Читать книгу Альманах «Российский колокол» №3 2020 - Альманах - Страница 5

Ольха в полунаклоне от сосны

Мятежной кроной ловит равновесье,

Чтоб удержать его на редколесье

С подветренной сегодня стороны.

На редколесье, где горька роса —

В ней больше соли, чем соленой влаги, —

Клинком песчаным режет на бумаге

Поверхность моря Куршская коса.

Не прерывает линию извив,

Нарушивший пространства монотонность,

Сквозных ветров снующую бездомность,

Безмолвье дюн, шагающих в залив.

Два глаза белки в серебристой ели,

Два уха зайца – слева, под сосной.

Все – тишина. Мгновенья, дни, недели —

Все говорит и дышит тишиной.

И выпукло, и беспощадно зримо,

Что было и чему уже не быть.

Уже далекий, но еще любимый,

Как страшно с тишиною говорить.

Набежит волна, коснется и отхлынет вскоре.

Веткой ветер встрепенется, возвратится в море.

Запах ночи унесется в утро с ночью вместе.

Ничего не остается на одном на месте.

Ничего не остается – ни дождя, ни лета.

И хвоинка вдруг сорвется, улетит в примету,

За которой нет ненастья, за которой – воля.

Но не счастье, нет, не счастье, пустота – не боле.

Улетит да возвратится, чтоб однажды снова

Вдаль уйти за дальней птицей кораблем сосновым…

Я возвращаюсь. Будет ночь светла

И ясен день в душе моей отныне.

Туда, где на сосновых иглах стынет

Прозрачная, как истина, смола.

Где облака над озером в кольцо

И видное за ними еле-еле

Лицо зари, как женщины лицо,

У самой у озерной колыбели.

Там конь крылатый тайну стережет

Пока еще не найденного слова.

Но это слово есть. И слово жжет

И неизменно возвращает снова

С любой дороги, с Млечного Пути…

Туда, где озеро. Вот только бы дойти…

Говорят в ночи подковы.

Кони сытые – вразлет.

На Узмени старой новый

Зазвенел озерный лед.

Гул и топот. Гул и топот.

Ветер, бурю не свищи!

Слышишь, слышишь, хищный клекот…

Видишь – белые плащи.

Скачут – свист над головою —

По греховные дела.

Их, гляди, опять к разбою

Путь-дорожка привела.

Завела метель-дорога.

Замела метель следы.

Уж не дьявол ли в подмогу

Ей, предвестнице беды?

И о чем-то снова, снова

Меж копыт и звон, и спор.

Разговор ведут подковы,

Бесконечный разговор…

Счастье пишу. Осторожно, почти не дыша,

Прикасаюсь к нему, его легкому шагу

По земле. И беру понемногу, что взгляд унесет,

Чтобы перенести каждый крохотный квант на бумагу.

Квант из воздуха счастья. Высокий полет

Журавля и синицы… И то и другое – вдали.

Но зато облака до восторга, до праздника рядом.

Я беру их, совсем не касаясь глазами земли,

И – одни лишь глаза, не касаясь тебя еще взглядом.

И, не слыша пространства, трамвайных звонков и сирен,

Слышу только одну надо мною повисшую фразу:

«Вы кого-нибудь любите? Только не сразу

Отвечайте»… И чувствую, чувствую плен

Этой фразы и пальцев волненье.

Пальцев, пишущих глаз твоих прикосновенье.

Пальцев, пишущих счастье в его первый день.

И спешу написать. И боюсь торопиться,

Как боюсь ему плоть дать, дыхание, тень,

Дать себя обрести и потом уже не возвратиться

В этот миг, вдруг принесший весну и сирень,

И тебя в этот миг, в это прикосновенье

Длинным взглядом-вопросом, таившимся в нас,

Нас обоих. И праздничность, и удивленье,

И пронзившую мысль: ни дыханьем, ни тенью

Из «потом» не вернуться вот в это «сейчас»…

Под красный свет, под красный свет,

Людей, внезапно смолкших, – мимо,

Ругнув зевак, дохнув бензином,

Промчался РАФ под красный свет,

Как пес, несчастья взявший след.

Туда, где мысль остановилась

В полумгновенье от окна.

А сердце билось, сердце билось

Так, что взметнулась тишина

Между кроватью и окном…

И жизнь тревожным билась сном,

Дрожа на нити вполнакала…

Не сразу нить оборвалась,

Но, вздрогнув, больше не зажглась

Безмолвно. Было и не стало.

Как просто – было и не стало…

Так страшно – было и не стало,

Что даже смерть отозвалась

И, не стыдясь себя нимало,

Устами тишины кричала.

Должно, гостей на пир сзывала.

На скорбный пир своих страстей

К уже не ждавшему гостей…

И мчался РАФ под красный свет,

Беды привычно взявший след.

Ты здесь? Не торопись. Откуда и куда

Несешь в себе опять свои заботы?

Бесплотный образ твой. Ни звука, ни следа,

Ни тени, ни огня… Хотя я знаю – кто ты…

Знакомый дождь в безмолвной тишине,

Когда, казалось, мир на время замер

Без соглядатаев, без света и без камер,

Как перед исповедью… Я – тебе, ты – мне…

О чем мы?.. Не поверишь. О воде…

И в самом деле – дождь. О чем же боле?

Прохладных струй прикосновенья где,

Там нет ни сожаления, ни боли…

И нелюбовь коснулась не лица,

Но сердца, будто полного обиды.

И монолог дождя без паузы и конца

Незримо уведет в безмолвье Атлантиды.

В животворящий мир воды и водных струй…

Коль выучил урок, не заплывай за буй —

Спасительный рубеж и сердца и ума

И неизменный пункт, источник непокоя.

Настойчивая мысль, что это жизнь сама

Определила путь себя увидеть – кто я…

И будут в тишине ступать года,

И трепетнет душа, хоть всякий раз напрасно,

Пока ее Высокая Вода

Не позовет за буй неистово и властно…

Как радостна и как тиха она,

Упрямая надежда, что таится

В прозрачности живой – ни стен, ни дна.

Лишь легкое тепло из глубины струится.

И вот уже раскрепощенный дух

Украдкою вдыхает полной грудью,

Хотя пасьянс судьбы – одно из двух —

Пока еще не сложен. Многолюдье

Терзает неизвестность, ранит страх

Простых вещей подчас непониманья,

Опасных игрищ предзнаменованье

И миропониманья полный крах —

Разрозненный аккорд военной меди,

И диссонанс гармонии с судьбой,

И потускневший памятник Победе

Неандертальца над самим собой…

И реки вспять. И фуэте верблюда,

И хохот гор, молчанью вопреки,

И нерукопожатие, откуда,

Как ни старайся, не пожать руки…

Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,

Отставленный от мира и идей.

И снова, снова! Человек разумный

Совсем один. Один среди людей…

И снова допотопная туманность,

Где будто не ступала и нога,

И вирусно-немая первозданность

Творящего надежду очага…

Как радостно между ветрами, между

Дождями – очагу в них не гореть —

Почувствовать тепло живой надежды

И жизнь уже озябшую согреть…

Велик Дионисий, рожденный великим народом,

Кто дружным восторгом дарует любого, коль нет ни гроша…

В угоду себе и рабам, и свободным в угоду

Спешит сообщить всем, что жизнь хороша.

Комедия в театре отводит людей от порока.

Трагедия – вовсе хороших свершений пример.

В Афины весна собралась две недели до срока,

Но греческий люд не смутить недостатком манер.

Правдив и доверчив он, без сожаленья

Готов для обряда отдать свою сотню быков.

И также, с улыбкою и без сомненья,

С любым разделить и одежду, и кров.

Сегодня весь люд под охраной его, Диониса.

Нельзя арестовывать, требовать в праздник долги.

Народным собраньям – запрет. Никаких компромиссов.

Судебные иски отставить! Никто – ни друзья, ни враги.

Равны и велики в веселье и люди, и боги.

Они, все двенадцать, средь песен и танцев вокруг.

Им всем в одну сторону. Всем – по дороге,

Туда, где братается праздничный дух,

Где нет и вершка между «ними» и «нами»,

Из тех, кто вознесся… Кого ни возьми.

Где люди нечаянно стали богами.

А боги нечаянно стали людьми…

Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,

И флейты восторженно славу поют.

Врываются в хор песнопевцев восторги и трели.

И в праздника чашу вино неразбавленным льют.

Плывет Дионис над весельем, большой и священный.

Статую несет вся агора – хореги, жрецы,

И даром что в дереве он воплощенный.

Поют ему гимны и воины, и мудрецы.

Корзины с плодами – над статью хорошеньких женщин.

Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.

И каждый, кто здесь, его славой увенчан —

Разбойник и праведник. И государственный чин.

Сирены, сатиры пешком, на ослах и на мулах

Кружатся в причудливых танцах стихии своей…

Комический образ насмешки… В пирах и разгулах

Рожденный всевластием глупых и жадных людей.

Наивный напев и дурашливый лик скомороха.

Под маской – зловредный и яркий народный протест.

Но праздник! И кажется, все не больнее гороха,

Шрапнелью стреляющего в обозначенный крест.

Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актеров.

Священный огонь и восторги вокруг алтаря.

И сотня быков ревом глушит пространство, в котором

Ждут праздника люди, улыбки друг другу даря…

А рядом поет хор сатиров козлиный —

Козлиные маски как облик природы самой —

То песни про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,

Тогда виноград будет тоже такой,

То песня про грусть, про дыхание смерти

Затем, Дионис чтоб услышал мольбу,

Ему принесенную в песне-конверте…

Назначено только ему одному…

И, как в подтвержденье того заклинанья,

Трагический мим поднял руки мольбы

И долго стоял, как само изваянье

Изменчивой и неизбывной судьбы.

И хор – уже снова про год без изъяна.

Грохочут тимпаны. И флейты поют.

И в желтый киаф козлоногого Пана

Сатиры вино неразбавленным льют…

Все станет на свои места,

Лишь здравой мысли перст железный

Сомкнет смешно и бесполезно

Тебя зовущие уста.

Все станет на свои места.

И будет тем, чем было прежде, —

Рояль бесстрастен и тосклив,

Будильник слишком суетлив,

И старый дог в большой надежде,

Что станет мир не так болтлив…

Забьется в угол пустота,

Боясь шипов воспоминаний.

И вздрогнет, как напоминанье,

Звонка глухая немота.

И мысль трудна, хоть и проста —

Все станет на свои места…

Как ярок свет. Слепит как никогда.

Идет паром средь тысяч солнц. И дали

Безоблачны. И прошлое едва ли

Догонит, распростившись навсегда.

Идет паром вперед. Идет – туда.

Мне не туда, мне по пути – обратно.

И солнце, отраженное стократно,

Единственным вдруг станет. И вода

Его отпустит в полумрак каминный,

Туда, где Бинц и вечные ветра.

И сенбернар – свидетель ночи длинной,

Распахнутой в «сегодня» из «вчера».

И необъятность дня, и тайна ночи,

И разноцветье крыш, и чувств река.

И тихий шепот потаенных строчек:

Остаться до последнего звонка…

Прибоя натиск, рокот непокоя,

Дневные неприкаянные сны,

И что-то неизбывное, земное

Придет, тебя увидев, со спины.

И смолкнет тишина на полуслове.

И я свое вязанье отложу.

И трепетнет мгновенье – лещ в прилове.

И ты: «Не уходи». – «Не ухожу».

Ущербная луна. И над Босфором сизым

Предутренней порой струится сизый свет.

И тайный челн, влекомый легким бризом,

Скользнул в волну, минуя минарет.

Крест-накрест – храм. Три слова – верным людям.

«Даст Бог, вернемся?» – тишина в ответ.

«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…

Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.

Челн исчезал, и появлялся снова,

И, увернувшись, обходил волну.

Писания спасительное слово

Вело их через море. И одну,

Всего одну молитву говорили.

Она была негромка и проста.

Не о себе. Не для себя просили.

Просили об одном – спасти Христа…

Константинополь не глядел укором.

Не ведал тайны до поры Коран —

С Московского Вселенского собора

Вернулись братья вестью от христиан.

И высились повсюду минареты,

Святой Софии застилая свет.

Но свет иной нарушил эти меты —

Великий древних пращуров завет:

Стоянье в темноте долготерпенья,

Хранящие безмолвие уста.

И тихая забота о моленье,

Спасавшем в каждом своего Христа.