Читать книгу Горький шоколад - Анастасия Евгеньевна Чернова, Анастасия Чернова - Страница 4

Шаги на лестнице стихли. Где-то рядом зудяще сверлили стену. Так поздно! Маша вернулась в комнату и, забравшись в кресло, полистала книгу, которую сегодня подарила Нина. Красивая мелованная бумага, на каждой странице рисунок: розы, девушки с золотыми косами, печальные прекрасные дали и домики в одно крылечко. Слева от картинки крупными, вьющимися буквами стихи напечатаны, по стихотворению на страницу. «Я любил, я так любил, а вы…» Смущало. Весь сборник был о любви, на самые разные лады поэты с тоскливой терпеливостью перебирали одну и ту же, одну и ту же струну. Она отзывалась то мягче, то строже, то вдруг с яростной мольбой и проклятием – от силы прикосновения зависело звучание. Но все же – и тут ничего не поделаешь – то была всего лишь одна-единственная струна. Как странно – стенать о несбыточном, признаваться в собственной слабости или слащаво воспевать невозможное счастье. Ей думалось, существовала во всем этом какая-то тонкая, едва уловимая, фальшь. Ну, любовь. Ну и что? Приятно, конечно, с Тимуром идти по шумной улице, приятно рассуждать про современную историю, спорить, смеяться. Еще лучше пить у него на даче, на террасе, чай с клубникой. Но в жизни есть много и другого. И, кроме того, счастье – не только в розах с облаками.

Маша встала на табуретку и убрала книгу на дальнюю, верхнюю, полку. Зашторила окно. Включила настольную лампу. Ее комната была обычная, даже стандартная. Впрочем, а что тут еще можно придумать. Кровать у стены, книжный шкаф, письменный стол с компьютером, кресло в углу. Круглый, узорчатый, коврик на полу.

Но сегодня, в день рождения, посередине комнаты – еще стул, пиала с ванильным зефиром и конфетами, на кровати – аккордеон. Как все-таки душевно они пели, и конца, казалось, не будет наигрышам. Только Тимур немного скучал. Он мало знал песен и вообще не пел. Он бродил вокруг шкафа и рассматривал книги.

Потом на кухне пили вино, заедая голландским сыром. Коля высунулся в окно: «Какое поле!». Он утверждал: «Если за окном – поле и цветы, жизнь становится еще прекраснее».

– Но там все вытоптано, – ответила Маша, – и кроме крапивы-полыни ничего не растет. А вон широкая тропинка. По ней гуляют с собаками.

– А за пустырем – другой район?

– Да, уже другой.

– С днем рождения! – провозгласила сокурсница с института Таня. – Желаю успехов и…любви.

День рождения. Сегодня Маше исполнилось девятнадцать. И теперь, когда она осталась одна, было пустынно, и монотонно капали минутами старинные часы на стене. Она помнила их столько, сколько себя. Менялись квартиры. Мысли. Умерла бело-рыжая кошка Мурка. А часы все шли, из года в год, по кругу.

Маша упала спиной на кровать и лежала, раскинув руки. Вслушивалась в ночные звуки за окном, где-то далеко пролаял пес. На душе стало мирно, она закрыла глаза. Девятнадцать лет…

Жаркое и яркое, словно спелый мандарин, московское лето… Тимур отдыхать не уехал, он работал в туристическом агентстве заместителем директора и одновременно писал заключение к своей диссертации «Роль союза «и» в творчестве Льва Толстого». «Часто именно в мелочах содержится ключ к миропониманию», – любил говорить он. И добавлял: «Толстой мне, правда, теперь как мозоль. Опротивел вконец». Работал Тимур без перерыва: к девяти утра спешил на фирму, поздно вечером возвращался и включал компьютер, чтобы выверять, еще раз переделывать некоторые главы. На подоконнике, и на полу, и на столе – горы книг. И все в закладках, исчерканные карандашом. Его трудолюбию можно было удивляться. Маша, напротив, в июне сдала последний экзамен за второй курс и теперь отдыхала. Проснувшись к двенадцати, неспешно завтракала. Жевала поджаренный бутерброд, читая журнал с последними новостями культуры и политики. Около четырех, устроившись в кресле, смотрела черно-белые детективные фильмы. Наконец, ближе к вечеру, отправлялась в ближайший парк на прогулку с Ниной и с Чарликом, пуделем Анны Петровны. Пудель деловито семенил впереди, они с Ниной шли под руку и разговаривали. Приятно веяло легкой прохладой, и тонкий месяц уже прорезался в бледнеющем сгустке неба. Что могло быть лучше таких вечеров!..

В субботу Маша каталась с Тимуром на роликах, – к выходным Москва стихала, почти все выезжали на дачи, и на улицах, залитых солнцем, было пустынно. Они ехали по центру, мимо старинных домов и зеленых скверов, мимо фигурных фонтанов и памятников с цветочными клумбами у подножия. Было до того жарко, что прикосновение ветра напоминало тканевый лоскут. Ролики у Маши старые, на бугристом асфальте сильно стучали, но это даже нравилось: асфальт хранил дрожь и биение колес, и раскрывался теперь, точно незнакомая тайная музыка так, что город ощущался почти физически, каждым своим, криво поставленным, крохотным камнем. Тимур летел бесшумно, словно тень. Он боялся упасть и обязательно надевал шлем и наколенники. Еще бы, ведь будущему ученому травма ни к чему.

Сама Маша за все лето упала только раз – слишком резко развернулась, не сбавляя хода. Не так страшно, хоть и стыдно, и кожу на ладонях ободрала, много крови.

Тимур рассказывал про своего бывшего друга – роллера Вавилова, «вот для кого город – своя стихия». Если Вавилову нужно было проехать в метро, он махом перепрыгивал турникет и на второй секунде уже проскакивал все ступени эскалатора. Всего за одну секунду.

– Как? – изумлялась Маша, – это реально?. Ведь всегда по эскалатору кто-то идет, спускается. Или стоит. Не объехать.

Оказалось, Вавилов мчится в пространстве перилл, между светильниками. Понятное дело, дежурные в истерике. Да поймать не успевают – Вавилов сразу в другой конец станции, в поезд – прыг! И был таков.

– Знатный роллер… – повторяет Тимур. – Нет для него непреодолимых ограждений, заборов. Говорит даже: «Могу на крышу забраться и перепрыгивать с дома на дом, с дома на дом,… и так всю Москву!». Но тут уж, правда, ему не верят. Хвалится.

– А почему – интересуется Маши, – как это, бывший друг?

– Да так… Понимаешь, время идет, мы меняемся. У каждого свои интересы. Нам теперь просто не о чем разговаривать. Хотя и не ругались.

– Никогда бы не смогла так…

– Еще бы. Колеса за неделю стираются в порошок.

В конце августа Тимур уехал отдыхать в Испанию, а Маша, неожиданно для себя, устроилась работать в музей русского зарубежья. Про музей узнала случайно: как-то раз решила пройтись пешком по району, незнакомому и сильно застроенному. Раньше она проезжала это место на автобусе, фасады старинных домов подступали к самой дороге так, что даже для узкого палисадника не оставалось места. Балконы также выходили на проезжую часть, и Маша на третьем этаже приметила старушку: всегда, в любую погоду, она сидела на мягком стуле и равнодушно смотрела вниз, на бесконечную вереницу машин.

Теперь Маша обошла этот дом и обнаружила, что за ним, во дворе, необыкновенно тихо. Словно и не было той шумной, в клубах дыма, дороги. Здесь росли густые каштаны, стояла скамейка и деревянные качели. В ветвях щебетали серые птицы. И ни души.

Пошла дальше. Вновь сады, двухэтажные потертые дома. На веревке, между столбами, сушится белье. Странно, почему-то здесь не играли дети, и было так пусто, словно никто уж давно и не жил в этих кварталах. Маше чудилось, будто ступает она по кладбищу, воздух был удушливо сладок, а в помертвевшем синем небе – ни облачка. Но вот на повороте, за углом, раздались первые звуки. Дребезг. Рабочие, несколько человек, терпеливо долбили асфальт. «Музыкальный магазин», – прочитала Маша вывеску на ближайшем здании. И открыла входную дверь. В полутемном, узком и длинном помещении на стенах висели самые разные инструменты: барабаны, гитары, скрипки, в дальнем углу стоял прилавок с нотами и рояль, облачно-белый, чудо какое-то. Продавца нигде не было. Маша прошлась, полюбовалась на гитары: некоторые из них, с черным грифом и лаковым корпусом, стоили очень дорого. Остановилась, наконец, перед роялем. Ее мечта – научиться хорошо играть, извлекать звуки из этих ровных клавиш! Наполнять ими мир! Разве есть что слаще и сложнее?… Она не удержалась и подняла крышку. Нажала наугад и тут же услышала, как прозвенела хрустально неизвестная нота, прозвенела – и медленно исчезла, растаяла в знойном, неподвижном воздухе.

Как в море ходят корабли, как над высокими скалами стынут сиреневые облака, как свет горячим золотом наряжает городские крыши. Все это услышала Маша. А еще…

– Вы что-нибудь желаете? – за спиной стояла продавщица. Невысокого роста, в черном платье. – Рояль концертный. Полтора миллиона.

– Нет, спасибо… пока вот что.

Маша протянула ноты, сборник пьес для аккордеона.

Только вышла – и словно оказалась в ином мире. Каждый предмет – кора дерева, кирпич, темный фонарный столб – источали жар солнечного дня. Она уже собиралась повернуть обратно, как вдруг заметила напротив «музыкального магазина» желтоватый дом с медной табличкой. Подошла ближе и прочитала: «Здесь родился Иван Волгин. Дом-музей». Увядшая белая роза воткнута в щель, между стеной и табличкой. Над дверью висел колокольчик, Маше захотелось почему-то зайти. Она не знала, кто такой Волгин, а дом казался таким старым и таким уютным! Дощатое крыльцо в несколько ступеней, кисейная занавеска, перетянутая лентой, в раскрытом окне.

В музее одна большая прохладная комната. У стены письменный стол с ящиками, старинное кресло, обитое зеленым бархатом, и шкаф с книгами. Маша не успела посмотреть портреты и фотографии со стены на входе, как к ней подошла пожилая женщина и сообщила: «Эти вещи – не подлинник. Однако, по свидетельству друзей, именно такое кресло было у Ивана Тимофеевича на квартире в Таллине, где его арестовали».

– А стол?

– Стол привезли из Твери. Как говорят очевидцы, за подобным он писал холодной зимой свою последнюю повесть.

– Повесть?

– Даже черновиков не осталось. Он не успел издать. Все уничтожено. В журнале «Полевые цветы» сохранился единственный отрывок, опубликованный в первом номере.

Женщина устало вздохнула и присела на стул.

– Почти все уничтожено. Ранние стихи, дневники, рассказы. Только дом вот. В нем Иван Тимофеевич родился.

За окном, за кисейным изгибом занавески, пробежал мягкий ветер, и клен у крыльца чуть дрогнул своими широкими, ярко-зелеными листьями. И вновь все стихло…

– А потом? – спросила Маша, – потом он переехал в Таллин?

– Да, с родителями. Ване три года исполнилось, когда революция случилась. Впрочем, в этом доме он только родился. Отец – сапожник, и они съехали вскоре. Отец сильно пил, пришлось продать комнату.

На стене, под стеклом, висела старая фотография, пожелтевшая с краев. Серьезное лицо, без тени улыбки, и очень живые темные глаза. Казалось, он о чем-то задумался, но одновременно вот-вот заговорит и засмеется.

– За год до расстрела. Последняя фотокарточка, двадцать пять лет… – пояснила Маше сотрудница.

– А это, – она показала на крошечную, размытую фотографию, – дочка Лида. Полтора года.