Читать книгу Девятный Спас - Анатолий Брусникин - Страница 4

Услыхав, как трещат сучья под ногами Боярина, который со всех ног поспешал назад, Алешка понял: мотать надо, и поживее.

– Илюха, кончай с ним! Пора! Митька, вылазь!

Проще бы всего в лес удрать, там не сыщут. Но как бабу с дитем бросишь? Она, бедная, обомлела со страху, съежилась под рогожей. Дите, понятно, орет-надрывается.

А и зачем ноги стаптывать, когда лошадки есть?

Лешка изготовился хорошенько хлестануть по широким лошадиным спинам, нетерпеливо обернулся – ай, плохо дело!

Парнюга, что Митьку сбил, сумел подмять Илейку, да нож над ним занес!

Дернул Алешка рукой, в которой кнут. Кожаным прошитым концом стегнул гаденыша по костяшкам – нож прочь вылетел. Молния погасла, и что там дальше было, попович не разглядел. Должно, оглянулся воренок, – как ему было не оглянуться. Ну, Илейка и вывернулся, исхитрился как-то.

Заскочил на телегу, кричит:

– Гони!

– А Митька?

Не было Митьки. Верно, в лес дунул. И правильно.

Ждать его было нельзя.

Кнутом, что было мочи, Лешка лупанул по коням – раз, другой. Те всхрапели, рванулись.

Сзади, хлюпая по грязи, бежал кто-то.

Татенок, неугомонный!

Ну, Алешка ему еще разок наддал, теперь уж не по руке – по роже. Кувырком полетел!

– Видал, как я мало́го? – похвастался довольный собой Алеша.

– Он не малой, он старой, – непонятно ответил Илейка, стуча зубами. – Гони! Гони!

Кони понемногу разбега́лись, но надо б побыстрей. Что с них взять – не рысаки, да телега тяжелым гружена.

Эх, не поспели. Выскочила на дорогу черная тень. Страшный голос проорал:

– Стой, застрелю!

Как назло, полыхнула зарница – будто нарочно, разбойнику в помощь.

Он бежал сзади, близко. В одной руке сабля, в другой пистоль.

А может, наоборот, только зарница мальчиков и спасла. Кабы не она, не стал бы Боярин в темноте зря пулю переводить. Догнал бы да иссек клинком. Ныне же остановился, вскинул огненное оружье, прицелился прямо в возницу.

– Матушка! – взвизгнул Алешка, воззвав то ли к попадье-покойнице, которую не помнил, то ли к Богородице.

И маменька, а может, Матерь Небесная, – обе заступились за сироту. Щелкнул пистоль, а выстрелить не выстрелил. Видно, от дождя порох отсырел. Или фитиль перекосило. Ну, а когда лиходей, отшвырнув бесполезную железяку, вновь догонять кинулся, тут уж поздно было. Кони, родимые, наконец на разгон пошли. Им на четырех ногах ловчей, чем разбойнику на двух, по скользкому.

Лешка толкнул локтем друга.

– Уходим! Уходим!

Сзади из темноты донеслось:

– Яха, коней из колымаги выпрягай! Быстрей, мать твою, быстрей!

Догонять будут. Илья вырвал кнут, оставив товарищу вожжи. Принялся нахлестывать сам.

Телегу кидало по мокрой, заросшей травами дороге, из стороны в сторону.

– Не туда едем! – крикнул вдруг Илья. – Надо было к деревне, а ты назад к мельне повернул!

Алешка огрызнулся:

– Сам бы поворачивал. До того ль было?

Ильша оборотился к охающей женщине.

– Боярыня, или как тебя, вылезать надо, в лесу прятаться! Верхие, они нас живо догонят.

Но та была совсем без ума, ничего не слышала, не понимала. Только вскрикивала при каждом толчке.

Делать нечего, Илья ее непочтительно тряхнул за плечо.

– Ты кто будешь? Откуда?

Она захлопала глазами, будто только что проснулась.

– Княгиня Милославская. Из Сагдеева.

– Это за рекой которое?

Мальчики переглянулись.

– До плотины доскачем, там повозку бросим, пеши перебежим, – сказал Илья. – Дальше, тово-етова, лесом. Верст пять, думаю, будет.

Лешка напомнил:

– А Бабинька?

– Лучше она, чем те…

По Алешкиному, это еще поглядеть, где оно лучше – в волчьих зубах, иль у черта в когтях, но спорить было нечего. Как выйдет, так и выйдет.

Прежде реки бы не догнали.

– Скачут! – схватил за руку Илья.

Сквозь лязг и скрип телеги, сквозь лошадиный храп сзади донесся заполошный топот копыт.

– Наддай, родимые!

Вот уж и деревья расступились, и вода шумит, но ясно, что перебежать на ту сторону, да с квелой бабой, да с люлькой не получится. Как раз посреди реки застигнут.

– Что делать?! – бросил вожжи Алешка.

– Держись крепче. И ты, боярыня. – Илья взял поводья сам, погнал телегу вперед, где над проломом торчали щелястые доски.

– А-а-а-а! – завопил попович, размашисто крестясь от лба до пупа.

* * *

Было б истинное чудо Господне, вроде прохождения евреев сквозь Черное море, если бы тяжелая телега перенеслась на ту сторону по шаткому, дырявому настилу. Илейка был уверен, что неповоротливые кони беспременно оступятся, но кони-то как раз не подвели – вынеслись, милые, по досочкам, будто по проезжему тракту.

«Спаслися!» – промелькнуло в голове у возницы. Ох, преждевременно.

Лошади проскочили, передние колеса тоже сподобились, а вот задние… Сорвались с досок в пролом. Затрещало дерево, разверзлась дыра. Повозку накренило, тяжелый груз потащил назад всю упряжку. Тщетно ржали и упирались копытами кони. И животных, и телегу, и сидевших в ней людей утянуло в прореху, где шипел и бурлил поток, изливаясь из пруда в реку.

Лопнули канаты, посыпались бочонки. Стукались об ось, оставшуюся от мельничного колеса, и все легли за верхний рубеж перепада, на глубину. Один бочонок лениво, словно нехотя, коснулся дубовым краем Илейкиного виска. Много ль мальчишке надо? Не пикнул, бултыхнулся вниз, в реку, и камнем на дно.

Вверх тормашками, с визгом провалилась княгиня. Раздувшееся платье на миг вынесло ее на поверхность, но поток крутанул несчастную, плеснул водой в разинутый рот: на, подавись – и проглотил, не отдал.

Лишь цепкий, как кошка, и легкий, как блоха, Алешка не сгинул – уцепился руками за рваный край пролома, повис. Кое-как дотянулся ногами до скользкого колесничного бревна, малость укрепился. По коленям била падающая сверху вода, норовила уволочь в реку, но парнишка держался.

Вдруг видит – висит что-то на обломанной доске, качается. Короб не короб, сундук не сундук.

Это ж люлька, ручнем как-то зацепилась! И дите там же, единственно промыслом Божьим, не выпало.

Хоть и трудно было Лешке удерживаться, даже без лишней обузы, но высвободил он одну руку, стал придерживать люльку, чтоб не сорвалась.

Если немножко отдышаться, собраться с силой, можно колыбельку подальше пропихнуть, чтоб не на самом кончике висела. Потом самому подтянуться, наверх вылезти. И тогда уж младенца выручать.

Но только времени на это не было.

Застучали копыта – сначала по берегу, потом по деревянному настилу.

Всадники остановились у провала, до застрявшего внизу Алешки дочихнуть можно, до люльки и подавно.

– Проехали. И доски за собой обрушили, – пропищал скверный голосишко. – Не догоним, Боярин!

Мужской с отчаяньем крикнул:

– Вплавь надо!

– Что хошь делай со мной, хоть саблей руби – в воду не полезу! …И тебе нечего. Пока с течением совладаешь, их след простынет.

Взрослый тать заругался: и стыдными словам, и богохульными.

Богохульными не надо бы – Алешка как раз к Матушке-Богородице взывал. Во-первых, чтоб уговорила Сына Небесного попридержать молоньи-зарницы – выдадут. А во-вторых, чтоб Она, Оберегательница Младенцев, не дала дитенку сызнова заголосить.

Чудно́е у княгини было чадо. Пока по дороге скакали, орало, будто режут. А ныне, воистину вися меж молотом и наковальнею, безмятежно молчало. Да надолго ли? Один писк, и Лешке-блошке по земле больше не прыгать. Отправится туда, куда уж угодил Ильша, царствие ему Христово…

– Что за сатанята? Откуда взялися? – Разбойник, наконец, перестал грязнословить. – А, не о том теперь голову ломать надо… – Дальше он заговорил смутно, для Алешки непонятно. – Время, время! Не до жиру, быть бы живу… Вот что, Яха. В Троицу я поскачу, хоть бы и с пустыми руками. Не я один такой, авось голову не снимут… – Голос стал тверже. – Ништо, поглядим еще! С зятьком и сестрицею после разберемся. Коли ныне грозу пронесет, может, все еще и к лучшему обернется. А ты домой мчи. Самое дорогое тебе доверяю, сына. В деревню его вези, жди от меня вести.

– Сделаю, Боярин. А как будешь за казну-икону ответ держать?

– Перед кем? Перед Сонькой? Ей теперь все едино пропадать. Зубы сцепит, ничего Нарышкиным не отдаст. Рада будет, что шиш им, а не Спас с червонцами. А еще и про дите свое подумает. Стоит ли меня наветом гневить? Нет, Соньки мне бояться нечего… Ладно, не твоего ума дело. Жги в Москву, а я вдоль берега, к Троицкой дороге.

Забряцала сбруя, – это они коней разворачивали. Еще немножко, и спасение!

– Вот что! – громко позвал Боярин. – Если сына без меня крестить, не Софронием – Петром. Понял?

Наконец-то ускакали, – слава Те, Заступница.

Долго, с трудом Алешка выбирался наверх, искряхтелся весь.

Вытянул из люльки младенца, который, невинная душа, оказывается, сладко спал.

Ушел с плотины попович еще не скоро. Хоть и близко было до страшного колдовского дома, но Лешка в ту сторону и не смотрел. Лишь на бурливую черную воду, в которой сгинули Илья с княгиней Милославской.

Стоял, трясся от горя и холода. Сам не заметил, что плачет в голос.

От шума проснулось дите, тоже запищало.

Так и ревели вдвоем – мальчишка навсхлип, безутешно, девчоночка жадно и требовательно.

* * *

Назавтра днем лаковая тележка, одвуконь, в приличном честно́му имени Никитиных посеребренном уборе, ехала к стольному городу по шумной Троицкой дороге. Места в повозке было немного, поэтому Ларион Михайлович правил сам. Рядом сидел отец Викентий в лучшей своей рясе, с умащенными власами, расчесанной на две стороны бородой. Оба родителя были бледны, ибо провели тревожную, бессонную ночь. Сыновья их притащились домой лишь под утро, поврозь. Митька раньше, с синяком. Лешка сильно позже, расцарапанный и драный. Оба получили свое, это уж как по-отецки полагается, но не ныли, не орали, снесли наказание по-диковинному смирно.

Разбираться, где болтались до рассвета, из-за чего разодрались и почему на себя не похожи, было некогда. Сразу после порки пришлось их мыть, чесать, следы драки белилами замазывать, наряжать в праздничное, и скорей в дорогу. До Москвы неблизко. Давай Бог к послеполудню поспеть. Сами виноваты, что некормлены остались, а выспаться можно и в дороге.

Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.

Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один – в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой – в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.

И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лешку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.

За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы – пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попенком.

Алешка вдруг заорал во сне, вскинулся. Глаза выпучены, в них ужас.

– Ты чего? – спросил разбуженный криком Митьша.

Покосившись на взрослых, попович пробурчал:

– Ничего…

Перед отъездом они еле-еле улучили миг пошептаться в закутке. Митьке мало что было рассказывать. Очнулся в предрассветных сумерках, в канаве. Побежал домой. Вот и весь сказ.

Ну а Лешка только и успел ошарашить главным: что Илейка утоп и что о том помалкивать надо. Ни про погоню толком не обсказал, ни про то, как младенца на себе пять верст до Сагдеева пер. Стукнул в ворота, положил ребенка и задал стрекача. Дите в батистовой рубашонке, в одеяльце с вышитыми гербами. Не замерзнет.

Сторож Алешку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться, – только себе хуже, – мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то темное.

И про Илью лучше никому не говорить. Его теперь не вернешь, а спрос будет с того, кто жив остался.

От пережитого за ночь сделался Лешка, как деревянный. И не помнил, как за остаток ночи двадцать с гаком верст обратной дороги отмахал. Трясли его, расспрашивали, лупцевали – ничего не слышал, не чувствовал. Лишь перед глазами все крутилась водоворотами черная вода.

И во сне тоже приснилась…

Солнце давно уже переползло за середку неба, до Москвы оставалось близко.

На Яузе, в сельце Ростокине, пути аникеевцев разошлись.

Дворянам надо было дальше ехать верхами, по-вдоль речки, в Преображенское. По дороге, средь многих знатных людей, кто ныне торопился в Троицу поклониться восходящей силе, Ларион Михайлович встретил немало прежних знакомцев. От них и узнал, что почти все приказные дьяки с подьячими, с печатями, с разрядными и прочими книгами, пока Софьи не было, перебрались из Кремля в Преображенский дворец. Дьяк – он завсегда чует, в какую сторону ветер дует.

Ну, значит, туда же и Никитиным надо было везти поминок, заготовленный для-ради определения дворянского сына к хорошей службе. К седлу вороного приторочен малый тюк. В нем сорок соболей, золоченая тюркская чаша и пятьдесят рублей деньгами. За место в потешном полку куда как щедро. Раньше таким подношением в царские рынды попадали.

Духовным следовало ехать той же дорогой до заставы и потом все прямо, в Китай-город.

– Прощайтеся, чада, – вздохнул отец Викентий. – Может, не скоро свидитесь. Пока вы зелены, навряд вас куда со двора выпускать станут.

Взрослые отошли, говоря о чем-то своем, а Митьша с Алешей стояли, смотрели друг на друга исподлобья. У обоих дрожали губы.

Никитин, оглянувшись, удивился.

– Обнимитесь, что вы, будто нерусские.

Обнялись.

– Как Илюху-то жалко, – шепнул на ухо другу Митя.

Тот, тоже шепотом:

– Жалко-то жалко, а давеча приснился он мне. Выплыл из черна омута, губами по-рыбьи зашевелил, будто поведать что хочет. А ничего не слыхать, пузыри одни…

И Лешка, бледный, перекрестился.

– Брось, – укорил Митьша. – Илейка на нас сейчас с небес глядит.

Задрав головы, оба поглядели вверх. Там было хмуро, пусто.