Читать книгу Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа - Страница 8

Это было золотое лето. Когда я находилась не в школе и не на работе, я проводила дни в «Эспрессо Рома Кафе» на Стейт-стрит, с остальной молодежью. Мы сидели в кругу, рисуя в блокнотах, курили гвоздичные сигареты и писали короткие рассказы в стиле Джона Фанте[27] и Джека Керуака. В каменных стенах кафе, под графическими рисунками обнаженных тел, созданными местным художником, я встретила баристу, Даршака, и влюбилась в него. Он присаживался ко мне за стол, угощая бесплатной чашкой мокко или латте и иногда одним из недопеченных шоколадных круассанов. Даршак обожал слушать на полную громкость стереосистемы кафе Джона Колтрейна[28] и «Майнор Трит»[29]. Мы слушали их и, перекрикивая шум, обмениваясь впечатлениями о рассказах с уроков английского, которые вместе посещали в городском колледже. Спустя несколько месяцев свиданий мы с Даршаком съехались и стали жить в маленьком бунгало в виде плавучего домика, в комплексе апартаментов 1930-х годов под названием «Магнолия».

Магнолия, давшая имя комплексу, возвышалась на три яруса над маленьким сборищем домиков с садами, спроектированных фирмой «Крафтсман», и ее восковые белые бутоны опьяняли нас ароматом красоты и молодости. Еноты шныряли по траве сада, как морские чудовища по древней карте, а наше маленькое бунгало плыло сквозь зелено-голубые волны бамбука и утреннего сияния. Мы с Даршаком проводили дни, печатая рассказы на его трофее – старой печатной машинке «Роял». Он носил белую майку в рубчик, штаны цвета хаки и «конверсы», а я – «мартинсы» и купленные в благотворительном магазине на Стейт-стрит винтажные шорты и вельветовую рубашку сливового цвета, отороченную розовым сатином, Сидя на покрывале в саду, мы читали друг другу свои рассказы и ели зерновые багеты из «Дейли Брэд» с толстым слоем острого козьего сыра и дешевой черной икры, которая считалась нами вершиной морального разложения.

Родом из Тринидада, Даршак готовил карри из козлятины, когда я возвращалась домой из колледжа. Его длинные смуглые пальцы искусно нарезали морковь и лук прямо в чан с шипящим топленым маслом, пока мы слушали пластинку A Love Supreme Джона Колтрейна, а я читала ему наши любимые отрывки из Сэллинджера «Дорогой Эсме – с любовью и всякой мерзостью». Он тянулся ко мне, чтобы взять за руку, когда мы ездили на пляж на велосипедах по Олив-стрит, а шины давили спелые упавшие фрукты. Уходя на работу, он оставлял мне записки на коробках с едой в холодильнике, с напоминаниями, чтобы я грела обед, потому что знал о моей унаследованной от отца привычке есть холодную фасоль прямо из банки.

Поздно ночью мы занимались учебой и писали друг другу любовные записочки в «Хот-Спот», круглосуточном кафе. Оно располагалось так близко к океану, что можно было услышать шум волн, пробивавшийся даже сквозь грохот музыки, которой бариста развлекали себя в четыре часа утра. Морисси напевал: Please, please, please, let me, let me, let me get what I want. Lord knows it would be the first time[30]. Иногда мы совершали вылазки в горы в предрассветный час, в сгоревший грот замка Кнаппа[31] и наблюдали там, как молочно-голубое утро поглощало звезды. Мы надеялись, что дружелюбные пришельцы заберут нас в край молочных рек и медовых берегов, и не понимали, что уже находимся там.

Некоторое время у нас все шло довольно гладко: Даршак практиковался в искусстве эспрессо в «Рома Кафе», а я меняла множество работ, от книжных магазинов до кафе, изучая философию и историю искусств в колледже и получая бесплатные журналы, когда наш панк-рок друг Джейми работал в ночную смену в «Кинко»[32]. «Бог мертв, – гласили мои журналы, цитируя Ницше. – Как мы собираемся существовать?» В тот момент, казалось, мы существовали вполне нормально и без бога. Когда я покинула родительский дом, я также отдалилась от ведьмовства и поклонения Богине, которые сопровождали мое взросление. Я хотела дистанцироваться от своей матери, которая в тот момент казалась жалкой. Я видела ее Богиню и ее печальное желание, которое никогда бы не исполнилось. Я же искала путь к смыслу жизни. Я хотела найти точку, в которой сходились воображение, приключения, разум и безопасность. Место, где я могла бы пить эти смешавшиеся воедино воды и стать проявлением себя, а не благосклонности богов, богинь или кого-то еще.

Вместо того чтобы создавать себя, после лунных групп моей мамы с другими матерями и женщинами в разводе, мне казалось предпочтительнее восстанавливаться с помощью Жан-Поля Сартра, Фридриха Ницше и Альбера Камю. Им удавалось жить, постоянно задавая экзистенциальные вопросы, и при этом быть прославленными нашей культурой. Женщины из группы Луны моей мамы были феминистками второго поколения, боровшимися за право на равную оплату труда, контроль над рождением и свободу от сексуального насилия. Но они по-прежнему оставались заточенными во власти ложной политики и жизни среднего класса, которая казалась мне обескровленной и депрессивной. Когда я оглядываюсь назад, мне тяжело поверить, что тогда мне хотелось быть на стороне мужчин – на стороне команды, обладавшей мощью и наилучшими идеями. Команды, создавшей «Госпожу Бовари» и Сикстинскую капеллу. В книге «101 проблема философии» была лишь одна глава, посвященная всем женщинам-философам в истории, она называлась «Философия заботы»[33]. Женщины, когда они могли отвлечься от своей одержимости любовниками и снабжения отпрысков молочными реками, создали философию заботы о сущем. О воспитании! Фу! Отвратительно. Однозначно далеко не так важно, как метод Сократа, логика Декарта или теория познания Иммануила Канта.

Я стала заявлять, что способность мыслить – исключительная черта людей, и говорить своей матери, что нет ни единого основания полагать, что когда-либо существовал матриархат. Мне хотелось оказаться за одним столом с Сартром. Но все философы, которых я изучала в школе, были белыми мужчинами, и стоило мне представить себя сидящей за столом вместе с ними, как я понимала, что меня они воспринимали бы не как равную и не как ученицу, но как забавное новшество: любовницу, служанку или жену, которую в конечном счете отправят в дамскую гостиную. Тогда я еще не знала о единомышленницах: Симоне де Бовуар, Симоне Вейль[34], Элен Сиксу[35], Одри Лорд[36].

Одновременно с моим пребыванием в континентальной философии я получала некое виноватое удовольствие, зависая в «Парадиз Фаунд», книжной нью-эйдж лавке на Анапаму-стрит, напротив библиотеки. Позвякивающие колокольчики, поющие чаши и хрустальные призмы отражали солнечный свет. Волшебные скульптуры. Что заманчиво в движении нью-эйдж, – то делает его также и уязвимым для критики. Философия нью-эйдж говорит, что перемены бывают мгновенными и простыми и что мы можем получить желаемое, просто охватывая его силой духа или произнося правильную мантру. Более широкий социальный контекст наших желаний редко принимается во внимание. Все в «Парадиз Фаунд» было индивидуальным, и ничего – политическим. Там были кристаллы и метафорические карты с животными; а сообщения, доставляемые богами и богинями с помощью домохозяек Среднего Запада, ангелов и ангельских существ, содержали важную информацию: у наших жизней есть предназначение, цель, мы находимся под защитой, все идет согласно плану, и ангельские существа присматривают за нами и придут нас спасти и предотвратить саморазрушение.

В то время как я наслаждалась идеей о том, что где-то существует сборище ангелов, охраняющих меня, мне также хотелось жить жизнью дерзких интеллектуальных приключений, отдавая должное абсурдному и одинокому состоянию человека при полной свободе. «Я бунтую, следовательно, я существую», – провозгласил Альбер Камю. «Да!» – ответила я. Не зная, как согласовать свое желание бунта с желанием быть защищенной и окруженной заботой, главным утешением для себя я нашла занятия танцами. Иными словами, я отыскала свое пристанище в своем собственном теле. Меня также успокаивали слова Ницше: «Мы должны считать потерянным каждый день, в который мы не танцевали». В танце вопросы бытия проходили через плоть, сквозь вес и дыхание, музыку и движения. Моя учительница танцев, Кей Фултон, чернокожая женщина в возрасте около сорока лет, с жизнерадостной улыбкой и пристрастием к ковбойским шляпам, всегда говорила нам мудрые слова о том, что нужно быть уверенными в себе, занимать свое место. «Почувствуйте ногами землю. Позвольте своему телу сказать «Я есть», – поучала она нас, и этим опровергала последователей Декарта, которые предпочитали бестелесный разум.

Я получила первый призыв к колдовству, который теперь считаю обрядом крови, во время всех этих исследований взрослой жизни. Мы с Даршаком занимались сексом на диване. В целом наши любовные ласки были невинными, немного неуклюжими, но с удивительной, редкостной чувственностью. Я водила пальцем по изгибу его брови, а он зарывался лицом мне в шею так, что я чувствовала, как меня щекочут его длинные ресницы. В ту ночь наши угловатые подростковые тела создавали горы из одеял. Спустя десять минут усердных попыток Даршак, хихикая, спросил меня, не обмочила ли я постель. Спросил из-за хлюпающего влажного звука, появлявшегося, если мы двигались.

Мы откинули покрывала и обнаружили, что были мокрыми, от колен до груди, вымазанными в теплой, липкой субстанции, черной в пятнистом свете луны. Прибежав в ванную, мы включили свет и увидели, что это кровь. Как-то сразу же кровь появилась везде. Брызги на стенах, грязные мазки на полу, бегущие по душевым занавескам вниз на плитку струйки, заполняющие слив. Мы не знали, откуда она берется, я не ожидала месячных в тот момент, да и вообще они всегда были малокровные.

Включив душ, мы посмотрели вниз на пенис Даршака, чтобы выяснить, не поранен ли он. Мне показалось, что я заметила там небольшую царапину; Даршак схватился за занавески, когда у него подкосились ноги. Он пошатнулся и упал навзничь и ударился бы головой о плитку, если бы я его не подхватила. Его лицо было изможденным, серо-молочного цвета. Я кричала его имя: «Даршак, Даршак» и думала, что он умер. Я понятия не имела, что делать. Не раздумывая, я выскочила из душа и выбежала за дверь, в ночной сад, взывая о помощи. Я ломилась в первую попавшуюся соседскую дверь, но никто не отвечал. Я поняла, что была голая и вся в крови. Забежав назад в наше бунгало, чтобы схватить полотенце, я увидела, что Даршак открыл глаза. Казалось, с ним все в порядке. Я забралась в ванну, чтобы попытаться вытащить его оттуда и вытереть. Но кровь по-прежнему обильно текла по моим ногам, большими комками скатываясь в сливное отверстие. Настала моя очередь потерять сознание.

Что-то во мне высвободилось. Я хотела вернуться к дикой природе. Разрушать цивилизации. Трахать женщин. Мои ненасытные аппетиты пожирали меня. Я перестала есть. Я чувствовала, что это мне не нужно. Я могла питаться солнечным светом. Его было так много, что я могла глотать воздух. Я никогда не была голодна, я больше не хотела принимать участие в жизни, установленной для меня. Я просто больше не могла. После обряда крови я пробудилась. Я в полной мере ощущала натиск и мощь моих сил, я была стрелой, выпущенной в воздух, и ветер стремительно обдувал мои острые контуры. Свободно летящая. До тех пор, пока мир мужчин не поднял свой щит. И вот моя стрела вонзилась, точно в лоб Медузы.

Со мной случилось что-то типа разрыва матки, части тела, которая по приказу общества делает меня женщиной. Я так и не узнала, почему это произошло. Мой гинеколог сказал, что это мог быть выкидыш, но проверить это не было возможности. То, что обряд крови произошел со мной во время секса, было важным событием, потому что секс – это один из путей посвящения нас во взрослую жизнь. Это была инициация, связанная с полом, сексуальностью, партнерством, материнством и, в конце концов, с моей ролью женщины.

Лоно женщины само по себе уже начало: идя в одну сторону, ты рождаешься, идя в другую – становишься существом, принадлежащим к одному из полов, «взрослым», способным к воспроизведению потомства.

Исторически во всех культурах обряды посвящения во взрослую жизнь существуют для того, чтобы показать детям их роль, которой от них будут ожидать в их обществе. Эти обряды учат молодых людей мифам их культуры, учат их тому, кто в их цивилизации имеет власть, а кто – нет. Инициация, включающая в себя гениталии, может содержать обрезание, менструации, потерю девственности и так далее: она призвана помочь детям понять свое место в мире и быть способными выполнить то, что от них ожидают в качестве взрослых. К сожалению, многих из нас обряды взросления часто приводят к несправедливостям наших культур. У тебя вырастает грудь, и обряды взросления Америки сообщают тебе, что тебя будут судить по ее размеру и остальным приятным качествам. Но зов колдовства ведет нас по иному пути. Когда ты пробуждаешься в культуре ведьм, ты призвана культурой взаимозависимостей и совместного созидания. Здесь твоя ценность не зависит от того, насколько ты сексуально притягательна, или какой из тебя продолжатель рода, или воспроизводитель рабочей силы, или можешь ли ты создавать капитал. Она зависит от того, насколько ты содействуешь процессу восстановления очаровательности мира. Наш зов ведьмовства наделяет нас всем, чем нужно, для исцеления, роста и обретения наших сил. Я могла бы значительно сократить годы смятения и борьбы за выживание, если бы была способна тогда распознать, что это был призыв к действию, а не время кризиса, которое ушло, оставив меня молить о пощаде, лежа на полу.

Приблизительно во время моего обряда крови я залезла в маленький бархатный кошелек и вытащила оттуда руну Хагалаз. Руны – это северный инструмент прорицания, инструмент из дохристианской Скандинавии, часто выгравированные на костях или камнях. Я сделала свои руны из глины, в летнем лагере, в возрасте около тринадцати лет, и покрыла их менструальной кровью. Несомненно, одна из наиболее экзистенциальных рун, Хагалаз, была почитаема Ницше. Это руна разрушения, но также руна инициации. Что-то ломается, появляется проход, и мы входим в него.

«Будь осторожна, – говорила мне моя Книга рун, – то, что действует в руне Хагалаз, приходит не извне. Ты не во власти существующего мира. Твоя собственная природа создает происходящее, и ты наделена властью над ситуацией. Внутренняя сила, которую ты накопила, – отныне твоя поддержка в жизни и проводник во времени, а все, что тебе было дозволено, теперь поставлено под вопрос»[37].

Я оказалась неспособна уделить должное внимание мудрости моих рун. Я была сбита с толку, дезориентирована. Вскоре после обряда крови цвета стали ярче. Красный бордюрный камень превратился в бриллиантовые полосы вдоль тротуара. Казалось, все содержало в себе некий смысл, все являлось символами, которые я должны понять, но не помнила как. Восьмиугольная форма дорожных знаков «Стоп». Звук ветра в ветвях магнолии. Каждый внешний раздражитель кричал: «Вспоминаешь? Вспоминай!» Но что вспоминать? Я не знала, как интерпретировать эти знаки.

Вороны начали преследовать меня. Месяцами я могла слышать «вуушшш», создаваемое черными крыльями надо мной, когда я возвращалась домой с работы или из колледжа. Эти темные стражи появлялись на перекрестках, смотрели на меня, сидя на проводах, маневрируя между телефонными столбами и верхушками деревьев во время преследования. Кланяясь и зовя, всматриваясь в меня черными глазами, ожидая ответа. Иногда они каркали на меня, и я каркала им в ответ. Один раз ворона чуть ли не выпрыгнула из собственной шкуры, стремясь добиться моего внимания. Каркая и кивая, переминаясь с ноги на ногу, ворона обращалась ко мне, и я старалась ей ответить. У меня было чувство, что меня приветствовали.

Вороны кружили над кладбищенской землей. Они садились на склепы, без малейшего уважения к умершим, выставляя себя напоказ и гогоча, словно рыцари за столом. Вороны – предвестники инициации. Без смерти не может быть перерождения. Прежде чем ты сможешь стать посвященной в новый образ жизни, твоя старая жизнь, твое прежнее «я» должны умереть.

Морриган – триипостасная кельтская богиня, часто появляется в облике ворона. Иногда сливаясь воедино, Морриган известна также как Королева Фантомов и как дух-хранитель тех, кого она хочет привести к победе. Вороны-падальщики – спутники многих богинь преисподней, подбирающие части тел там, где те были похоронены или сожжены на погребальных кострах. Вороны всегда появляются возле входов в преисподнюю. Персефона, богиня-дева, была похищена и спрятана во дворце, сложенном из могил. В итоге она тоже стала призрачной королевой того мира, полноправной богиней, равной по силе своей матери – богине урожая Деметре. Девушка становится матерью, затем – старухой. Создательница, хранительница, разрушительница.

Геката завершает триаду в иной форме тройственной богини. Она и есть старуха, странница между мирами – между верхом и низом, жизнью и смертью. Геката – древняя богиня магии и колдовства, хранительница всех знаний и опыта. Она стоит на перекрестках, окруженная своими воронами-фамильярами. Коварные и умные, эти птицы умеют планировать, использовать свои собственные инструменты и остаются дикими и неприрученными даже в самом сердце города.

Роняя свои сверкающие сокровища в наших дворах, помечая территорию, они обращаются друг к другу, сидя на деревьях. Резкие, отчетливые крики, гортанное предупреждающее карканье. Вороны приносят мудрость и предостережение. Вороны позвали меня, и я попыталась последовать за ними. Они будут пировать и смеяться над останками моей прежней жизни. Они будут клохтать, и каркать, и кружить над проходом в преисподнюю, материализовавшимся передо мной, а я сделаю первые шаги к ее голодной пасти.

Пытаясь обрести равновесие, успокоиться, я установила для себя режим посещений бесплатной акупунктуры в некоммерческой реабилитационной клинике по средам. Я употребляла наркотики не больше чем любой другой среднестатистический тинейджер, а эта процедура предполагала успокоение, и иногда она ненадолго срабатывала. Я пыталась выбить дешевую психиатрическую помощь через свой колледж, но там уже был длинный список таких, как я. Я цеплялась за занятия танцами в надежде, что они помогут мне вернуться в мое тело. Я не танцевала с тех пор, как была ребенком, но вскоре начала жить ради этих занятий. Дошло до того, что я была счастлива только во время танцев, покачивая плечами и выполняя джазовые скольжения по полу под песню Low Rider группы War: «Low rider knows every street, yeah… take a little trip, take a little trip and see»[38].

По-прежнему, в различных формах, я ощущала зов, звучащий громче и громче. Его невозможно было игнорировать. Какой-то женский голос звал меня по имени. Женщина кричала, звала на помощь. Первый раз, когда я услышала крик, я была в нашем маленьком домике и читала. Отложив книгу, я стала искать, откуда доносится крик. Я подумала, может, у кого-то из соседей проблемы, но не могла найти, у кого именно. Поначалу я слышала крики, только когда оставалась одна дома, и иногда промежутки между ними растягивались на несколько часов или даже дней. Но в итоге услышала крик, даже когда Даршак был дома. Я рассказала ему об этом, спросила его, не думает ли он, что кто-то с кем-то жестоко обращается. Но он никогда ничего не слышал, даже когда мы вместе стояли и прислушивались. Я слышала все так, словно это происходило в соседней комнате. Я спросила его: «Ты слышишь это?» Он в ответ отрицательно помотал головой, а его карие оленьи глаза прищурились озабоченно, и его оленья душа испугалась, начиная отдаляться от меня.

Людям бывает довольно тяжело принять тот факт, что у их партнера насморк. Иногда может показаться, что они специально шмыгают носом, чтобы раздражать тебя. Поэтому я могу лишь представлять, как себя чувствовал семнадцатилетний парень, девушка которого слышит голоса, мечется между экстазом и отчаянием и нервно восхищается воронами, которые пытаются с ней общаться. Я была напугана. Я была настроена воинственно. Мы оба знали, что наше лето любви закончилось.

Даршак уехал. Он вернулся в дом своей матери, полный расписанного вручную фарфора и книг в кожаных переплетах. Голоса, которые я слышала, говорили мне, что где-то есть женщина, попавшая в беду, и сейчас я знаю, что этой женщиной была я. Но в то время, в своих видениях и посланиях, как и в реальной жизни, я не могла разобраться, как ее спасти. Вместо того чтобы ей помочь, я переехала. Я надеялась, что если уеду, крики прекратятся. Я перебралась из нашего маленького домика с садом в деревянный сарай на заднем дворе какого-то незнакомца на Сола-стрит, чувствуя себя как «Сюзанна» Леонарда Коэна: полусумасшедшая девочка, спрятавшаяся между мусором и цветами.

Вороны подают сигналы о периоде разрушений. В мои пять лет, когда ворона с хриплым криком упала с неба мне под ноги, мой мир следом разбился на части. Но хотя первую ворону и можно расценивать как предзнаменование, знак того, как много насилия моя природа богини переживет перед тем, как будет способна восстановиться, это не было официальным призывом к ведьмовству. Потому что ребенком я была недостаточно взрослой, чтобы ответить на него. Наш настоящий призыв приходит, только когда мы можем ответить на него по собственной воле. Если мы сможем распознать этот призыв, понять, что это, мы сможем также обнаружить, что наши испытания даровали нам ключ, который поможет освободиться из преисподней и помочь остальным сделать то же.

Геката стоит в том месте, где сходятся три дороги. Как богиня в виде старухи, символ возраста и опытности, наиболее относящаяся к реальности, она говорит тебе: «Когда все сломано, у тебя по-прежнему есть выбор». Ты можешь выбрать дорогу, ведущую глубже в твои травмы, всаживающие в тебя нож, пока он не убьет тебя; ты можешь уйти прочь от ножа, прочь от риска и, вероятно, от любых чувств в принципе, выбирая жизнь большинства и надеясь, что сильные мира сего не заметят и не тронут тебя; или выбрать третий путь – тенистую звериную тропу, выбитую по краю скалы, наполовину заросшую лозой, тропинку, по которой тебе придется двигаться в одиночку, медленно и с трудом.

Тогда я не распознала громкое карканье Гекаты как призыв к посвящению. «Уничтожь ростки патриархата, которые захватили твой разум, – говорили мне ее вороны. – Не давай им пощады. Выбирай чистые кости». Эти требования были фанфарами, которые инициировали начало моего путешествия. Но множество других посвящений ждало меня перед тем, как я легко научилась понимать язык птиц, родной язык оккультных посвящений.