Читать книгу Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века - Алона Китта - Страница 6

Проснулась я в комнате на теткиной постели. Было темно и тихо. Я зажгла настольную лампу и взглянула на часы: 5:30 утра. Тетя Дуся должна была вернуться из поездки только днем. Страшно болела и кружилась голова, я чувствовала непривычную сухость во рту и ломоту во всем теле.

– Это и есть похмелье? Неужели после такого кому-то еще захочется выпить? – задала я себе вопросы: даже мысль о спиртном вызывала у меня тошноту. Умыться что ли, да чаю крепкого попить… Я медленно встала с постели, накинула теткин халат и… остановилась, как вкопанная. На моей раскладушке уютно устроился черненький мальчик. Он не проснулся, когда я подошла поближе и стала вглядываться в его лицо. Оно было торжественно спокойным, темные брови сходились у переносицы, мягкая форма носа, розовые губы – мальчик как мальчик, ничего особенного. Только волосы не черные, а темно-каштановые.

Да, ну что он здесь делает! Я хотела его разбудить, уже протянула было руку, но отдернула. Ладно, пусть поспит, пока я умываюсь и привожу себя в порядок. Полное недоумение, я проследовала на коммунальную кухню.

– Посижу тут, пока чайник закипит.

Я удобно уселась на табуретки возле батареи, поджав под себя ноги. Нестерпимой казалась сама мысль о возвращении в комнату, где расположился этот тип: негодование Женькиными приставаниями я перенесла на черненького мальчика. Чайник все не закипал, в квартире царила тишина. В коридоре послышались шаги, и на кухню вошел заспанный тип. – Ты что так рано поднялась? Тебе плохо? – спросил он громким шепотом.

– А ты что делаешь у меня дома? – возмущенно прошипела я.

– Как что делаю? Сплю. А в данный момент следую в места общего пользования.

– Ну и следуй себе. Направо по коридору за углом.

– Спасибо, мадмуазель. Вы очень любезны.

Закипел чайник. Я вскочила с табурета и зашаталась. Тип подскочил ко мне.

– Иди-ка ты, ложись лучше. Я сам заварю.

– Заварка здесь, на полке.

– Найду, не беспокойся. Иди, горе мое.

Я уже начала задремывать, когда вернулся тип с подносом, на котором были чашки, сахар, ложечки и куски булки из хлебницы.

– Лежи, лежи, – сказал он, разгадав мое намерение подняться – Вы заслужили завтрак в постель, мадмуазель.

– Чем же это я заслужила?

– Тем, что предоставили приют бедному путнику.

Я засмеялась.

– Это ты то бедный? А кстати, почему ты не вернулся домой?

– Как я мог вернуться? Я отдал таксисту все деньги, даже пресловутого пятака на метро не осталось. А без денег и «метро закрыто» и «в такси не содют». Да потом… Слушай, а как тебя все-таки зовут?

– Лида.

– А меня Миша. Да потом ты так сладко дремала на моем плече в такси и никак не прореагировала, когда я вошел с тобой в квартиру.

– Ах, как трогательно! И ты не воспользовался ситуацией? – спросила я не без ехидства, на что Миша коротко и яростно ответил:

– Дура!!!

Он отвернулся, весь его облик выражал возмущение, но я не спешила с оправданиями. Красиво ты говоришь, приятель, но я не доверяю твоему благородному негодованию. Возникла неловкая пауза, которую все же первым нарушил он.

– Вы много о себе воображаете, мадмуазель, – сказал он, – велика радость ложиться в постель с таким пьяным щенком как ты.

– С пьяным щенком?

– Именно. Глядя на тебя вчера, я все время вспоминал поговорку: «Пить так пить», – сказал котенок, когда вели его топить.

Все ясно и не имело смысла и дальше затрагивать этот вопрос. Разговаривая, мы не прикоснулись к чаю, и я вдруг спохватилась:

– Миша, открой холодильник, там сыр, колбаска докторская, варенье. Тащи сюда. Миша обрадовался:

– Ну, мадмуазель, Вы не только предоставили мне кров, но и спасаете от голодной смерти.

Мы пили чай, болтали о том, о сем, и, странное дело, не даже доставляло удовольствие его присутствие. Он заразительно смеялся, передразнивая Аську, как она впервые пришла на высоких каблуках в 7-ом классе. Он величал меня «мадмуазель», валял дурака, и глаза его весело искрились. Глаза у него были красивые, цвета крепкого чая, он смотрел на меня, почти не отрываясь, но теперь это не действовало мне на нервы. Я находилась как бы под гипнозом его обаяния и хотела только одного, чтобы он подольше не уходил.

– Миша, ты учишься? – спросила я, чтобы узнать о нем как можно больше.

– Учусь на втором курсе в Политехе.

– На втором? Так ты в прошлом году закончил школу?

– Да. А ты не знала? Айседора Дункан тебя не поставила в известность?

– Кто это Айседора?

– Аська. Она занималась балетом, и ее стали называть в классе Айседора Дункан.

– Ну что здесь такого? Почему она не сказала?

– Она поступала в театральный прошлым летом и не поступила.

И все же мне было непонятно. Ну не поступила, ну и что? Ведь не поступила не куда-нибудь, а в театральный, там каждый год страшный конкурс.

– А почему ты в Политехе? – продолжила я расспросы. Казалось, ему не хотелось отвечать на мой вопрос.

– Почему, почему, – буркнул он – если мама там преподает высшую математику, то сыну прямая дорога в мамин вуз. Он немного помолчал и добавил:

– Думаю, на моем институте скоро мемориальную доску повесят «Здесь учился и мучался…» И так далее…

Его глаза на минуту отразили такую грусть, чтоя проглотила вертевшиеся на языке фразы о том, что «профессию выбирают на всю жизнь», «надо искать свое призвание» и что-то в этом роде, но Миша перевел разговор на другую тему, и когда часы пробили семь, и вовсе засобирался домой.

– Ну, спасибо тебе, Лида, за приют, за ласку. Пора домой, – сказал он, вставая.

– Как отреагирует твоя мама на то, что ты не ночевал дома?

– А я ей позвонил вчера по вашему квартирному телефону. Сказал, что переночую у приятеля.

– Она тебе поверила?

Он пожал плечами и направился в коридор, где, возле двери в комнату, на вешалке висела его куртка. Я последовала за ним. Меня все еще не покидало приподнятое настроение, вызванное его обаянием. Не хотелось верить, что он уйдет насовсем. Кутаясь в халат, я мялась на пороге. Миша застегнул «молнию» на куртке и протянул мне руку:

– Ну я пошел?

Он поднял на меня свои чудесные глаза цвета крепкого чая и грустно улыбнулся. Может быть, ему тоже не хотелось расставаться, так что же он спешил? Хотя бы поцеловал на прощание. Как же, дождешься. Много о себе возомнили, мадмуазель, станет он целоваться с «пьяным щенком». Его ждет мама – преподаватель вуза – в хорошей отдельной квартире, как у Женьки. Его ждут бывшие одноклассники, институтские приятели, может быть, девушка.. Да у такого парня их, наверное, миллион. Они вешаются ему на шею, падают под ноги, как осенние листья, он и уделяет им ровно столько внимания, сколько опавшие листья и заслуживают. А летят все новые и новые.. Красивые, уверенные в себе. «Привет, Мишель, как дела на личном фронте?» Ну как у него могут быть дела – что за вопрос?

Неожиданно он приподнял мой подбородок и поцеловал. Я и не думала сопротивляться, я таяла в его объятиях, а долгожданный поцелуй оказался таким нежным, что меня обрадовало – как приятно целоваться с Асиным одноклассником Мишей, о существовании которого я и не подозревала до вчерашнего вечера. Да, вот это сюрприз, преподнесенный мне жизнью!

Мы так и стояли у порога комнаты, по-прежнему, держа друг друга в объятиях. Вкус поцелуя исчез на губах, но все еще будоражил мое сердце. Миша стал вдруг очень серьезным.

– Мне действительно пора.

– Тебя кто-нибудь ждет?

– Кто-нибудь, наверное, ждет, – улыбнулся он. Некоторое время он молчал, он не отпускал меня от себя. Хотелось бы узнать, кто его все-таки ждет, мама или.. или.. И даже предположение о его гипотетической пасии омрачило мне радость. Вероятно, это и была ревность или ее легкие уколы – я раньше не чувствовала ничего подобного. Но неужели он уйдет, и мы больше никогда не встретимся? Он словно прочитал мои мысли:

– Мы еще увидимся?

– Когда? – я попыталась скрыть свою радость, но она прорывалась в голосе, в какой-то звенящей нотке.

– Надо подумать. Так, понедельник – день тяжелый, вторник – секция. А в среду… Что ты скажешь на счет среды?

Ждать до среды мне казалось безумно долго, почти как до конца нашего тысячелетия, но я ответила согласием.

– В 6 вечера на станции метро «Невский проспект» возле выхода на канал Грибоедова. Подходит?

Пришлось сделать вывод об отсутствии фантазии у мужчин: Гарик тоже назначал свидания на Невском. Ну что, Невский так Невский. Миша ушел, а я осталась с радужными планами на будущее.

Эти планы нарушила Аська. В понедельник она подсела ко мне на первой же лекции.

– Ну, юное дарование, кайся, – не без торжественности произнесла она.

– В чем я должна каяться? – удивилась я.

– В грехах, конечно, – не унималась Аська. – В истории уже было нечто подобное – «пришел, увидел, победил».

– Оставь цитаты при себе. Тем более они не к месту.

– Ах не к месту? А уводить чужих парней – это как называется?

– Я никого не уводила.

– Святая наивность! Она никого не уводила! Может быть, ты и ночевала одна после вечеринки?

Я недоуменно посмотрела на нее:

– Это он тебе рассказал?

– Что?

– Ну, что он ночевал у меня.

– Да какая разница.

Я покачала головой. Мне важно было узнать, откуда Аська узнала некоторые подробности моей личной жизни. Неужели Миша разболтал, расхвастался? Хвастаться-то ему, конечно, нечем, но сочинить он мог все, что угодно. Но тогда это подло!

Вспоминая его милое лицо, его глаза цвета крепкого чая, не хотелось верить, что такой приятный парень способен на подлость. Ася же поспешила меня успокоить:

– Ты на Мишку подумала? Что это он рассказал? При всех своих недостатках, а их у него великое множество, уж я —то могу судить объективно, но Фальк не болтун.

– А кто это Фальк?

Аська хохотнула:

– Да Мишка же. Его фамилия Фалькович. А еще он рисует хорошо, потому его и прозвали Фальк.

И видя мое недоуменное молчание, добавила:

– Художник такой был, Фальк. Хороший художник, между прочим.

– А что за фамилия такая – Фалькович?

– Обычная еврейская фамилия.

– Так он еврей?

– Да.

– Забавно.

– Что тут забавного?

Я не стала объяснять Аське, но с этой минуты Миша мне стал казаться экзотическим запретным плодом. Почему экзотическим? Да потому что он не был похож на других моих знакомых парней. Почему запретным? Потому что он был «не наш», «не русский», он был предназначен для какой-то другой девушки – для «своей», не для меня. Я вспомнила вкус его поцелуя, и он показался мне более притягательным.

Меня насторожила Аськина фраза о том, что она может судить объективно о Мишиных недостатках и я решила выяснить все сразу.

– Он твой? – спросила я Аську в лоб. Она обалдела от такой прямоты и снова захохотала.

– Скажешь тоже. А куда я Скокова дену?

– Ну мало ли… Про запас тоже надо кое-что иметь.

Аська хохотала до слез, на нас уже обращали внимание. Лектор даже прервался на полуслове, и на подругу это подействовало успокаивающе. Она перестала смеяться, сделала суровое лицо и наклонилась к конспекту.

– Я Мишку 100 лет знаю, со средней группы садика, – зашипела она, не глядя на меня.

– С чем тебя и поздравляю, – зашипела я ей в ответ.

Бедный Миша, ему наверное, икалось в это время – мы всю лекцию вспоминали его. И о нем же проболтали весь перерыв. Как только лектор ушел и захлопали крышки столов, Аська достала две «белочки», одну себе, другую мне и продолжила:

– Я не ожидала ни от него, ни от тебя… Ну он парень видный, за ним половина девочек из наших десятых бегало, тебя – то я еще могу понять. Но его… Ушел с тобой, бросил Ленку. Ленка в слезы.

– Стоп, стоп… Кто это Лена?

– Да будет тебе известно, Лена – его девушка. Они дружат с 8-ого класса.

Вот так! Лена – его девушка, а ты – «вчерашняя молочница».

«Вы несомненно сделали счастливой ее саму и всю ее семью»

Да, Миша, ты меня осчастливил, нечего сказать, век буду помнить…

Аська болтала дальше:

– Впрочем, она уже не сердится, ну проводил кого-то… Вчера они вдвоем просидели у меня весь вечер…

Вдвоем. Утром назначаешь свидание Лиде, а вечером возвращаешься к Лене, с которой дружишь с 8 класса. Мило.

– Значит, для Лены я не соперница? – спросила я неожиданно каким-то глухим голосом.

– Ты-то? Конечно, нет. Но вообще-то ты молодец. Подумать только, совратить самого Фалька.

– Он такой неприступный?

– Не то, чтобы неприступный, скорее разборчивый, а на Ленкину довольную рожу мне смотреть противно. Теперь призадумается, ну как уведут.

Завидуете, любезная Айседора Дункан. Завидуйте неизвестной мне Лене, но ведь есть поговорка – не насоли ближнему своему.

И тут меня словно обожгла мысль: она думает, что я и Миша…

– Аська, ты что, всерьез полагаешь, что у нас с ним что-то было?

– А что, не было?

– Не было.

Она посмотрела на меня, как на дурочку.

– Ну конечно, – заключила она, – вы целую ночь составляли конспекты по истории КПСС, конспектировали Ленинскую работы «Государство и Революция».

И хотя ирония сквозила в ее словах, но я уловила нечто новое, похожее на восхищение, и эти нотки несказанно меня удивили. Ну легче ей стало от того, что я подгадила этой Лене, но причем здесь ее восторги? Может быть, ее умилил сам факт моей предполагаемой связи с Михаилом – и это было непонятно.

Воспитанная в строгих правилах, я и думать стеснялась о физической стороне любви, не то, что говорить. Оставалась в душе какая-то грань, которую я не могла переступить, чтобы не потерять душевный покой, самоуважение, достоинство. Подозреваю, что для Аси это было не столь важно, поэтому она с такой легкостью перенесла свои жизненные понятия на меня. Окажись она в подобной ситуации…

Меня все еще коробило от Аськиных подозрений, поэтому я продолжала оправдываться, на что она досадливо отмахивалась.

Все же я выяснила, каким образом Аська узнала о моих похождениях. Миша позвонил из моей квартиры маме, предупредил, что переночует у приятеля. Через полчаса маме зачем-то понадобилось его искать, и она начала обзванивать всех подряд его знакомых: Женю, Лену, Асю – Миши нигде не было. Мама запаниковала, и это ее паническое состояние передалось и тем участникам вечеринки, кому она только что звонила и пристрастно расспрашивала. По крайней мере, Женя, Лена и Аська перезвонили друг другу, припоминая подробности прошедшего вечера. Наконец Женя вспомнил, что Мишка убежал «как ошпаренный» вслед за «той девчонкой, которую привела Айседора Дункан». Сопоставив факты, они сделали вывод, что «приятель», у которого собирался заночевать Фальк, есть никто иной, как «кнопка» Лидочка.

После этого умозаключения, Мишина мама была поставлена в известность, где вероятнее всего находится ее сын. Она пришла в ужас после того, как ей сказали, что эту Лидочку большинство видит в первый раз в жизни и вообще не известно, кто она и откуда. Мама выпытывала у Аськи мой адрес, наверное, для того, чтобы нагрянуть и вытащить сыночка из засасывающего его болота, но по счастью Аське он был неизвестен. После этого мамочка успокоилась, по крайней мере, больше не порывалась никуда ехать и никого спасать, но могу себе представить, как она утром встретила Мишу и что ему наговорила.

На свидание я решила не идти. Пусть я кнопка Лида, пусть я не соперница для какой-то Лены, пусть. Что ж, милая Лена, я подарю тебе твоего Мишу, с которым ты дружишь с 8 класса. Правильно говорят: нужны деньги – займи у нищего.

Я промаялась до конца недели, и с каждым днем все сильнее и сильнее мое сердце наполняла горечь. Привкус горечи был во всем: в незначительных жестах и разговорах, в мелких житейских событиях, в моих стабильных успехах в учебе. Даже Ленинград перестал радовать. Я бродила по слякотным улицам короткими декабрьскими деньками и было отрадно от того, что можно молчать часами, можно ни о чем не думать, ожидая, когда затянется душевная рана.

А рана была, душевное равновесие нарушилось, и причиной тому не Лена, а чувство какой-то приниженности, второсортности, не покидавшее меня ни на секунду. Мне казалось, что Михаил хотел посмеяться надо мной, в сознании даже всплывало словечко «использовать» и было гадно от того, что встречаясь с девушкой, он назначает свидание еще одной – от этого облик Михаила немного померк, а разочарованность в парне, на первый взгляд показавшимся таким приятным, еще более нарушала душевное равновесие.

Я не пошла на свидание, и приняла решение выбросить его из головы и не поддалась на Аськины уговоры праздновать новый год в знакомой компании. Идти туда было неразумно после того, что я узнала.

Горечь не оставляла меня, и как-то раз в один из таких серых дней я пришла к Оле Самановой. Шла зачетная неделя, и Ольга валялась на тахте, со всех сторон окруженная книгами и конспектами. Мы попили чай, болтая о разных пустяках, а я так и не решилась рассказать о своих проблемах.

– Приходи к нам на новый год, – неожиданно предложила Оля.

– Спасибо, если тетушка будет в поездке, то приду обязательно.

– Что-то ты невеселая в последнее время. Случилось что-нибудь?

Я натянуто улыбнулась:

– Не знаю, Оль, что и сказать. Вроде бы и не случилось ничего, а настроение паршивое.

– Короче, русская хандра…

– Вот именно.

– Ты, что, экзаменов боишься? Брось, Лида, от кого другого, а от тебя я не ожидала. Ты и так все знаешь.

– Ну, во-первых, все знать невозможно, а во-вторых, не в учебе дело… Скажи, Оля, я действительно неисправимо серая или есть надежда?

Оля отодвинула учебник и уставилась на меня.

– Кто это тебе сказал? – спросила она с таким недоумением, как будто я интересовалась чем-то неприличным.

– Я и сама знаю… Посмотри объективно на меня, ну хотя бы на себя, сравни… Да я даже потом и вилкой правильно пользоваться не умею – возразила я с некоторой запальчивостью.

– Ерунда. Американцы, например, тоже сначала режут мясо на кусочки/, а потом перекладывают вилку в правую руку, ну и.. наворачивают за милую душу.

– Ноя – то не американка. Да и не только в этом дело. Со мной не о чем говорить – я ничего не знаю. Я в музыке не разбираюсь, в поэзии… Мне скучно читать стихи, скучно, ты понимаешь? А люди балдеют от стихов, учат наизусть, вслух читают на вечеринках… Ты знаешь, что Микеланджело, оказывается сочинял стихи?

– Знаю, – улыбнулась Оля.

– Вот. А я думала, он только средневековый скульптор – грустно отозвалась я, на что Оля возразила:

– Он гений Возрождения – и скульптор, и художник, и поэт. Вот послушай:

«Я пуст, я стандартен, себя я утратил

Создатель, Создатель, Создатель…

Ты дух мой похитил, пустынна обитель,

Стучу по груди пустотелой, как дятел

Создатель, Создатель, Создатель…»⁴

– И это он сочинил? – недоверчиво спросила я.

– Он.

Некоторое время мы сидели молча, потом я произнесла с глубоким вздохом:

– И сколько же я лет потеряла напрасно! Сидела там в своей деревне среди коров, ничего не видела, нигде не бывала.. Как теперь наверстать?

– Наверстать? – удивилась Оля. – Хотя, действительно тебе кое-что нужно наверстать. Ну почему бы например, тебе не заняться самообразованием? Запишись хотя бы на курсы иностранных языков – честно говоря, твой английский совсем на английский не похож.

Я поморщилась: в школе у нас никто не любил уроки иностранного языка – его у нас вела по совместительству историчка, более занятая своим огород, чем английской грамматикой. На выпускном экзамене мне «натянули» пятерку, чтобы я получила медаль, но в институте частенько приходилось «плавать» на занятиях по иностранному, но я честно готовила все домашние задания, переводила тексты и надеялась сдать инглиш в конце года и навсегда забыть.

– Вот еще, – проворчала я, будучи не в восторге от перспективы ходить на курсы – неизвестно куда и неизвестно зачем.

– Я сама собираюсь ходить в ДК Ленсовета, там курсы начинают работать с февраля – и заметив мое недовольное лицо, Оля сказала: – пойдем вместе. Фу, Лидка, какая ты глупая, ты мне еще спасибо скажешь за то, что я тебя растормошила.

Махнув рукой, я решила предоставить все Оле: что ж, попробуем – не боги горшки обжигают.

И Оля помогла мне. Теперь каждое воскресенье мы ходили вместе то на выставки, то в музей, то в театр – конечно старались брать самые дешевые билеты. Из разнообразных репертуаров многочисленных ленинградских театров Оля выбирала самые яркие, самые запоминающиеся спектакли – благо, было из чего выбирать, так что к концу второго семестра я могла оценить постановку не просто словами «нравится» – «не нравится», а различать хорошую и плохую игру актеров, хорошие или плохие декорации, музыку, научилась различать где фальшь, наигранность, а где эмоции, уже не связанные с действием, а с личностью исполнителя, и когда слова заученного текста вдруг зазвучат из самого сердца.

А идти в филармонию в первый раз я боялась.

– Оля, ты с ума сошла – «концерт камерной музыки»! Да я усну на этом концерте. И не разбираюсь я в классической музыке. Не пойду – сама опозорюсь и тебя опозорю, – отказывалась я, но Ольга была неумолима.

Но совершенно неожиданно в филармонии мне понравилось: и белый зал с высокими колоннами и публика особая с видом касты посвященных в неведомые тайны. Я музыка меня потрясла, тем более я слушала симфонический оркестр впервые вот так, в зале, а не по радио, где что-то бренчит, гремит, шипит – не уловить мелодию, раздражает только, а не будит сердце. Сначала мне стало не по себе, когда я узнала, что свет в зале не гасят: я подумала, что все увидят, как я буду зевать и скучать и поэтому постаралась сделать «умное лицо», но напрягаться для притворства не пришлось: скоро для меня уже ничего не существовало в этом мире, кроме музыки. Да и что такое музыка? Чем так привораживает Григ? Я никогда не видела фьорды, мне трудно их представить, но при первых звуках его музыки моя душа взлетает в незнакомые высокие миры и я вижу фьорды, троллей или пещеру горного короля, созданные моим воображением. В этих мирах известны все тайны жизни, каждый звук рождает неведомые образы, которые начинают жить во мне своей жизнью, и переполняющие меня эти эмоции звучат в унисон с мелодией, царящей в зале. Это было потрясение, эмоциональный шок, я как будто родилась заново, я хотела снова пережить эту бурю чувств.

А потом мы пошли слушать Брамса, Бетховена, Малера, Вивальди – ощущения повторялись, я стала причастной тем же тайнам, что и строгая филармоническая публика.

Благодаря классической музыке мне раскрылся высокий смысл хороших стихов: Оля приносила томики Цветаевой, Гумилева, Мандельштама. Строчки звучали во мне как музыка, слова были нотами и сплетались в чарующую мелодию. И часто, бродя по весеннему городу, я повторяла их в такт своим шагам, как заклинание.

Не знаю, влияние ли этих неповторимых эмоций, или что-то другое, но я менялась. Менялись мои вкусы, взгляды на жизнь. Теперь меня не устраивало занимательное чтиво «про колхоз и про любовь» или «производство и про любовь», стали раздражать третьесортные песенки, звучащие в теле – или радиопередачах, я избегала тратить время на сплетни или пустые разговоры, ощущая физически его невосполнимость. Я даже внешне изменилась, и желанная «химия», выстраданная в двухчасовой очереди в парикмахерскую, стоившая мне уйму денег, времени и нервов, – показалась друг безвкусицей, и я остригла ее с легким сердцем, и лишь только волосы отросли немного.

Может быть, мои комплексы вернулись бы ко мне, но Оля не оставила им никаких шансов, заполнив мое свободное время без остатка. Она потащила меня за собой на курсы английского языка, за что я ей благодарна. А еще мы вместе пошли работать.

Не знаю, зачем ей это было нужно? Оля никогда не жаловалась на недостаток карманных денег, но однажды она объявила, что устроилась на работу санитаркой на полставки.

– Куда? – поинтересовалась я – к папе с мамой?

– Нет, я сама нашла место в клинике первого ЛМИ, – ответила Оля.

Моему недоумению не было границ: почему первый ЛМИ, разве нельзя было найти другую работу и велика ли радость выносить чужие горшки. Оля разъяснила, что радость от этого занятия, конечно, не велика – прямо сказать, труд нетворческий, но работу студенту найти сложно – масса бумаг, препон, инструкции, а тут так удачно подвернулась вакансия в клинике третьей терапии, и в деканате дали разрешение без проволочек. А поработав неделю, Оля сказала, что есть местечко и для меня, и я тоже устроилась санитаркой, правда, не в третьей терапии, а в приемном отделении, но и на работе мы часто виделись с Олей, так как наши ночные дежурства почти совпадали, и мы выкраивали время поболтать и попить чай.

Итак, внешне я выглядела спокойной, но образ Михаила не тускнел в моей памяти, и это было странно – ведь виделись-то мы всего один раз. Мучительно хотелось увидеть его снова, и я не однажды пожалела, что не пошла на свидание, упустив все свои шансы, но что-то внутри подсказывало, что я поступила правильно. Наверное, он счастлив со своей девушкой, он ушел из моей жизни, а я постараюсь вычеркнуть его из своей памяти, но не выходило! И огненными буквами было выжжено в моем сердце его имя.