Читать книгу Быть мамой – это… - Анастасия Дубас - Страница 6

Глотала горькие слезы и все думала: «Недоженщина. Даже родить не смогла». Так в унылых стенах реанимации провинциального роддома я встречала свое женское фиаско. А ведь задумывала я свои первые роды совсем другими. Вдохновленная книгами Мишеля Одена хотела, чтобы мой первенец появился на свет естественно и без вмешательств. Но мечтам не удалось исполниться.

Как я уже говорила, я готовилась к родам и изучала физиологию этого процесса. Я также знала о тех рисках, которым подвергается женщина, если едет в больницу слишком рано – когда раскрытие небольшое. К сожалению, в российских глубинках еще пока не уделяют достаточного внимания ключевым постулатам физиологичных родов – принципу минимального вмешательства, обеспечению безопасной, дружественной, интимной обстановки, возможности свободно двигаться и звучать, занимать комфортные позы и достигать родового транса.

Роды спугнуть легко: иногда достаточно встречи с незнакомой обстановкой, чтобы схватки затихли. Что уж говорить об акушерской агрессии. А ситуации, когда женщине не дают времени пройти закономерные этапы родов, начинают стимулировать, чтобы быстрее «разродить», не мифы и не народные байки. Это происходит по-настоящему и прямо сейчас. Это истории моих подруг, женщин, которых я знаю лично. Я и сама с этим частично столкнулась. Врач из поликлиники, где я стояла на учете, в 40 недель рекомендовала мне «сдаваться» в роддом: мол, схваток нет и тебе там помогут. Она пугала меня стареющей плацентой, хотя никаких обследований, указывающих на то, что ребенок переношен, не проводилось, а по международным стандартам, развития спонтанной родовой деятельности можно ждать до 42 недель, если плод не страдает. К счастью, мне было известно, что за индукцией шейки матки часто следует каскад стимуляций: когда не готовый организм, пытаются «разродить» насильно, он всячески сопротивляется. И в итоге это часто заканчивается операциями. Мне очень хотелось, чтобы сын появился на свет по собственной готовности, а не по решению медиков. Хотя, признаюсь, угрозы врача давили на психику.

Мой план был таким: как можно дольше оставаться дома, а когда схватки станут регулярными и достигнут минимальных промежутков, поехать в роддом с мужем, чтобы он поддерживал меня и оберегал от грубости гинекологов, с которой мне, к сожалению, не раз пришлось столкнуться до беременности.

Схватки начались на 42 неделе рано утром, часов в шесть. Сначала они были похожи на менструальную боль, а потом стали нарастать, постепенно шокируя меня силой и мощностью. Стрелка часов все наматывала круги, а я не чувствовала никакого прогресса. Шейная пробка и воды не отходили, а схватки были хаотичными, но сильными и частыми, отдохнуть не получалось. Когда наступила глубокая ночь, я была измотана – и болью, и этой неопределенностью. Почему так долго? Я не понимала: а все ли в порядке с моим сыном? Мы поехали в роддом.

Позвонив в закрытую дверь, мы долго прождали на пороге учреждения. Наконец нам открыла немолодая сонная женщина с растрепанными волосами и с недовольным видом поморщилась, пытаясь привыкнуть к свету. По всему было видно, мы ее разбудили. Уже на входе нам стали чинить припоны: несмотря на то, что мы подготовили все необходимые для партнерских родов документы, сотрудница роддома не хотела пускать внутрь моего мужа. Меня пригласили в фойе, посмотрели на кресле и объяснили, что открытие всего два сантиметра. А после клизмы холодной водой отправили в уборную. Когда я вернулась в кабинет, чтобы оформить документы, медсотрудница, встречавшая нас, по-обезьяньи кривляла меня коллеге, передавая наш диалог у дверей роддома и мои просьбы пустить супруга. Какие уж тут благополучные роды после такого «гостеприимства». Ни одну из естественных своих потребностей – будь то сон, еда, секс и уже тем более роды, таинство, интимное и личное – человек не может осуществлять, если чувствует опасность. В моей реальности будто разворачивались абзацы из книги Одена «Возрожденные роды», в которых он рассказывает, какое сильное влияние на ход родов оказывает первая встреча с акушерами и даже прикосновение холодных инструментов, не говоря уже о грубости. Я чувствовала, что схватки замедлились, стали менее мощными. Хотя чуть позже нашему законному праву на партнерские роды все-таки перестали препятствовать.

Несколько часов я лежала с ремнями и датчиками, прикрепленными к животу, на КТГ. С ребенком все было в порядке, но раскрытие не прогрессировало. Наступило утро. Врачи предложили проколоть пузырь, чтобы ускорить процесс. А я не сопротивлялась, хотя знала, что физиологичные роды не требуют этой меры. Я была абсолютно растеряна, не понимала, на что теперь опереться, раз естественный процесс не двигался с места. Какой бы начитанной я не была, я оставалась всего лишь впервые рожающей женщиной, а не медиком, акушеркой или доулой, и чувствовала ответственность за жизнь и здоровье сына.

Еще через несколько часов смена врачей поменялась. В палату вошла другой врач, совсем молодая девушка. Снова проверила раскрытие, и, обнаружив всего четыре сантиметра, приняла решении о стимуляции. Она вбрызнула в капельницу искусственный окситоцин и, наверное, снотворное. Я помню, что отключилась. Супруг потом рассказал мне, что я резко побледнела, а врач, наказав ему «смотреть, чтобы не стала синей», вышла из родзала. Но в бессознательном состоянии я, по словам мужа, пробыла недолго. Через несколько минут очнулась с криком от невероятной боли. От естественных схваток она сильная, но терпимая. Муки от искусственных гормонов просто невозможно терпеть. Они нечеловеческие, будто тебя выкручивают и ломают все кости разом.

Через еще какое-то время выяснилось, что и со стимуляцией раскрытие не прогрессирует, а у меня уже совсем не осталось сил терпеть все это. Поэтому когда врачи предложили кесарево, я сразу согласилась. Лишь бы весь этот ужас поскорее закончился. Так спустя 36 часов безуспешной родовой деятельности я отправилась на операционный стол. Доктора попросили округлить позвоночник, но так как схватки шли одна за другой, у меня никак не получалось выполнить их просьбу. Тогда меня грубо скрутили в бараний рог и поставили анестезию.

– Что, может, и сюда муженька позовешь? – съехидничала одна из присутствующих в операционной женщин.

– Да, пусть посмотрит! – подыграла ей другая. И бригада засмеялась.

– Коллеги, давайте работать, – голос над моей головой, принадлежавший анестезиологу, призвал всех к порядку, и операция началась.

У меня было ощущение, что на моей груди лежит бетонная плита, вдыхать было тяжело. Я периодически засыпала, но меня будил все тот же голос анестезиолога: чтобы удостовериться, что со мной все в порядке, она периодически спрашивала у меня имя, фамилию и другие факты.

Я не помню первого Ваниного крика. Только как врачи сказали, что он вылитый папа, а потом добавили: «4170. Ребенок слишком для тебя крупный». Официальная причина операции – клинически узкий таз. Странно, ведь всю беременность участковый врач проводила замеры и ничего такого не диагностировала.

Потом меня перевели в реанимацию. Вместо импритинга и времени наедине с малышом – мерное пиканье датчиков и стоны других женщин, у которых уже начинает отходить анестезия. Мир рухнул. Я тонула в чувстве вины перед сыном. Мало того, что ему пришлось пережить стимуляцию и появиться на свет с помощью хирургов, так еще и никакой пульсации пуповины, выкладывания на живот, золотого часа, контакта кожа к коже и первого прикладывания. Ничего из того, что является гармоничной частью начала жизни. А я ведь так мечтала подарить ему лучшее. Мне было очень страшно от мысли, как такой дисгармоничный опыт рождения может повлиять на него? А еще я чувствовала себя изнасилованной: насмешки, оскорбления, грубость медиков меня очень ранили.

После суток в реанимации меня перевели в палату и через несколько часов после того, как я научилась самостоятельно вставать и мало-мальски передвигаться, привезли Ваню на первое кормление. Он спал.

– Ну, привет! Так вот ты какой, малыш, – сказала я ему, наклонившись над детской люлькой.

– Давай быстрее, бери на руки, корми, – поторопила медсестра.

Я взяла его неуклюже, неумелыми руками. Робко и неуверенно приложила к груди. Но накаченный смесью, Ваня практически не брал ее. В следующие два кормления его поведение не изменилось.

На следующие сутки его оставили со мной насовсем. И вот тогда начался настоящий кошмар. Он все время плакал, успокаивался только на груди, а я просто не могла это выдержать. Несмотря на правильное прикладывание, коже все-таки требуется несколько дней, чтобы привыкнуть к постоянной стимуляции. Акушерки давили мне на грудь и резюмировали: «там молока еще нет у тебя, вот он и орет, от голода просто». Для меня, неопытной, хоть и подкованной в теории двадцатипятилетней мамы, мнение этих женщин с сединами и огромным опытом работы в роддоме, было авторитетным. Поэтому когда они приносили в палату бутылку со смесью, я давала ее сыну.

– Ты не переживай, это все байки, что после смеси дети грудь не берут, – говорили они. И рекомендовали просить мужа передать в роддом пустышку.

Но смесь спасала не долго. Вскоре мой ребенок перестал от нее успокаиваться и плакал часами напролет. А когда мне каким-то чудом удавалось его убаюкать на груди, в палату заходил очередной медработник и просил распеленать младенца. То взвешивание, то обработка, то проверка слуха, то осмотр. После каждого «гостя» Ваня снова долго и безутешно плакал, все больше и больше растерзывая мою грудь. Так что у меня совсем не получалось хоть немного отдохнуть.

После операции мне не давали есть, объясняя это тем, что существует риск вздутия и расхождения швов. В первые сутки разрешалось только пить воду, к вечеру второго дня – стакан кефиру, и лишь на третьи сутки после специальной клизмы, которая, по словам врачей, «заводит кишечник», мне разрешили, наконец, попить бульону с сухарями и куском вареной куриной грудки. Это была моя первая нормальная еда не с момента операции, а с момента начала схваток, поэтому такой ужин показался царским пиром. Впрочем, именно так материнство и учит нас радоваться простым вещам, научая быть счастливыми в обычном и будничном.

Кроме того, мне запрещалось выходить из палаты с ребенком, только одной. Но учитывая, что он все время плакал, я не могла улучить момент, чтобы добраться до ванны, расположенной на этаже. И довольствовалась только раковиной и туалетом, имеющимися в палате, не имея возможности даже смыть с ног запекшуюся после операции кровь.

Измученная голодом, заточением, послеоперационной болью в районе шва, болью в спине после анестезии, отсутствием должной гигиены и бесконечным плачем сына я сбежала из родильного дома утром четвертого дня, написав добровольный отказ от госпитализации, хотя по правилам этой больницы, после КС необходимо было оставаться под наблюдением пять суток. Мне казалось, если я пробуду в этом аду еще хоть час, то просто рехнусь.