Читать книгу Тайные свидетели Азизы. Книга 1 - Амир Гаджи - Страница 10

Горе, огромное горе неожиданно обрушилось на Галию и раздавило её. Она физически ощущала, как это горе миллионами острых игл вонзилось в каждую клеточку её тела, делая его нежизнеспособным. Ей бы облиться слезами и выть белугой, в кровь царапая лицо, сокрушаясь на бездолье. И то было бы легче. Но она, не проронив и слезинки, несколько дней подряд, без еды и питья, молча и неподвижно лежала на супружеском ложе, словно парализованная. Она надела на себя ночную пижаму мужа и, закрыв глаза, вдыхала тонкие ароматы своей любви, прислушивалась к тому, как стонала её душа, умирая под этой чёрной глыбой непреодолимого горя. Все критические дни Адель постоянно находилась при матери, наблюдая, как она навсегда прощалась с дорогим ей человеком. Она не знала, как можно помочь маме, и поэтому просто медитировала, как учил её учитель из клуба восточных единоборств «Айкидо» знаменитый японский сенсей Морихэй Уэсиба. На четвёртый день Галия встала и, отказавшись от помощи дочери, самостоятельно умылась и попросила дать ей горячего, сладкого чаю. Кризис прошёл. За эти дни мама из цветущей жизнерадостной красавицы превратилась в сгорбленную старушку со сморщенным лицом и копной седых волос, но при этом на удивление чистыми и даже просветлёнными глазами мудреца. Однажды сенсей сказал, что слёзы и скорби людей – это пыльца Господа Бога, превращающая душу человека в чудесный цветок. Воистину так и есть.

Хотя семье погибшего Бартенева и была назначена приличная пенсия «по случаю потери кормильца», но с целью экономии денег Галия отказалась от прислуги и начала давать уроки французского языка и музыки. На шестнадцатилетнюю Адель легла ответственность ведения домашнего хозяйства и уход за трёхлетними братьями, поэтому она на время оставила мысли об учёбе в Европе, прекратила посещать уроки игры на флейте и клуб «Айкидо». Прощаясь с Адель, сенсей клуба, поглаживая свою редкую японскую бородку, сказал, что она была лучшей ученицей Петрограда, правильно понимающей суть техники айкидо, где сознание и психическая уравновешенность важнее накачанных мышц. Он расписал ей комплекс упражнений на ближайшие несколько лет и выразил уверенность, что это сделает её совершенной.

Новые заботы отвлекали членов семьи от тяжёлых воспоминаний и наполняли жизнь особым смыслом. Весь следующий год семья прожила в покое и достатке. Они научились радоваться успехам каждого и смеяться без видимой причины. В дом постепенно возвращалась жизнь. Даже Галия как-то преобразилась. К ней вернулась её гордая осанка, лицо снова стало гладким, даже исчезли морщинки, и лишь седина напоминала о пережитом.

18 июля 1916 года, вторник, выдалось солнечным и безветренным. Это был девятнадцатый день по лунному календарю, когда убывающая Луна стояла в созвездии Рыб. Это абсолютно несчастный день, когда лучше всего оставаться дома и никуда не выходить. После завтрака, как обычно, пользуясь прекрасной погодой, Галия вместе с сыновьями пошла гулять в Юсуповский сад, обещая вернуться домой к двум часам пополудни. Адель осталась дома готовить обед. Около двух часов к ним пришёл молодой полицейский урядник Загуляев в сопровождении знакомого ей дворника Кешафа Ибрагимова и сообщил, что на Мойке, напротив ажурных чугунных ворот особняка князя Юсупова, произошёл несчастный случай: испугавшаяся лошадь с повозкой сбила её мать и братьев. Мальчики погибли на месте, а их мать увезли в больницу.

На месте трагедии собралась толпа зевак. Прибыл городовой. Дворники ещё не начали замывать лужу детской крови, когда мимо них проехало ландо с пьяной компанией и разухабистыми девками. Среди пассажиров был косматый старик, который приказал остановиться и, подойдя к луже, долго смотрел сначала на эту лужу, а потом поверх неё, уходя взглядом всё выше и выше, пока наконец совсем не запрокинул голову так, как это делают люди, высматривающие высоко летящего жаворонка.

– Чего встал, чёрт косматый! Кто таков? А ну, проваливай своей дорогой, не мешай следствию! – рявкнул поставленным голосом городовой.

– Ну ты, полегче! Разуй глаза, не видишь, кто перед тобой? – тихим, с хрипотцой голосом сказал косматый старик, просверлив сумасшедшим взглядом городового.

– Извините, ваше благородие, не признал, – промычал городовой, отдавая честь дрожащей рукой.

Старик постоял ещё минуту и понурив голову вернулся к собутыльникам. Пьяная и визгливая компания покатила продолжать своё веселье.

Кто-то сказал, что это был Григорий Распутин – любовник царицы России.

В соответствии с законом Адель должна была опознать тела погибших. Она плохо помнит, что происходило потом. Морг, два окровавленных, изуродованных тельца братьев, больница, мама, которая не пострадала от повозки, но от вида мёртвых сыновей была разбита параличом. Через три дня полицейский урядник Загуляев, добрая душа, за деньги помог организовать отпевание в православной церкви и скромные похороны мальчиков.

Адель, повзрослев сразу на десяток лет, посвятила всю себя уходу за беспомощной матерью. У мамы были парализованы нижняя часть тела и левая рука. Она с трудом говорила, не могла ходить и сидеть. Она могла только слышать, думать и страдать. Адель ежедневно по много часов проводила у постели матери, читая книги любимых авторов и рассказывая городские новости, придумывая при этом различные весёлые детали, делающие любую новость более оптимистичной. Благодарная Галия лежала, молча глядя в потолок, и изо всех сил старалась улыбаться.

Каждый день к шести часам пополудни Адель уходила домой, чтобы вернуться на следующий день к семи утра. Всякий раз после ухода дочери, оставаясь одна в больничной палате, Галия мысленно листала страницы своей Книги Жизни, стараясь понять, почему Господь Бог приготовил для Адель такую трудную судьбу, раз за разом отнимая у неё близких и дорогих ей людей. До дна ли испита назначенная ей Чаша Горечи? Какие ещё муки, неся свой крест, должна преодолеть её дочь, чтобы наконец исполнить высочайший замысел Творца? Кем, в конце концов, должна стать её девочка, если, будучи ещё ребёнком, она вынесла столько страданий, сколько другому человеку с лихвой хватило бы на полную жизнь?

Галия уверилась, что совершённый ею в юности греховный поступок и есть главная причина всех бед, свалившихся на их семью. Она чувствовала свою вину и ответственность за всё, что случилось в последнее время. Когда-то, будучи молоденькой девушкой, она не сумела замолить свой грех, а став счастливой женой и матерью, вовсе забыла о нём. Но непрощённый грех напоминает о себе именно тогда, когда ты находишься на вершине благоденствия, наслаждаясь собственным преуспеянием и душевным покоем. Этот до конца не оплаченный, но не оставшийся незамеченным Богом долг требовал покаяния. Они с Дмитрием Дмитриевичем, конечно, были искренне верующие люди, однако верили в существование Бога вообще, не видели Бога в Иисусе Христе и с недоверием относились к любой церкви. Они были крещены сами и крестили своих детей, но не посещали церковь по воскресеньям, не причащались и не соблюдали многие догматы церкви.

Сейчас Галия хотела исповедаться. Более всего, даже более самой жизни, она желала исповедаться. Но она не хотела исповедаться священнику из церкви, ибо не всякий священник, наделённый обязанностью принять исповедь, имеет на то моральное право. Она решила исповедаться чистому ангелу – своей дочери. Поэтому в пятницу Галия попросила Адель немного задержаться.

– Присядь рядом, я хочу тебе кое-что рассказать. Разговор будет долгий, и мне трудно говорить, поэтому сядь поудобней и наберись терпения. Как ты знаешь, с шести лет я воспитывалась в Смольном институте. Это было первое в России женское учебное заведение, созданное по указу нашей императрицы Екатерины II сто пятьдесят лет назад. Оно создавалось для того, чтобы дать России образованных женщин, хороших матерей, полезных членов общества. Не покидая территории института, все девочки жили и учились там двенадцать лет. Во времена моего детства в российском обществе сложилось ошибочное мнение, что Смольный институт выпускает жеманных дурочек, жантильных белоручек и сентиментальных барышень. Мой дед придерживался другого мнения и поэтому настоял на том, чтобы меня, шестилетнюю, отдали на воспитание в Смольный. Такому решению, вероятно, были особые причины, но я, к сожалению, их не знаю.

Правила поведения в Смольном были очень строгие: мы жили по девять человек в общей спальне, которую называли на французский лад «дортуар». Подъём был в шесть часов утра, утренняя гимнастика и туалет. Эта привычка вставать в шесть утра осталась у меня до сих пор. Я и тебя приучила к такому же распорядку дня, надеясь, что ты не будешь в обиде на меня за это. Завтрак нам накрывали в общей зале на 150 учащихся. Потом были ежедневные восемь уроков по 45 минут каждый, с десятиминутным перерывом. В Смольном оценки ставились по 12-балльной системе. Я училась хорошо. За все годы учёбы у меня никогда не было оценки ниже 11 баллов, и я всегда носила бант-кокарду как знак отличия успешной ученицы. Такую же бант-кокарду носила Курбанова – моя единственная подруга и соседка по кровати. По традиции Смольного мы обращались друг к другу только по фамилии. Я, конечно, знала её имя, но по привычке называла Курбановой. Мы прожили буквально бок о бок почти двенадцать лет. У нас были очень близкие и искренние отношения. Это было связано ещё и с тем, что у Курбановой в Санкт-Петербурге не было не только близких, но и просто знакомых людей. Она была дочерью хана Кашгарии, человека строгих правил. Отправляя свою шестилетнюю дочь в Санкт-Петербург, он сказал, что хочет видеть её широко образованной и воспитанной по-европейски девушкой-мусульманкой. Он требовал, чтобы она всегда помнила, кто она сама и чья она дочь. Отец оплатил полный пансион на весь период её обучения. Он присылал деньги на дополнительное питание и карманные расходы, но не более того. И обещал, что пришлёт за ней человека только через двенадцать лет.

Курбанова лишь изредка получала письма из дома от своей мамы и ни разу не видела близких. У неё была возвышенная, творческая натура. Она прекрасно рисовала, виртуозно играла на арфе. У неё был незабываемый низкий голос, классическое меццо-сопрано, и её пение вызывало зависть всех смолянок. Обладая природным воображением, она писала очень проникновенные стихи о любви, о которой знала лишь то, что прочла в многочисленных романах. Если ты помнишь, я иногда читала вам по памяти эти восхитительные стихи. На мой взгляд, они безупречны и свидетельствуют о тонко чувствующей душе автора. Курбанова была весьма сентиментальной девушкой. Например, однажды летом она встала в четыре часа утра, принесла небольшой букет полевых цветов и положила мне, спящей, к изголовью. Она хотела, чтобы я проснулась от приятного цветочного запаха и мы смогли бы вместе наблюдать рассвет, сидя в саду. Но я так и не проснулась до общего подъёма. Потом мы смеялись и весело обсуждали этот конфуз. Между прочим, в тот момент мне снился чудесный лес и цветущая лужайка. Тогда мы обе не знали, что приятным запахом нельзя разбудить человека – у спящего просто поменяется картинка сна.

После этих слов Галия замолкла. Было видно, что говорить ей трудно, но она страстно желала высказаться.

– Мама, тебе плохо, ты устала? Может быть, отложим этот разговор до завтра?

– Нет, милая моя, я хочу сегодня закончить. Я решила всё закончить сегодня. Итак, принцип организации жизни в Смольном был построен на равноправии всех учащихся. Все мы жили общежитием, носили одинаковую униформу без излишеств, за исключением бант-кокард, которые давались за успехи в учёбе. Наше питание было весьма скромным, и ели мы все вместе в огромной зале, используемой ещё и для общих собраний. Все дни у нас были расписаны по минутам, и на развлечения не оставалось времени. Хотя казалось, что жили мы одной семьёй, но вместе с тем каждая девушка имела свой микромир, куда не пускала посторонних. Я точно знаю, что из 150 учащихся только мы с Курбановой были настоящими, искренними подругами, не имеющими секретов друг от друга. В свой мир мы не допускали никого другого. Когда нам исполнилось по шестнадцать, нам разрешили устраивать для себя чаепитие. Мы могли раз в день покупать на собственные средства чай и сладости. Родные присылали девушкам для этих целей небольшие деньги, которые мы прозвали чайными. У Курбановой всегда было достаточно чайных денег, чтобы купить не только тривиальные баранки с маком или медовые пряники с сахарной глазурью, но и настоящие французские эклеры и даже дорогущее итальянское тирамису.

За три месяца до нашего выпускного бала в Смольном институте для благородных девиц произошло чрезвычайное происшествие: у Невельской пропали чайные деньги. Эта новость со скоростью пули влетела в головы всех обитателей нашего заведения. Об этом говорили наши преподаватели и обслуживающий персонал. Об этом шушукались на каждом углу ученицы. Эта кошмарная новость грозила просочиться на улицы Санкт-Петербурга. Были отменены все занятия, и нас собрали в общую залу, посередине которой с траурно-каменным лицом прохаживалась гофмейстерина института мадам Штакельберг. Когда все расселись, она начала говорить сначала медленно и тихо, но постепенно, уже не сдерживая гнева, всё громче и громче и, наконец, перешла на неподобающий поросячий визг капризной истерички. Она кричала о позоре, который лёг на безупречную репутацию Смольного, и о том, чтобы виновная добровольно вышла и, прося прощения, раскаялась в содеянном, ибо покаяние делает свершённый грех ненавистным для грешника и потому может быть прощён. Если она этого не сделает, тогда грех без покаяния умножится, и до конца жизни её будет мучить совесть, поскольку от Бога нет секретов. Мадам Штакельберг закончила своё выступление и села. В зале после подавляющего нас визга мадам гофмейстерины воцарилась гробовая тишина. Мы сидели, опустив головы, стараясь не смотреть по сторонам. Так продолжалось не менее получаса, и вдруг встаёт Курбанова и говорит, что это сделала она. Сначала я не поняла, что произошло. Мне показалось, что моя подруга встала, чтобы что-то спросить у мадам гофмейстерины. Но Курбанова громко повторила свои невозможные слова: «Я УКРАЛА». Неведомая сила вырвала меня с кресла, я только успела крикнуть: «Украсть – это невозможно! Как ты могла так поступить? Ты убила меня…» В этот момент небеса разверзлись, и в меня ударила молния.

Я очнулась в институтском лазарете лишь на второй день после этих событий. Потом впала в глубокую депрессию, которая длилась почти две недели. Диагноз, который поставила мне наш институтский врач доктор Яковлева, был: «психосоматическое расстройство, полученное в результате эмоционального стресса». Правда, я до сих пор не очень понимаю, что это означает, но тогда меня больше интересовало, что происходило в дни моего беспамятства. Людмила Никандровна мне рассказала, что после признания Курбановой в совершённом ею злодеянии «сорвавшиеся с цепи» подруги-смолянки в сто пятьдесят глоток вылили на «гадину», «уродку», «воровку», «мерзкую дрянь», «басурманскую шлюху» и прочее, прочее – столько гадостей, сколько можно было в каждодневной зависти к ней накопить за двенадцать лет совместного проживания. Мадам Штакельберг спешно отправила потерявшую сознание Зайниеву в лазарет. Потом, приняв подобающую позу, копируя памятник императрице Екатерине II перед Александринским театром, красная, как рак, поджав губы, молча слушала «товарищескую критику» девушек-одноклассниц в адрес выявленной воровки. Когда ушат грязи, вылитый на Курбанову, был исчерпан, она объявила своё решение: «Согласно традициям Смольного института, сегодня к обеду Курбанову поставят к позорному столбу в обеденной зале. С неё публично будет снят и водружён на голову передник. Кроме того, на её голову будет водружён рваный чулок. В таком виде Курбанова останется стоять на всеобщее презрение всё обеденное время, которое сегодня продлевается на тридцать минут. С завтрашнего дня она будет с позором отчислена из института». Как было сказано, так и было сделано. Последний раз видели Курбанову утром следующего дня садящейся в пролётку с небольшим чемоданчиком и связкой книг в руках. Больше её никто из одноклассниц никогда не встречал. Позже стало известно, что гофмейстерине Смольного этого показалось мало, и она решилась на небывалую гнусную подлость, рассказав в интервью двум солидным столичным газетам «Голос» и «Неделя» о случае кражи в стенах института для благородных девиц. Имя студентки Курбановой, а заодно и имя её отца Курбан-хана Кашгарии полоскали в светских салонах более недели. Конечно, эта новость быстрее молнии донеслась до Курбан-хана Кашгарии, отрезая пути к встрече Курбановой с её родными и близкими.

Подготовка к предстоящему выпускному балу и сам бал полностью заслонили печальный инцидент с Курбановой. Для всех, но не для меня. Во мне что-то перевернулось или, вернее сказать, во мне что-то безвозвратно исчезло. Я искала и не могла найти, что именно. Однажды я вдруг поняла: во мне исчезло чувство защищённости. Я стала чувствовать себя среди людей, словно голая на площади. Курбанова своим искренним отношением ко мне, своей невероятной духовной силой, присущей восточной женщине, обеспечивала мне абсолютную защиту от внешней агрессии, которую я заметила только тогда, когда её не стало. Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Я пыталась найти причину этого поступка Курбановой, о котором она сама публично заявила. Обычно причиной кражи денег бывают именно деньги, ради которых человек идёт на кражу. Но Курбанова никогда не нуждалась в деньгах. Более того, я сама видела однажды, с каким интересом она наблюдала за «породистыми» и, вероятно, небедными одноклассницами из звонких европейских фамилий, которые «как с голодного края свалились», расталкивая друг друга и ругаясь, хватали немытыми руками эклеры и дорогущие тирамису, купленные на её чайные деньги, и запихивали в свои перепачканные кремом рты. На следующий день она купила ещё больше сладостей, но в этот раз недорогих и вновь пригласила желающих на чаепитие, чтобы увидеть настоящий жор тривиальных дармовых пряников. Курбанова смотрела на всё это, делая для себя какой-то вывод. Нет, деньги её не интересовали. Тогда почему она украла эти проклятые деньги? Здесь что-то не так. Я должна была поговорить с ней об этом поступке. Я единственная, кто не должен был судить её за эту кражу, не поняв мотива. Курбанова, давшая мне так много тепла и любви, могла бы рассчитывать если не на оправдание своего греховного поступка, то хотя бы на каплю милосердия с моей стороны, ведь милосердие – это, прежде всего, духовная поддержка ближнего, которая проявляется в неосуждении его. Это так просто – проявить милосердие к человеку. Чем же была затуманена моя душа в этот момент, когда я безоговорочно соглашалась с мнением общества, что она воровка? Будь проклята эта стадная солидарность, которая, как Лернейская гидра, пожирает стремящиеся к свободе души. Курбанова рассчитывала на меня, а я была первая, кто её осудил, не разобравшись в причинах. Я подло предала её, встав на сторону людей без чести, которых сама презирала. Мне захотелось её найти, поговорить, покаяться за свои слова в её адрес и вымолить у неё прощение. Чтобы навсегда запомнить этот урок, я триста раз от руки переписала строчку притчи Соломона из Ветхого Завета: «Прикрывающий проступок ищет любви; а кто снова напоминает о нём, тот удаляет друга».

Я вдруг поняла, что именно произошло в тот день. Курбанова, не дождавшись, когда воровка сознается в содеянном, взяла на себя чужой грех, искренне полагая, что тем самым спасает заблудшую душу. Но за две тысячи лет в этом грешном мире ничего не изменилось. Бесчувственная толпа сиюминутно нашла объект своего презрения и желала немедленно видеть его наказание. Я была первая, кто бросил в неё камень. Несчастной Курбановой пришлось испить чашу предательства, принятую из моих рук. Я непростительно поздно поняла, на какие нечеловеческие, истинно Христовы страдания я толкнула близкого и дорогого мне человека. Я попросила твоего отца, в то время моего жениха Дмитрия Дмитриевича, разыскать Курбанову. Через неделю его друг, российский военный атташе в Кашгаре, сообщил, что дочь Курбан-хана, обучавшаяся в Смольном институте для благородных девиц, безвременно умерла по дороге из Санкт-Петербурга в Кашгар. Я спросила Дмитрия Дмитриевича, достоверны ли эти сведения, и он мне ответил, что его друг лично, от имени дипломатической миссии в Кашгаре, выразил соболезнования господину Курбан-хану Кашгара. Я спросила, могу ли посетить могилу моей подруги и помолиться за упокой её души. Дмитрий Дмитриевич сказал, что по исламской традиции могила знатной особы навсегда остаётся безымянной.

В этот момент голос её задрожал, на глазах появились слёзы. Она на минуту замолкла и продолжила:

– С тех пор в моём сердце образовалась незаживающая рана вины перед моей единственной подругой. И когда настанет время держать отчёт перед Богом, боюсь, что я не найду себе оправдания. Всё, что произошло с моей семьёй, – справедливая кара за мои прегрешения! – И, помолчав, добавила: – Прости меня.

– Что ты, мама, что ты! Ты ни в чём передо мной не виновата! Мне не за что прощать тебя.

– Я прошу Бога простить меня. Прости меня, Господи. Прости за великий грех мой, за все мои прегрешения!

– Мама, мамочка, родная моя, Он простил тебя! Он простил!

– Спасибо тебе, милая моя девочка. А теперь иди домой. Я хочу побыть одна. Храни тебя Господь.

– Мама, мне, может быть, остаться?

– Нет. Не тревожься, всё будет хорошо. Поцелуй меня.

Адель подошла, наклонилась к лицу матери и поцеловала самого дорогого на земле человека. Галия посмотрела на дочь долгим внимательным взглядом, как будто хотела навсегда запомнить эти черты. Вдруг, неожиданно для себя, дохнула в лицо дочери, желая вдохнуть в неё всю свою душу без остатка, то последнее, что у неё осталось, и тем самым надеясь умножить её жизненные силы. Потом она закрыла глаза и отвернулась. Адель осторожно, чтобы не потревожить засыпающую мать, поднялась и тихо вышла из палаты.

Галия не спала. Она думала о своей жизни и о дочери, о том, что могла бы сделать для неё.

Это была ночь на субботу, 19 августа 1916 года, двадцатый лунный день – время духовного преображения. Для одухотворённого человека это день озарения и откровений. В этот лунный день открывается возможность увидеть мир в новом свете, посмотреть на свою жизнь с иного ракурса, внутренне измениться к лучшему. Галия поняла, что должна умереть, освободив Адель от своего бремени, и она приказала своему сердцу остановиться.

Загуляев за небольшую плату организовал похороны Галии по православному обычаю с отпеванием в той же Свято-Троицкой церкви Кулича и Пасхи, в которой венчались супруги Бартеневы и где крестили, а потом отпевали их погибших сыновей-малолеток. На похоронах были только Василий Иванович Колчак вместе с Ольгой Ильиничной и приехавшая из Гатчины Софья Колчак – их невестка, недавно похоронившая дочь Маргариту. Софья и Галия были знакомы по Смольному институту, тогда Софья носила девичью фамилию Омирова.

Из Севастополя прислал телеграмму-соболезнование Александр Васильевич Колчак. Он получил чин вице-адмирала флота и был назначен командующим Черноморским флотом России, созданным для осуществления своего плана возвращения Константинополя в лоно византийской культуры и православия.

Из Франции прислали соболезнования дедушка и бабушка – родители Дмитрия Бартенева. От них же пришёл денежный перевод на крупную сумму. Приехать лично они не могли, потому что в Европе шла война, а кроме того, у них на руках был недавно родившийся сын Пьер, младший брат папы. Других близких родственников у Адель не было, а друзей семьи она предупредить не смогла. Общими друзьями семьи Бартеневых были только папины сослуживцы, которые сейчас, вероятно, были на войне. У мамы вообще не было подруг. Она хотя и провела в Смольном институте целых двенадцать лет, но отношений с сокурсницами не поддерживала, считая их излишне чопорными и неискренними дамами.

Похоронили Галию рядом с её сыновьями.

Адель росла в счастливой, благополучной семье и, вероятно, поэтому к своим восемнадцати годам не завела себе настоящих подруг. Она понимала, что в этом мире осталась совершенно одна и отныне за все принимаемые ею решения ответственность будет нести только она сама. Семейный адвокат сказал, что проблем с оформлением родительского наследства не будет, а оставленных мамой денег вполне хватит на ближайшие несколько лет.

Она села за отцовский письменный стол и, как учил отец, написала план ближайших мероприятий. Прежде всего необходимо было навести порядок в квартире и вещах погибших домочадцев. Это была первая невыносимо трудная работа в её жизни, настоящее испытание. Прикосновение к каждой, даже самой маленькой вещице, хранившей множество воспоминаний о прежнем владельце, разрывало ей душу. Однако она хорошо понимала, что никто другой не сделает эту работу вместо неё. За ту неделю, пока Адель занималась разбором вещей своих близких, она вновь прожила жизнь со своей семьёй и только сейчас до конца осознала глубину своего одиночества.

Первое время после похорон Галии к Адель заходили друзья родителей и просто знакомые, узнавшие о постигшей её трагедии. Они предлагали помощь и давали полезные советы. Адель по природе своей была благодарным человеком, и проявления доброты и сочувствия её горю были особенно ценны для неё в эти неспокойные дни. Постепенно количество посетителей сокращалось, и к октябрю из всех остался только Загуляев – добрая душа.

Однажды в начале ноября Адель увидела афишу знаменитого французского флейтиста, композитора и дирижёра Филиппа Гобера, который в субботу, 18 ноября, в камерном зале консерватории давал единственный концерт перед отъездом на франко-германский фронт. Ей очень захотелось побывать на этом концерте. В кассе сказали, что, несмотря на военное время, приезд Филиппа Гобера – настоящее событие в культурной жизни столицы и билетов, конечно, нет, но она может купить билет с рук перед началом выступления, поскольку перекупщики билетов, скорее всего, на фронт не ушли. Адель так и сделала. На концерте она познакомилась с Чанышевым.

К ней часто стал заходить Загуляев – добрая душа. О себе он рассказывал, что в Петроград приехал недавно из провинции, что мечтает иметь много денег и дорогие часы и что хотел бы иметь молодую хваткую жену – такую, как она. Учиться у него не было времени и, видимо, желания тоже, поскольку он не видел в этом прока, «были бы деньги, а я-то уж знаю, как их употребить». Загуляев помог ей сделать в квартире ремонт, брал на себя тяжёлую физическую работу, хотя при этом вёл себя как-то излишне «по-хозяйски», но Адель прощала ему это, потому что низкий культурный уровень не был его виной. Цена, которую просил за свою работу Загуляев, была с точки зрения Адель справедлива и необременительна для неё.

Несколько раз он заводил разговор о том, что хотел бы снять у неё комнату, чтобы быть с ней рядом, помогать и защищать её. Вначале Адель деликатно, боясь обидеть Загуляева, намекала ему, что сама в состоянии защитить себя. Однажды, после очередного предложения совместной жизни, Адель, к своему удивлению, прямо и довольно резко заявила Загуляеву, что впредь ничего не желает слышать о совместной жизни с ним, как, впрочем, и с каким-либо другим мужчиной, и, если это его не устраивает, он может не появляться здесь более. Он ответил, что понимает её состояние и готов ждать её положительного решения. Потом он говорил о том, что ситуация в Петрограде, а может быть, и во всей России скоро изменится и что его друг детства, отсидевший срок за разбой, оказался важной фигурой в какой-то революционной партии, которая скоро свергнет царя, и он сам скоро будет богатым человеком.