Читать книгу Музей развитОго социализма - Амаяк Павлович Тер-Абрамянц-Корниенко - Страница 5

Да, все-таки он так и не смог полюбить Москву, несмотря на то что провел в ней более шести лет. Воображение его с детства занимал другой город.

Однажды, как обычно, вернувшись домой из школы (он учился тогда в третьем классе), увидел сидящую в большой комнате на диване крупную прямую старуху с суровым надменным лицом, от которого веяло каким-то холодком. Но при виде мальчика это лицо внезапно озарились улыбкой, холодные светлые глаза заискрились льдистым смехом.

– Здравствуйте, – осторожно поздоровался с незнакомкой Валентин, – а это кто, мам?..

Мать выглядела довольно смущенной.

– А я твоя тетушка, Антонина, – заявила незнакомка, рассмеявшись, – неужто мама тебе ничего не говорила про свою старшую сестру?

Краска заливала лицо матери.

– Да, это твоя тетушка из Ленинграда… – пролепетала родительница.

– Из Ленинграда! – потрясенно и восхищенно воскликнул Валентин. – Он вообще почти никуда не выезжал из Новотрубинска, только раз в Крым в пионерлагерь.

– Не из Ленинграда, а из Петербурга! Из Ленинграда, милочка, те, кто после семнадцатого вылупился!

– Ну, дай я на тебя посмотрю, племянничек, – властно привлекла к себе старуха Валентина, разворошив ему волосы на голове, и, подняв лицо мальчика, заглянула в глаза. И мальчику почему-то эти решительность, властность, прямота старой женщины, эти холодные с искрами бенгальского огня глаза показались ужасно приятными, как щенку приятна ласкающая его рука боготворимого хозяина.

– А лоб-то наш, как у деда! – она неожиданно привлекла его к себе и поцеловала где-то над бровями и снова отодвинула от себя, рассматривая. – Вот ты какой!..

Валя страшно смутился и покраснел: ну какой он? – ну, самый обыкновенный ведь! Что-то слишком большое видит в нем эта немолодая дама, чего в нем и нет!..

Он разозлился на маму – почему она так мало говорила о ленинградской тете. Говорила, конечно, только очень давно, мимоходом, – что живет Ленинграде, характер тяжелый, больна и её тревожить не стоит. Но вот по виду этой женщины вовсе не было заметно, что ее могли бы смутить расстояния.

– Ну, Варечка, хоть чаем напоишь?

– Да, сейчас пообедаем.

– Ну, ты ребенка накорми, а я сыта, я лишь без крепкого чая не могу, давление падает…

– А вы надолго к нам? – осторожно и с тайной надеждой осведомился мальчик.

– Сегодня и уезжаю, Валюша…

– Может, переночуешь, Антонина? – спросила мама Валентина, не очень неуверенно.

– Да нет уж, куда вас стеснять, главное – племянника повидала… вот попью чаю и поеду: у меня тут подруга недалеко одинокая. А его уж потом летом ко мне в Петербург, хоть на недельку, пришли, не обессудь. Ребенку надо уж и Невский показать, и Эрмитаж, и Петергоф, а то что он здесь видит, кроме пятиэтажек? Приедешь летом к тете Тоне?

– Обязательно! – страстно и решительно вырвалось у мальчика.

– Увезу-ка я его, Варечка, к себе, как Снежная Королева Кая!

– Ну, ну, только ненадолго, – немного испугалась мама.

За столом есть совсем не хотелось, и он то и дело поглядывал на тетушку, больше похожую по возрасту на бабушку, смущаясь, когда она перехватывала улыбкой его любопытствующий взгляд, вслушиваясь в каждое слово.

Вместе с этим человеком в дом вошло предчувствие чего-то необыкновенного, нового, грядущего…

Новообретенная тетушка принялась расспрашивать Валентина о школе, учебе, школьных друзьях, прочитанных книгах. Он с удовольствием и жаром стал рассказывать то самое заветное, о чем и маме рассказывать воздерживался: какая интересная книга «Тимур и его команда» и что точно такую же команду они хотят создать во дворе, однако тетушка вовсе не поспешила разделить его восторг, лицо ее оставалось непроницаемым, лишь светлые глаза также поблескивали благожелательным вниманием. Она спросила, читал ли он «Трех мушкетеров» и «Остров сокровищ», «Следопыта».. Племянник признался, что только слышал об этих книгах от школьного товарища Жени Левитина, но не читал: в книжных магазинах этих книг днем с огнем не сыщешь, а Жене Левитину родители запрещали давать эти книги на вынос, чтобы школьные товарищи не «заиграли». Даже в центральной городской детской библиотеке на эти книги огромная очередь, а когда почти дошло до него, их вовсе перестали выдавать из-за ветхости и надолго отправили в ремонт на подклеивание.

Тетушкины седые локоны лишь легонько шевельнулись в почти удовлетворенном кивке, она сделала последний глоток чаю и, поставив чашку на блюдце, сказала.

– Понятно… А ведь у меня тебе подарок!

Она медленно встала из-за стола, направилась к прихожей, повозилась со своей старой кожаной сумкой.

– Иди-ка сюда, Валюша…

В руках у нее были книги.

– Ух ты! – только и смог выдохнуть мальчик, рассматривая дар. Это и были как раз те две заветные, столь чаемые книги. Прямо как в сказке получилось: и «Три мушкетера», и «Остров сокровищ», да ещё с «Чёрной стрелой» – не новые, но хорошо сохранившиеся: шляпа с перьями и скрещенные шпаги на обложке одной и парусный корабль – на другой.

– Эти самые книги твой дедушка в детстве читал – добавила тетушка. – Читай и ничего ни у кого не проси.

Тетушка подарила и комплект цветных лаковых открыток с видами Ленинграда, а потом засобиралась. Она уехала так же стремительно и неожиданно, как и появилась, взяв слово с племянника, что он к ней приедет летом, оставив мальчика потрясенным и счастливым. «Увезу я тебя, как Снежная Королева Кая». И это ощущение счастья держалось весь вечер, несмотря на то, что вернувшийся с работы отец ходил мрачнее тучи и пару раз до него доносились повышенные голоса из кухни: «Я не знаю – как, – будто оправдывалась мать, – наверное, через адресный стол установила!»… Они будто спорили, и сквозь бубнеж доносились лишь отельные слова: «Но ведь это опасно!.. опасно… никто не виноват!.. еще все вернется, вернётся, вот увидишь!…»

Отец и мать нередко переходили на повышенные тона. Однако теперь это нисколько не могло омрачить чувство счастья Валентину – ведь он обладал целым сокровищем! Он начал читать эти книги одна за другой: почитает одну, потом другую, а между ними рассматривал виды Ленинграда-Петербурга: Исаакиевский собор, медный всадник, вздыбивший коня, Зимний дворец, Невский проспект, крейсер «Аврору», другие дворцы и Нева, обязательный памятник протягивающего куда-то руку, открывающего новую эпоху черного Ленина (он произвел на него совсем небольшое впечатление) и открытка с достижениями советского времени – районы новостроек – копии таких же пятиэтажек, что и в Новотрубинске. Он читал книги параллельно, но странное дело, от этого ничего в голове у него не перемешивалось – миры эти в его сознании не пересекались, а жили сами по себе, будто в отдельных ящичках сознания, и он засыпал в тот вечер, положив обе книги рядом с собой на полу так, чтобы до них можно было легко дотянуться рукой.

Засыпая, мечтал о Ленинграде, который казался совершенно необыкновенным, прекрасным и фантастическим, городом, предвкушал, как увидит въяви все, что видел на открытках: и взлет медного всадника, и торжественное золото Исаакия…

Время до летних каникул тянулось необыкновенно долго, но ожидание лишь распаляло мечту, придавало ей таинственный блеск.

И вот, наконец, осуществилось! Мама посадила его в поезд, а на следующее утро на Московском вокзале его уже встречала тетушка. С вокзала она повезла племянника к себе домой.

Тетушка Антонина занимала большую комнату в коммунальной квартире в огромном асфальтового цвета доме на Кировском проспекте. Обстановка комнаты была довольно скромная: старенькие диван с круглыми подушечками с вышитыми женской рукой розами и ветками цветущей сирени, кровать, кресло качалка, громадный книжный шкаф у окна, круглый обеденный стол, одежный шкаф, зеркало-трюмо у двери, тумбочка с радиолой, несколько антикварных стульев и огромный, над всем доминирующий в комнате, письменный стол из резного красного дерева, покрытый поистершимся зеленым сукном (единственный предмет, оставшийся в наследство, как потом сказала тётушка, от прадедушки – действительного статского советника). Однако мальчика сразу же заинтересовал и зачаровал не письменный стол, а стоящий на нем макет ледокола из серой стали.

– Это мой муж, – пояснила тетушка, перехватив его жадный взгляд, – он на Балтийском судостроительном заводе работал. поздоровайся с ним!

Над макетом висело фото в рамке: мужественное красивое лицо с высоким лбом, прозрачными смеющимися глазами, зачесанные назад волосы, матросский воротник, открывающий треугольник тельняшки.

– Он был моряк?

– У них практика была, немного ходил в море.

– А ты мне покажешь море?

– Конечно, до Кронштадта… правда, у нас еще не совсем море, больше на озеро похоже – Маркизова Лужа.

– Какая?

– Был однажды при царе француз-маркиз, назначенный министром морского флота. Моря не любил и дальше Кроншдтадта не плавал. Поэтому эта часть Финского залива и прозвали Маркизовой лужей.

В первый же день тетушка устроила ему экскурсию по городу: они прошли весь Невский проспект от Московского вокзала до Адмиралтейства. Тётушка рассказывала о домах, дворцах, храмах и памятниках, которые выходили на проспект, и целая эпоха открывалась мальчику – лик давно ушедшей жизни: по улицам мчались кареты, из них выходили прекрасные дамы, офицеры, князья… в храмах звонили колокола. То был город, в котором продолжали жить великие цари, полководцы, созидали архитекторы, творили гениальные писатели, художники, музыканты… Казалось, не покажется необыкновенным, если из-за решётки летнего сада подмигнёт Пушкин, а Петр Великий вот-вот появится в кожаном переднике за своим домашним токарным станком, а Брюллов может сейчас вернуться, чтобы кистью добавить очередной мазок в своём «Последнем дне Помпеи»… Великий сонм гениев продолжал жить здесь – на каждом шагу чувствовалось их дыхание, звучали слова, смех, тут и там обжигали их страсти, грели чаянья… Время исчезало…. Как и большинство ленинградцев, тетушка Антонина была патриотом своего города. Она умела рассказывать живо и интересно. И, странное дело, с ней совсем не чувствовалось скуки и одиночества, с которыми он почти свыкся в Новотрубинске.

А вечером, перед тем как лечь спать на диван у книжного шкафа, который он исследовал больше часа и в котором нашел настоящее сокровище – «Графа Монтекристо» Дюма, он снова в который раз за день пытливо посмотрел на фото. И вдруг понял: человек со светлыми глазами наблюдал за ним даже тогда, когда он о нем не думал.

– А что с ним случилось? – спросил он тетушку.

– Он был репрессирован…

– А что такое «репрессирован»?..

В Ленинград он стал приезжать каждое лето. Как необыкновенно легко и свободно было общаться с тетушкой Антониной, она была настоящим другом: с ней не надо было что-то не договаривать, скрывать, как дома. Дома было заведено ни слова не говорить о политике, и в квартирке будто вечно витал серенький туман страха, а тетушка рубила правду матку так, что у мальчика от удивления то и дело челюсть отвисала. Например, от рассказов, что в нашей, как учили, самой лучшей и счастливой стране сажали ни за что в тюрьмы миллионы невинных, труд которых использовался, как использовался четыре тысячи лет назад египетскими фараонами труд рабов при постройке Великих Пирамид! Раскрылась тайна великих строек социализма: его каналов, новых заводов и городов, которые, как им внушали в школе, были построены исключительно на народном энтузиазме – комсомольцами и коммунистами.

Он наконец узнал хранившуюся под запретом историю семьи: про деда – георгиевский кавалер, подпоручик, погибший в первую мировую, про скитания по детдомам тётушки,

Тетин муж, инженер балтийского судостроительного завода, выступил против начальства на партсобрании и, оклеветанный, сгинул в лагерях.«А чему вас учат в школе, что заставляют декламировать? – кипятилась иной раз тётушка. – Объявленного великим хулигана Маяковского заставляют учить: человек – это ноль, грянь парабеллум в гущу бегущим… Ужас! И это после того, как Достоевский объявил, что всё человеческое счастье не стоит слезинки ребёнка, в смысле, что цели не оправдывают средства!»

– Но ты родителей не осуждай, что обо мне не рассказывали, – боялись за тебя, чтобы не пронюхали о родственниках репрессированных… – А твой отец и вовсе считает, что все обязательно вернётся – столько лет прошло, а система же совсем не изменилась по сути! Долбят одно и то же: весь мир будет социалистическим, а потом и коммунистическим. Хотя, как знать, может, с помощью термоядерного оружия «клячу истории» так и загонят! Захотят – загонят…»

– Что же делать? – спросил он как-то растерянно.

– А ничего, – неожиданно расхохоталась тётушка, – жить, любить цветы, девушек, природу, книги и от политики подальше держаться, от словоблудия комсомольского. Учёным становись! И вообще: «Молчи, скрывайся и таи и мысли и мечты свои – есть целый мир в твоей душе, внимай их пенью и молчи…»

В последний раз был он у тетушки, когда учился в институте. Тетушка была совсем плоха. От былой сильной женщины остались руины. Она уже еле узнавала своего племянника. Жила с ней какая-то старая ее подруга, маленькая юркая старушка – помогала ходить до туалета, готовила и кормила. Валентин пробыл в тот раз полчаса у тетушки и позорно сбежал, потрясенный запахами старости, сбежал в Таллин, где веселился в местных кабачках, заливая увиденное коктейлями, глинтвейном и пивом.

Известие о ее смерти пришло через четыре месяца, когда в институте шла напряженная сессия, которой можно было оправдаться, потом открытка с адресом старушки ее хоронившей потерялась, и он не знал теперь даже, где тётушкина могила и временами, когда не спалось ночью его грызла совесть, не выполненного до конца человеческого долга.

Ах, как бы хотелось махнуть сейчас в Питер!..