пламенные, василек здесь – миф.

Глаз рвется к морю с круч, но при оглядке

наотмашь алым бликом бьет залив.

Асфальт тягуч – прихватывает пятки.

Подножка. Надпись: «Хайфа – Тель-Авив».

В автобусе – мороз. Снаружи – кроны

казненные!..

Мне хоть бы сквозь стекло

тончайшими перстами взгляда тронуть

их души в гнездах ран, чтоб злу назло

досталась им предгибельная ласка!

Дотягиваюсь – нет, не кровь, не краска,

а лепестки!.. От сердца отлегло.

За нами – порт, где каждый трюм, по слухам,

догнавшим нас, хоть мы и резво мчим, —

покачивается китовым брюхом,

столь перегретым, что почти живым;

заразна жизнь! – и мертвые товары

на днищах стали на подъем легки:

меняют позы, ло́мятся из тары

и перекидываются в грузовики;

а те, рыча, стоят уже на трассе;

пеньковые канаты в кузовах

на бухтах привстают, как кобры, в трансе

от редкостного счастья оживать,

заглядывать за борт в соседний кузов,

таких же полный такелажных грузов,

чтоб в параллельной гонке наконец,

под перестук двух дизельных сердец,

с соседским ве́рвием связаться в узел,

навстречу им рванувшимся с колец.

Рекой-шоссе плывут стволы секвойи:

полтуловища на прицеп легло,

ствол на стволе, они как плот двуслойный,

их двое, двое, двое, двое, двое…

Сук одного фиксирует дупло

ствола другого, чтоб при встряске врозь их

не повело.

Овечьи шкуры, хлопок из Египта…

Я – слишком я, я слишком в стороне

была от груд и ворохов… от флирта

легчайшего… с созданьями извне…

Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.

Я чую их нечужеродность: в них бы —

в горячих, в пухлых – затесаться мне…

Ведь Щупальце Небесное за темя

меня из всяких скопищ – знай одно —

лишь беспощадно извлекало, но

сегодня я со всеми, я со всеми,

я вхожа в ход вещей, я заодно!!!

В мешках и в бочках тесно и темно:

там шепчется подсолнечное семя

и друг о друга плещется вино…

С хребтов, готовых к возрожденью туров,

в реку-шоссе впадают речки троп,

неся кибу́цные поделки лучших проб:

от шлепанцев до шляп и абажуров,

от вентиляторов до вееров…

Из-за границ, оставив дома пяльцы,

струится шелковый материал:

халаты переливчатого глянца,

на них драконы в полный рост. Непал

их скрупулезно гладью вышивал…

Центральная Автобусная Станция —

всему привал.

Все остановится, застрянет на асфальте,

на досках, на ладонях, на лотках…

«Аз ка́ма? Кам юка́ллеф? Ква́нто ва́ле?

Почем?» – «Ей-богу, даром! Ах, оставьте!» —

на четырех веселых языках…

Что ж до секвой, то те еще не вскоре

окажутся в кишащем вещном скопе,

они еще прилягут на станок,

где их нарежут мелко поперек,

они пойдут на столики под кофе,

под шахматы, под локти, под пирог…

Задремываю…

В полусне внезапно

мне три плюс три, а маме – тридцать три.

Мы в Сочи. Мы уедем послезавтра

в осенний серый Киев… «Ма, смотри,

какие листья падают на гравий!»

Оранжево-малиновый гербарий

я привезу в подарок школе… Бриз

их шевели́т, кружи́т… Сто первый лист

молю ее поглубже спрятать в сумку,

уж та полным-полна, и, пряча взор,

мать тайно потрошит ее – в упор

не видя на моей мордашке муку,

отборный ворох возвращая в сор…

Она – мулатка, мама… Не загар ли

тому виной? Нет-нет, густой копной

обрывки жженной плиточной спирали

клубятся у нее над головой…

(Сравнение могло быть и пометче:

ее курчавость проволочной мельче

и металлических витков полегче…)

Она застыла на скамье, одна,

курортным отдыхом опалена,

на ней был белый сарафан, и плечи

жглись парой фитильков из белой свечки…

Я любовалась ею, мной – она…

Неве́сть откуда взявшись, некий сударь

присел на краешек ее скамьи:

по-царски прям, Романов впрямь, стиль, удаль

угадывались в нем, вмиг безрассудно

я избрала его главой семьи.

Он не кивнул нам, не взглянул и мельком

на женщину, которой так под стать

пришлась покатость парковой скамейки,

не расхвалил ей дочь пред тем, как встать…

Не юн, не стар, но, с тростью не по моде,

он был одет не по погоде в плащ —

киношный лорд… Он думал: «Дождь? Нет, вроде

безоблачная синь!.. Зенит горящ!»

Он не сказал нам «здравствуйте!». Назавтра

в курсовочной столовой нашей завтрак.

Мы оказались за одним столом.

Мы ели: мама – молча, я – с азартом,

куражась, хохоча с набитым ртом,

за вилку взвитую цепляясь бантом…

Мы были за столом – как за борто́м…

Бог нас не спас… Лорд настоял на том…

Она была красивей, я – отважней…

Дендрарий, полный листьев, стал бумажней…

Ей – сак, мне – узел из подстилки пляжной,

как будто мы готовили побег.

Из Сочи мы уехали с пропажей

былой любви друг к другу и к себе…

Спохватываюсь…

Пестрая орава

вещей, вещиц въезжала в Тель-Авив,

они держались цепко – вида вид,

при выгрузке паруясь – се ля ви!

Нашествие любви! Любви облава!

Нагромождение любви!!!

Толпа шумела,

шаталась, жалась, превращалась в ком…

А ты был не таким, как все кругом.

Ты был в толпе последним из шумеров,

владевших клинописью как клинком,

из тех поэтов, что своим стихом

всего острей самих себя увечат.

В тепле толпы дозрела наша встреча.

Автобус твой причаливал к толпе

не с севера, как мой, а… с Междуречья!..

Чтоб в центре рынка – в гуще человечьей —

меж стоп твоих застрять моей стопе…

Мы обнялись, как будто мы знакомы.

Полкосмоса – за мной, пол – за тобой —

бесполые пространства! Но истомы

вот и они полны в июльский зной,

и друг по другу неуемной страсти,

и небывалой – у пустот! – тоски,

бесплотные стихии – для объятий,

какие им, безруким, не с руки, —

они присвоили себе две наши стати

и взяли нас в любовные тиски

на лучшей – для соития стихий —

из всех Автобусных Центральных Станций.

Мы оказались на любовь ловки́:

так всеми фибрами и с ними иже

совпав… так все отдав… так взяв взамен…

так сплошно сдавшись во взаимный плен…

Толпа нам подготавливала ниши

для пяток и локтей, на время лишних,

для на́ стороны сбившихся колен…

А если рынок становился сонным,

а страсть нас смаривала наповал,

зенит свое перо в нее макал

и подстрекал ее на новый шквал

уколом в око – отраженным солнцем

от люстр хрустальных, блесток и зеркал…

Ты так углеволос!.. Я взрыла копны —

те бились штормом в пятипалый риф…

Толпа плыла, расплескивая кофе,

мы уклонялись сменой поз и корчей

от жгучих клякс, а ты, бежевокожий,

чертил наш пляс, так правя наши кости,

как требовал того твой древний, колкий,

военный, угловатый, ломкий шрифт…

Две белых майки, полуобнажив нас,

сшептавшись на побег, сползли с руки…

Штанина о штанину терлись джинсы —

искрились и спекались их замки

и капали на землю плавкой дробью…

Артерий пара, вздутая любовью,

вдоль наших горл взорва́лась, но потом —

моя с твоей – срослась вдоль рваных кром,

чтоб жизнь текла

по двум телам

единой кровью…

Толпа не замечала нас вдвоем,

обвитых шеями: ведь наши лица

смотрелись порознь – с разных двух сторон…

Базар при Станции – не заграница

ни для кого: здесь торг, здесь люд роится,

в ходу блины, фалафель, шварма, пицца,

наполеон…

Толпа смещается – базар кренится,

непотопляемый в волна́х времен…

Похолодало… У ноги – подножка…

Морозец из распахнутой двери́…

Прихватывая рану и одежку,

вхожу нечаянно… сажусь к окошку… —

рефлекс! Хоть и условный… Изнутри,

опомнившись, кричу: я понарошку!..

Я выхожу!!! Водитель, отвори!!!

Спаси от странного самоизгнанья

из рая в ад!!!

Еще я плод познанья

до зерен не догрызла!!!

Это лорд,

обидчик старый из воспоминанья,

заставивший атакой невниманья

покинуть субтропический курорт

двух женщин в спешке, в страхе опозданья

убраться прочь до нового страданья, —

тот сноб, «воображала первый сорт!»,

заколдовал нас тем, что был к нам мертв,

в рабынь автобусного расписанья…

Страх упустить мотор

с тех пор

остер!..

Пока мы огибаем рынок с края,

верни меня в толпу! Подбрось в костер

поленце, выпавшее из огня! Я

божусь на свитках Торы из Синая,

что долюблю… дотла!.. Открой, шофер!

На вираже – нельзя. Толпа редела.

Экспресс на Хайфу был уже в пути.

Домой… от куч непроданных изделий,

укутываемых до завтра, от затеи

моей бесплодной, от подсчета денег…

Ох… знает каждый, что оно на деле:

не оправдать надежд, сдать, подвести,

не выполнить чьего-либо заданья —

учителя… вождя… А я… а я…

я провалила планы мирозданья!!!

Ом мани падме хум!.. Ойя́!.. Ойя́!..

Экспресс был, что ли, подан рановато…

Мне б пнуть его – отстал бы: ведь умны

автобусы, как в Индии – слоны…

Не будет наших близнецов… Я виновата!..

Они бы, названные Астр и Навта,

на Марсе были бы поселены,

как Ева и Адам у нас когда-то,

для оживления бездетного ландшафта,

для сева вдоль каналов олеандра,

так Космос и задумал, вероятно…

А мы бы о планете красноватой —

уж дед и бабушка – глядели б сны…

В автобусе любой как в ловчей клетке

меж мягких спинок. Тлеют шины. Гарь.

Водителю кричат, но он – глухарь,

как тот не подмигнувший малолетке

случайный сударь, в профиль – русский царь.

Я… если выживу… Народ здесь кормлен,

смешон, причудлив, щедр и говорлив.

Здесь битум обитаем: в щелях – корни.

Здесь – чу! – Теодоракиса мотив.

Уж солнце, отработав смену шкивом,

ремень швырнув луне, сошло к воде,

перекатившись через нас лениво.

Здесь смерти нет, живое – дважды живо.

Здесь трижды неуместно быть в беде.

Для беглых здесь – страна слобод и вольниц.

Здесь хвоя рощиц и бурьян околиц.

Израиль полон ящериц и горлиц —

здесь как нигде.