Читать книгу Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа - Страница 7

Попробовав на вкус горький плод преисподней, я вернулась с севера и узнала, что мама обручена с Бэлой, мрачным венгром первого поколения, с которым она познакомилась в кружке писателей. С черными как смоль волосами и густыми усами, высокий, с кожей оливкового цвета, он едва разговаривал, но обожал писать пьесы. Он жил словно дерево или камень, по большей части молча. Он был драматургом только по ночам и иногда на выходных. Все остальное время он определял количество угарного газа и других токсичных веществ для окружного отдела по контролю загрязнений воздуха.

Мой в-скором-времени-отчим ненавидел быть инженером, он всегда говорил, что стать им вынудили родители. Он редко разговаривал, но, когда такое случалось, это было все, что он произносил. Его родители-иммигранты заставили его сделать практичный выбор, и ежедневно он вяло, с горечью ими возмущался. И, чтобы им отомстить, он оставил их в сельской Пенсильвании с ее светлячками, деревянным домом, от которого пахло пирогами с картошкой, со своей сестрой, их дочерью – жалкой заменой сына. Одно из моих немногих воспоминаний о сестре Бэлы: она отказалась сесть на заднее сиденье машины вместе с ним, потому что тогда их ноги будут соприкасаться. Это же практически инцест!

Бэла переехал в Калифорнию, куда люди обычно едут в поисках себя. Миссия выполнена: он был Бэла и жил на Бэла-авеню. И оказалось, что он – тот, кто пишет пьесы по выходным, а затем страдает от сизифова труда всю неделю, чтобы угодить своим родителям, живущим за три тысячи километров.

К тому моменту, когда я вернулась от отца, мама уже перевезла все наши вещи из маленького приземистого жилища в дом Бэлы на Бэла-авеню. У Бэлы был деревянный дом, винного цвета, перед ним цвела японская мушмула, позади росло дерево авокадо, терраса выходила на поле перед моей новой начальной школой. Новая школа приводила меня в восторг, поскольку ее талисманом была пантера, а я обожала больших кошек за их красоту и свирепость. А моей маме нравился Бэла – спокойный, постоянный, который не бил ее и не насиловал меня. На самом деле он был добр ко мне. У него была хорошая работа, и он занимался творчеством: писал пьесы для местной радиостанции и разрешал мне в них участвовать. Он даже сочинял роли под меня, чтобы помочь мне научиться читать.

В подвале у Бэлы была столярная мастерская, где он занимался мелким ремонтом. Он сверлил, шлифовал и возился с проводами, в то время как я пряталась в коробке в темном углу и играла с держателем для бумажных полотенец, заставляя его цокать. «Эй! Там что, лошадь? Где она?» – он оборачивался и смотрел, а я хихикала в своей коробке, а потом начинала снова, и это длилось часами. Когда я вернулась от отца, Бэла взял нас с мамой на Октоберфест, где купил нам шляпы с обвисшими полями. У моей был прозрачный изумрудно-зеленый козырек, и мне нравилось смотреть сквозь него и представлять, что все остальные – пришельцы. Они ели колбаски и кислую капусту и делились со мной острой желтой горчицей, а я грызла свой корн-дог и смотрела влюбленными глазами на грудастых официанток в белых широких юбках и вышитых корсетах. По пути домой мы зашли в зоомагазин, и я получила целую чашку неоновых тетр для своего аквариума, новых посланников, которые присоединятся к моей Ирис. Они сверкали голубыми полосками, а я любовалась ими. Едва дыша и сидя неподвижно, я пристроила чашку между коленями и старалась не шевелиться всю дорогу домой. Но затем, только мы подготовили воду, чтобы выпустить моих новых друзей в аквариум, я слишком взволновалась и уронила чашку на ковер. Меня трясло от слез, когда я ползала по полу, стараясь вовремя спасти их, но они все умерли.

Той ночью я лежала в новой кровати, слушая шепот призраков моих рыбок. Радио включилось само собой. Я вылезла из постели, чтобы перебраться к маме в кровать, но, когда я зашла к ним, она выпроводила меня обратно в свою комнату. «Бэла не хочет, чтобы ты была с нами в кровати, милая. Он думает, что это неправильно. Я полежу здесь с тобой немного, хорошо?» – она обнимала меня и рассказывала истории, как всегда. Но, когда я заснула, она вернулась к себе в постель. Утром, открыв дверь, она обнаружила, что я сплю прямо на пороге, на полу, свернувшись калачиком, завернувшись в свое тигровое одеяло в качестве защиты. В течение нескольких лет она часто находила меня там. Мне и мизинцем нельзя было прикоснуться к их кровати. Бэле не нравилось даже то, что я заходила к ним в комнату. Когда спустя несколько лет родился мой брат, он спал с ними в постели постоянно, а я – на полу за их дверью, в изгнании.

* * *

Когда они только познакомились, мама работала гидом в Херст-Касл[19]. Я любила приходить с ней туда и плавать в бассейне, очерченном золотыми линиями, окруженном светлыми мраморными изваяниями – богами и героями Древнего Рима. Моя мать и Бэла поженились в Замке, перед статуей свирепой богини Сехмет с головой львицы, целительницы и воительницы, украденной из сокровищницы Египта. Сехмет председательствовала на церемонии: сама жестокость между двух финиковых пальм, одна ладонь раскрыта, другая сжата в кулак; ветер швырял золотые шарики грейпфрутов позади нее. Ее раскрытая ладонь символизировала времена мира и изобилия, а кулак приносил потопы, голод и разрушения. Согласно мифу, когда Сехмет сжала кулак, Нил наполнился кровью, словно прожилка железной руды, которая бежала сквозь молочно-белый мрамор статуи и сквозь сердце каждой ведьмы.

Когда мне было девять, мы переехали из Сан-Луис-Обиспо в Санта-Барбару, где Бэла мог зарабатывать больше, дом был бы более дорогим, хотя и ненамного лучше, а мои одноклассники стали бы еще более надменными снобами. Мои родители сказали, что в новом доме у меня будет бассейн. Когда мы смотрели дома, мне понравился один на внутренней стороне Холлистер-Авеню, где девчачья спальня была покрашена в сиреневый цвет, а над кроватью на стене был нарисован радужный единорог. Мне не заботил бассейн в доме, но сказать это значило показаться неблагодарной. Мне повезло, что у меня есть крыша над головой, более-менее собственная спальня (с единорогом или без него), и это все – куда больше, чем то, к чему имеют доступ люди, родившиеся даже сейчас. И все же тяжело, когда люди сдаются, отказываются от творческой жизни в пользу роскоши и бассейна, о котором ты не просила, но о котором они потом могут напоминать тебе с возмущением всю оставшуюся жизнь.

По правде говоря, окружной отдел по контролю загрязнений воздуха был лишь временным пристанищем для Бэлы. Пока он работал, моя мама сидела дома и писала Великий Американский Роман, а как только его продали бы, Бэла бросил бы свою работу, и мы уехали бы в Кембрию, на сосновое побережье Центральной Калифорнии, и жили бы богемной жизнью, полной эстетики, среди клубящегося тумана и спаривающихся бабочек-монархов. У нас появились бы хорошо выдрессированные собаки, и мы слушали бы койотов, и шум волн, и стук клавишей печатной машинки, листая истрепанную копию «Атне Ридер»[20] на нашем кофейном столике, покрытом патиной.

Но мы так и не попали в период Кембрии, в фантастическую эру свободы и изобилия, потому что оказались в ловушке наследия нашей семьи. Бэла всегда хотел стать драматургом, но отказался от мечты из-за бессвязного практицизма своих родителей-иммигрантов. Мой биологический отец тоже писал коротенькие рассказы, когда я была маленькой, и даже написал роман, но с годами приходил в уныние, так как он не смог добиться, чтобы роман опубликовали или хотя бы прочли. Формальные отписки, полученные от издательств в ответ вместе с возвратом манускрипта, глубоко обидели его. «Можно смело сказать, что они даже не читали», – разочарованно плевался он.

Мама также, на протяжении всей моей юности, уединялась в нашей маленькой задней комнатке, пощипывая брови и вздыхая, если я входила и мешала ей. У нее были тысячи страниц с заметками, битком набитые набросками блокноты – наметки для эпической исторической трилогии о падении культуры древних богов, которая так и не материализовалась. Я всегда чувствовала этот ужасный страх, что тоже никогда не буду способна закончить свои начинания, свои проекты, что мои творческие мечты также превратятся в серию выкидышей. Не так давно мама сказала мне, что, когда я была подростком, у нее был подписан контракт с «Биакон Пресс» на создание книги о наших традициях ведьмовства под названием «Вынужденные язычники». Я помню, что она говорила об этой книге, но я не знала, что у нее был реальный контракт. Оказывается, она так и не закончила трилогию. То она не была готова к этому, то ей требовалось больше времени. В итоге она забросила все к чертям.

Одно из предназначений магии – помочь нам освободиться от рабства кармы наших семей. У нас в семье было проклятие писательства, проклятие, которое мне в конце концов предназначалось разрушить. Желание писать и рассказывать растянуто по всей моей родословной, призрачный мицелий, расплодившийся в истории, обвившийся вокруг глоток моих предков, препятствующий нам окончить работы, высказаться, полностью реализовать стремления. Всегда что-то вставало на пути: дети, свадьбы, обиды, полиомиелит, недостаток уверенности. Наши дома были полны книг, но каким-то образом книги никогда не появлялись из-под наших пальцев.

Когда мне было восемь, оба моих родителя, мать и отец, с их новыми супругами, заимели сыновей. Неожиданно у меня появились два брата с обеих сторон, каждый из которых был куда более интересен для моих отца и отчима, чем я. У моего отчима теперь появился собственный сын, полностью его кровь. А отец клал руку на плечо моего брата и распевал: «Мой сынок, мой единственный сынок», настолько взволнованный тем, что наконец-то есть еще один мужчина, с которым можно «погонять в футбол» (плохо для отца, что мой брат с рождения распевает мелодии и куда более заинтересован в балете, чем в играх с мячом. Отец до сих пор страдает из-за этого, но я уверена, что страдания, которые он и этот мир причинили брату, намного, намного хуже).

Моя мать осознавала, что в доме своей семьи я теперь жила в изгнании, как терпимый, но проблематичный гость, и ей это не нравилось. Но она не понимала, как это изменить. У нее появился новый ребенок, не имелось диплома об образовании, а ее муж был надежным и хорошим отцом ее сыну. Она считала, что если станет для меня очень хорошей матерью, если она будет вести кружки для детей, делать нам пирожные в форме сердечек на день Святого Валентина, возглавлять родительский комитет в школе и шить собственноручно мне костюм на Хэллоуин, возможно, это компенсирует тот факт, что отчим не любит меня и даже не особенно хочет видеть меня поблизости, а мой родной отец больше озабочен своей новой семьей, чем мной.

Несмотря на все старания моей матери, я отставала в школе. Ученикам только начали ставить диагноз «дислексия», и я была одной из первых таких учеников. Меня засунули во все корректирующие лечебные группы, я непрерывно слышала, что я неспособная ученица с нарушениями деятельности мозга. А все остальные дети наблюдали, как я шла на занятия, где потом мы с остальными проблемными учениками сидели, застряв над математическими примерами и скучными книгами. Смотрите, как Джейн бежит. Смотрите, как Аманда в расстройстве бьется головой об стол. Я вела пальцем по затертым линиям под словами, стараясь их произнести. Они искажались у меня во рту, падали, твердые и тяжелые, словно камни: беззвучный, упрямый, рунический язык, вечность назад утерянный для понимания. Мне повезло: у меня была мама, располагавшая временем и желанием сидеть со мной по ночам, переставляя карточки с записями в попытках составить предложение, понять, могут ли эти каракули как-то обрести форму и смысл. Но буквы не поддавались.

Я очень любила, когда мама читала мне «Излом времени», «Мило и волшебная будка», «Остров голубых дельфинов», «Там, где живут чудовища» и «Мифы Древней Греции» Д’Олери. Я вырывала страницы из книги мифов, стараясь распахнуть ее, чтобы выпустить наружу истории. Я до боли хотела самостоятельно их прочитать, но книги оказались сложным предметом. Я могла скрипеть в отчаянии зубами и кричать проклятия, в то время как другие дети смеялись надо мной и избегали меня, но я не могла пробраться сквозь эти страницы на другую сторону – туда, где был смысл.

В шестом классе я по-прежнему была среди отстающих, все еще с «ресурсом» (словно отравленный колодец – это ресурс), но теперь уже убежденная в собственной дефективности.

Как раз перед тем, как я перешла в среднюю школу, меня перенаправили к женщине, назначенной округом, и, ко всеобщему удивлению, согласно ее тестам, у меня оказался один из самых высоких уровней IQ среди всех детей, которых она когда-либо проверяла. Мои мыслительные паттерны и нелинейные абстрактные рассуждения указывали на мою необычность и изобретательность, и в результате я должна была видеть мир не так, как остальные, а совсем по-другому. «По-другому» в этот раз означало комплимент. Дислексик обладает разумом древнего астролога. Он видит звезды на небе и собирает их в Водолея, Льва, Овна. Его мысли сливаются в общем хоре, который поет разнообразными голосами. Туманность Розы взрывается, и он знает: «теперь король падет», или «твоя удача переменится в октябре». В первобытном мире я представляла людей с неврологическими расстройствами[21] как тех, кто нашел новые пути, изобрел новые полезные вещи, мог представить мир в другом, нестандартном проявлении.

Когда я перешла в среднюю школу, моя школьная учительница в шестом классе, мисс Йокабатас, определила меня в группу «Одаренные и талантливые ученики». За одну ночь я перескочила с уровня третьего класса на уровень колледжа. Я начала читать Вольтера, Соммерсета Моэма, книги, такие как «Опасные связи», «Золотая ветвь: исследования магии и религии»[22], «Луна под ее ногами» (о жрице в храме Инанны)[23], и все прочие книги о магии и колдовстве, которые были в библиотеке моей матери: Мерлин Стоун, Риан Айслер, Звездного Ястреба, Луизу Тейш, Марго Адлер, Скотта Каннингема. Из всего того, что случилось со мной в жизни, обучение чтению больше всего убедило меня в эффективности магии.

Однажды смысл показывал мне нос из-за запертой двери, а теперь, будучи ведьмой, я могу читать облака, палочки, упавшие на пол, карты Таро и чаинки, свитки философии Гермеса[24] и постмодернистские теории. Изменяя свое восприятие, мы преобразуем наш мир. Мы привыкли думать, что магия – это «зелье-из-шерсти-летучей-мыши» и освященные свечи, когда в действительности магия – это сдвиг в восприятии, который позволяет нам открывать новые миры, новые возможности для жизни. Не убеждения других людей изменили меня в детстве, а их ободрения подспудно заставили меня поверить в себя. Вера в себя изменила меня так основательно, что будто бы поменяла нервные клетки в моем мозгу. Магия работает.

Приблизительно в то же время, когда я наконец добралась до смысловой стороны письменности, мою мать, с ее талантом писателя и воображением, затягивало все глубже на территории Богини. Она заново открывала свои корни, но уже в качестве ведьмы. Но она всегда видела свои способности как демонстрацию преданности, набожности. Ведьмовство – не набор средств для того, чтобы стать богатым или приворожить любимого, это способ почтить священную составляющую жизни: утешить страдающего, поддержать обессиленного. Это набор средств для понимания природы окружающей действительности. Ее не интересовали заклинания, хотя у нее было множество книг об этом. Позже я выучила их самостоятельно.

Страстная приверженка священной женственности, она учила меня читать карты Таро. Воткнув в землю в нашем горшке с филодендроном палочку мирры, мы позволяли дымку клубиться вокруг нас, пока его поток не превращался из прямой линии в просвечивающееся облачко: тогда она знала, что мы готовы начать. На ковре в гостиной она расстилала пестрый шелковый шарф. Она держала свою колоду карт Таро в круглой корзине с крышкой, сотканной ею лично из сосновых иголок.

«Застынь неподвижно», – говорила она мне, выкладывая округлые золотистые карты перед нами в виде арки. Я вела рукой над ними и ждала ощущения жара в центре ладони. Торопясь от предвкушения, я хотела знать, как много карт я могу выбрать. «Вытаскивай одиннадцать, но не спеши», – говорила она, показывая на места, куда класть выбранные карты. «Предвестник» был в центре, он указывал, как Дух видел меня в моей нынешней ситуации. Остальные карты дополняли рассказ, говоря о моих надеждах и страхах, моем будущем, моих принципах. «Что такого ты знаешь, о чем, как тебе кажется, ты забыла?» – спрашивала мама, когда мы рассматривали загадочные изображения: богини, завернутые в шкуры леопардов, полулежащие на зеленых полях, или жрицы, бегущие с газелями и антилопами на фоне красной глиняной горы, торжественно воздевающие к небу хрустальные волшебные палочки.

В полнолуние она собирала травы в нашем саду: ромашку, лаванду, мяту и полынь, – для чая, которым в следующий вечер угощала свой ковен: матерей, ученых, академиков, бизнесвумен, предводителей нашей общины. Они все сидели в темноте, глядя в магические кристаллы, покрывая чаши черными пятнами сажи, затем наполняя их соленой водой. Цель была увидеть «то, что скрыто за завесой», посмотреть в черное зеркало и сквозь него, в непостижимое, в «тайну», как они называли реальность Гекаты – хранительницы секретов, всего известного и неизвестного. Они сидели перед алтарем, закутанные в шелка, увешанные пентаклями, пучками пшеницы, связками ракушек, с кубками вина в руках. Лунный ковен моей матери состоял в Традиции Восстановления Северной Калифорнии. Их практики заключались в восстановлении своего тела, воображения и силы. В возврате к дикому началу. В возврате всего. Даже мира. Окруженные запахом ладана, в нашей гостиной, они бормотали, молясь Тройной Богине.

Сила и голос моей матери возрастали, ведя за собой в спиральном танце сотни людей, а они смотрели друг другу в глаза и двигались по спирали к центру лабиринта, нарисованного на площадке в Элис-Кек Парк, и обратно. Она всегда располагала старых и немощных в центре спирали, чтобы они знали, насколько важны для нашей общины. Она написала пьесу под названием «Дочь Деметры» и сыграла ее перед прихожанами местной унитарной церкви. Я была слишком мала, чтобы получить большую роль, и исполняла речную нимфу, свидетельницу похищения Персефоны. Задрапированная в голубую мерцающую органзу, я падала на колени на линолеуме аудитории и робко показывала скорбящей Деметре на глубокую рану в земле, черную линию из плотного картона, в которую Гадес утащил ее дочь.

Вечерами моя мать начала вести уроки женской духовности в мастерской «Пирожные для Королевы небес». Женщины нашей общины непрерывно обращались к маме за советом, останавливали ее в супермаркете, на улице. Дорога до почты у нас занимала целую вечность, поскольку ее постоянно кто-нибудь узнавал. Иногда, если я была одна, женщины останавливали меня. «Ты Аманда, дочь Люсинды, не так ли?» – спрашивали они. И когда я отвечала, что да, это так, они менялись в лице и эмоционально заявляли: «Я люблю твою мать, она такая сильная, она так мне помогла!»

Часто мама провожала умирающих в последний путь. Иногда ей платили за организацию церемоний или помощь другим матерям в преодолении «синдрома одиночества» после того, как их дети выросли и покинули дом. Но большая часть ее трудов оставалась неоплаченной. Как и многие другие женщины, воспитатели, – она поддерживала других, но почему-то у нее не было способа поддержать саму себя финансово, с помощью своей работы, невзирая на то что она работала бесконечно. Несмотря на мое влечение к колдовству, даже страстное желание служить в качестве жрицы, как моя мама, я никогда не просила ее показать мне, как это делается. Я всегда стремилась к свободе, в то время как духовная жизнь моей матери была полна ответственности и обязательств. Мама практиковала магию, а ее жизнь оставалась тяжелой. Как такое могло быть?

* * *

Когда мне исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, мой порочный дед начал писать маме письма. Он скрывался где-то во Флориде, мучая свою новую дочь и заставляя ее охваченную раком мать обедать отдельно, в другой комнате, чтобы она не оскверняла его трапезу. Я никогда не встречалась с этим мужчиной. Все, что я знаю о нем, я узнала из рассказов. Я пришла в студию моей матери и обнаружила ее с побелевшим лицом, читавшую письма. Я задержалась в дверях и наблюдала, как она читала, словно съеживаясь от каждой прочтенной страницы. Эти письма об отцовской любви для нее были словно морковка на веревочке перед носом у осла. Он всегда ее любил, разве она не замечала? Если она не видит этого, она не может признать, что он никогда ее не оскорблял, это все было у нее в голове, и тогда, он писал, ей надо быть осторожной. Ради меня, ради моего брата. Нам может грозить опасность.

В то время мама работала в маленьком издательстве, специализировавшемся на книгах для туристов, и очень гордилась тем, что написала об Йосемити[25] и Статуе Свободы. Когда я появлялась дома после школы, в предвкушении обеда, состоявшего из индейки и передач с Опрой и Филом Донахью, я закрывалась на щеколду, и мне ни при каких обстоятельствах не позволялось открывать кому-либо дверь. Если кто-то стучал, я должна была спрятаться в шкафу. Если я замечала подозрительного незнакомца, следящего за мной на улице, мне нужно было убежать от него подальше. Никогда не садиться в чужую машину. Лучше умереть на улице, быть застреленной в спину, чем сесть в машину, говорила мне моя мать. Есть или нет у них ненормальный дед, – тем не менее многие девочки слышат эти предостережения. Сесть в чужую машину – участь хуже смерти.

Неважно, какие издевательства выпали на голову моей матери от дедушки, когда она была маленькой, она всегда этому сопротивлялась. Я знала это, поскольку, во-первых, мне сказала бабушка и, во-вторых, как и наиболее травмированные люди, мама беспрестанно об этом говорила, даже не осознавая этого. Из того, что я поняла, главной целью деда было, чтобы мать в итоге сдалась. Чтобы остальные уступили его праву делать все, что ему вздумается, со своей семьей, с ней, со всем миром – из этого он мог бы извлечь для себя пользу. Но мама никогда ему не уступала. Она всегда сопротивлялась, не обращая внимания на то, как он к ней приставал или какие наказания применял. Это в ней говорила ведьма. Повстанец. Уже постарше, она могла защитить своих братьев и сестер от злобы отца. Это тоже была ведьма. Но всякий раз, как она, еще маленькая, сопротивлялась, это дорого ей обходилось. Каждая рана, каждый ущерб, нанесенный ей, заталкивали ведьму внутри нее глубже и глубже, на задворки, в темный лес ее психики. В болото. В недосягаемость от земных травм. До тех пор, пока моя мать не выбралась на другую сторону и не нашла убежище в обыденности.

Маленькой, она всегда этого хотела: чувствовать себя нормальной, обычной. Ее семья постоянно переезжала, когда она была ребенком, из-за того, что ее отец играл с огнем, приставая прямо из окна к маленьким соседским девочкам, и из-за того, что он делал с ними на детских площадках. Для моей мамы обыденность означала безопасность, ее семья не была нормальной, и это заставляло ее так много страдать. Но потом родилась я, и я не была обычной, стандартной. Я тоже была повстанцем. Ведьмой с самого рождения. Изменяя правила школьной пьесы в пятом классе, потому что они были недостаточно продуманы для девочек, я крутилась вокруг лестницы и говорила: «Когда вырасту, хочу быть астронавтом» – вместо того, чтобы произнести «я хочу выйти замуж за астронавта», как приказал мой учитель. Моя мама сияла от радости, когда ее вызвали в школу из-за этого. Но хотя она и любила меня и восхищалась моей остроумностью, стойкостью и строптивостью, она часто жаловалась на мое плохое поведение.

Едва ей исполнилось тридцать, ведьма внутри нее впала в спячку. Она была измотана. Ее борьба сначала с отцом, затем с моим отцом, потом в роли матери-одиночки, потом снова, чтобы сберечь брак с моим отчимом, высушила ее до дна. И какое-то время она думала, что если просто станет идеальной женщиной, женой, мамой, дочерью, будет красивой и доброй и не примется жаловаться, тогда, быть может, все наладится. Но затем, когда жизнь стала проще и ожила, как растение (некоторые из нас называют их лекарством, а другие – сорняком), ведьма в ней снова расцвела.

Ведьмовство, как его себе представляла мама, было одним из аспектов истории женщин. Она видела свою работу ведьмой как часть все того же предназначения, как и свою работу по предотвращению насилия над детьми, по предотвращению насилия любых видов. Даже подростком она была в группе студентов «Планируемого материнства». Права на аборт и остальные права женщин делать то, что они считают нужным, со своим телом – были такой же частью системы ее духовных ценностей, как молитвы или обращения к Богине. Помощь женщинам, детям и слабым людям этого мира – уже сама по себе молитва.

Но приблизительно в то же время ее отец снова вторгся в ее жизнь, в ее браке с моим отчимом возрастало напряжение. Мы никогда не знали, приверженцем чего был мой отчим, каковы его реальные предпочтения и убеждения. Если мы говорили о политике, он всегда выступал в роли адвоката дьявола, за противоположную сторону, и никогда не признавался, где в действительности его место. Может быть, нигде. Может, он был призраком. У него не было определенного места в этом мире. Их отношения с мамой стали безразличными, из них исчезла близость, желание. Он сказал маме, что им нужно оставаться вместе из-за моего брата, но он никогда не мог ее любить, потому что она отталкивала его. Ей бы стоило завести любовника, сказал он. А потом, когда мой брат подрастет, они бы расстались.

Но когда мама завела любовника, отчим был в ярости. Моя мать была грязной шлюхой. Жирной проституткой. В депрессии, близкой к суициду, мама, ведьма, сидела перед роскошным бассейном, ради которого они оба так много принесли в жертву, и намеревалась утопиться в нем. Ее любовник бросил ее. Ее брак рассыпался. Она была сломлена. Я же в тот период совсем отбилась от рук: поздние ночные поездки на мотоцикле, когда я прижималась к спине незнакомца и мы носились по горам Сан-Габриель, короткие обрывки воспоминаний о постановке в школе «Стеклянного зверинца», когда я была под ЛСД. Мне исполнилось шестнадцать, я окончила школу и начала ходить в социальный колледж. Я проверяла мамины нервы на прочность, находясь, иногда по несколько ночей подряд, вдали от дома. Я всегда соревновалась с болью моей матери. Боли было огромное количество, мама держала ее близко к сердцу; это чувство было так ей дорого, что занимало огромную часть ее личности. Мама постоянно говорила о боли. Она была так обижена, она столько страдала.

Мои страдания из-за двоюродного брата в сравнении с этим были ничем. «Я не все еще тебе рассказала, – говорила она. – Я не все сказала тебе». Но даже когда я была маленькой, я помню, что знала многое. Я знала, как ее отец заставлял делать ему минет, учил ее тому, «что нравится мужчинам». Я не помню, откуда я узнала это. Она говорит, что никогда мне об этом не рассказывала. Но каким-то образом я знала, или из-за чувства сострадания, или же потому, что, сама не осознавая этого, она регулярно делилась со мной своими травмами. Мне казалось, чтобы мою боль восприняли всерьез, она должна быть сильнее, чем ее боль, или, по крайней мере, соразмерной. Мама всегда говорила, что ее вынудили уйти из дома в шестнадцать лет. И даже потом ее отец преследовал ее, вламывался к ней в дом, резал ее простыни. Это было ужасающе, но иногда ее страдания казались майским деревом[26], вокруг которого она танцевала, таким смыслом жизни они были для нее, таким центром.

Викканская жрица и журналист Марго Адлер пишет: «Ведьма в женщине – словно мученица, она гонима невежественными, она – женщина, живущая вне общества и вне общественного определения, данного понятию “женщина”». Поскольку мама ушла из дома, когда ей было шестнадцать, я была полна решимости тоже уйти в шестнадцать лет. И я это сделала, за неделю до моего семнадцатого дня рождения, поселившись в молодежном хостеле на Стейт-стрит в Санта-Барбаре и разделив комнату с бездомной женщиной, у которой был мокрый кашель и которая любила слушать по радио «белый шум». Мама возражала, говорила, что не желала уходить, но была вынуждена из-за обстоятельств, сложившихся в семье. Я же, напротив, сама хотела уйти. Я родилась с желанием быть свободной. Я всегда чувствовала, что сама хочу определить направление своей жизни. Но на самом деле, желала я того или нет, особого выбора у меня не оказалось. Родительский дом развалился на части. Моя мать собиралась вернуться в Сан-Луис-Обиспо и попытаться проложить заново свой путь, а я, жуткий незваный гость в доме отчима, давно уже исчерпала возможность в нем находиться.