Читать книгу Террористы - АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ - Страница 14

Российская Империя, Москва, 1905 год, зима

Пока Максим валялся на широченной постели в «Метрополе» и читал газеты об очередных убийствах, Каляев расхаживал по Москве с чувством превосходства.

Теперь Янек не просто рядовой бомбист. Он – посланник таких сил, о которых не ведает никто.

Он – сверхчеловек.

Его распирало поскорей проверить синхронизатор. Придумать желание и пусть сбудется немедленно!

Вместо этого Иван Платонович шатался по чайным.

Он будто бы забыл, что нельзя привлекать к себе внимание. Со всяким встречным заводил разговоры про Москву и произвол. Про невинных людей, которых сажают за решетку «царские псы». А также про то, что лекарство для России революция, а ее судьба – социализм.

И вот чудеса! В городе, наводненном филерами, ему удалось не нарваться ни на одного шпика. Как будто агенты охранки шли одними тропами, а Каляев другими; их пути не пересекались.

Между тем приближалась роковая, переломная дата в жизни Каляева, 4 февраля.

Террорист никак не мог отделаться от навязчивого желания – посмотреть на второй заходом с бомбой против великого князя. И не утерпел. Он надел котелок, нацепил черные очки, отчего стал похож на городского слепого, приклеил к лицу бороду, выпил водки и пошел на Ильинку.

У Гостиного двора он, конечно, увидел самого себя в крестьянской одежде. Тот Каляев, убийца, выбрался из саней вслед за Савинковым, укутанным в шубу.

Иван Платонович заметил, что лицо двойника было бледно.

Он не слышал, о чем говорили пассажиры саней, зато хорошо помнил, как они простились. По дороге Савинков убеждал его, что для убийства мало одного метальщика, но так и не убедил.

А потом Борис сказал, посмотрев ему в глаза:

– Прощай, Янек.

И он так же просто ответил:

– Прощай!

На кремлевской башне часы пробили два.

Иван Платонович посмотрел, как Савинков и двойник Каляева расцеловались, побрел вслед за метальщиком к Никольским воротам. Припал к иконе Иверской Божьей матери.

Он знал, для чего террористу икона. Здесь хитрость. В углу ее прибита к рамке лубочная картинка под стеклом, изображающая коронацию Николая.

В стекле, как в зеркале, отражалось здание суда.

Разглядеть подъезжающую карету – пара пустяков.

Ивана Платоновича немного удивило, что метальщик не заметил его, бредущего сзади. Но, вспомнив, каких нервов стоил ему тот день, понял: ничего террорист не видит. Он в таком шоке, что ровным счетом ничего не видит, кроме мишени.

…Когда в Боевой Организации заказали великого князя, Каляев и Куликовский приступили к тренировкам. Они поехали под Коломну, нашли похожую карету и лошадей, изготовили муляж адской машины. Куликовский садился на облучок, выезжал из леса на большак, Иван метал газетный сверток, перевязанный бечевой, куда сложили несколько журналов «Нива»: как раз по весу подходило.

Затем менялись местами.

Докладывали Савинкову: с большого расстояния не получится. Пробовали с десяти шагов – мазали. С семи, с шести…

Куликовский на учениях нервничал, волновался, и мазал даже с близкого расстояния.

Иван не рассчитывал на него.

Иван хотел – сам.

И дистанцию для броска вскоре точно определил: четыре шага.

Поэтому теперь, когда карета приблизилась к зданию суда, и извозчик крикнул «Тпру!», Янек повернулся резко, пошел быстрым шагом, побежал, и угодил бомбою точно в окно.

– Бу-у-ух!

Страшный гул прокатился по окрестностям, ударил в кремлевские стены, вернулся обратно эхом и шваркнул Каляева по ушам.

– Бу-у-ух!

Иван Платонович наблюдал акцию. И вот, чего раньше не замечал он – никто не побежал к месту взрыва. Поразительно. Наоборот, пару прохожих шарахнулись в сторону.

Из окон посыпалось стекло.

Внутри суда сделался переполох, раздались крики, беготня паническая.

Утренние газеты потом напишут, что в нескольких залах, где шли заседания, канцеляристы от ударной волны попадали со стульев.

Иван Платонович перевел синхронизатор на невидимый режим, подошел ближе.

Ему открылись детали, на которые он прежде, в волнении и дрожи не обращал внимания.

Шагах в пяти у ворот лежало то, что осталось от его высочества, – а именно: части тела вперемешку с обломками кареты.

– Попал, попал, – твердил Каляев безумно, – попал – насмерть!

Голова с одним приоткрытым глазом валялась у парапета. Там, где еще минуту назад находились задние колеса, стоял метальщик с окровавленным лицом и оглядывался.

Бедный Янек, подумал о себе другом Иван Платонович.

Лицо террориста ранило щепками, сорвало с головы картуз. Он поднял его, отряхнул неловко и нахлобучил. Истыканная кусками дерева поддевка обгорела, изорвалась в клочья.

О, Боже, ужаснулся Иван Платонович и перекрестился. Прости, Вседержитель, меня и его! Грех, грех!

До того как вокруг бесформенной кучи из дерева, металла, лоскутов белой кожи, руки, с торчащими из нее сухожилиями и странно вывернутой ноги в лаковом сапоге собрались люди, прошло, как теперь казалось Каляеву, несколько длинных мгновений.

Однако террорист будто бы и не пытался бежать. Он стоял поодаль, в оцепенении, утирая рукавом бисер чужой крови с лица.

Я мог погибнуть, и хотя выжил, не убежал, с запоздалым сожалением подумал он. Что за дурак? Почему?

Иван Платонович попытался вспомнить свои ощущения после взрыва.

Но в голове не сохранилось ничего существенного.

Помнил, садануло горячим дымом, сыпануло щепками в лицо. При этом он даже не упал, только отвернулся. Потом, кажется, стало все равно. Умиротворился. Пришел покой, который бывает после окончания трудного и нервного дела.

Раз наказанье неминуемо, что ж волноваться? Кто там тебя первым схватит, кто арестует, и станут ли бить, – не имеет значения. Ничего не важно после возмездия, продуманного долгими месяцами. Возмездия жесткого, преднамеренного. Особенно, если план проработан до мелочей, обсужден, выверен, согласован с товарищами. И если сам столько раз прокручивал акцию в голове.

А растерзанный Романов – не твой личный враг. Он для России, матери многострадальной, камень на шее.

Но умно ли при этом самому пропадать?

Глупо, умно ли, так надо. На этом зиждется боевая работа, в этом ее смысл. Что и рознит метальщиков от уголовных бандитов. Именно – бескорыстие. Именно – самопожертвование. Пусть видит народ православный: боевые эсеры не болтают. Они саму жизнь готовы положить на алтарь революции и свободы. Берите голову, не нужна более: лишь бы другим счастье!

Вдруг у Ивана Платоновича, наблюдавшего на Красной площади за растерянным и подавленным метальщиком, мелькнула дикая мысль. В его власти прямо сейчас вернуться в одно из тех самых длинных мгновений после взрыва. Схватить за руку двойника, утащить подальше. Спасти от погони.

Ивану Платоновичу стало жаль не себя, уже пережившего в Шлиссельбурге ледяное ожидание казни. Ему было мучительно, необъяснимо жаль стоящего в стороне бомбиста.

Свершено.

Увезут несчастного в Якиманскую полицейскую часть, после – в Пугачевскую башню Бутырки, оттуда – со всей ужасной неизбежностью в Шлиссельбург, к виселице, к веревке.

Каляев нащупал под пиджаком корпус синхронизатора. Но вспомнив предупреждения Максима, одернул руку и засунул ее глубже в карман.

Лишь когда метальщик спокойно и очень медленно – сам, что ли, желал, чтобы его быстрее поймали? – двинулся прочь от обломков, тут уж наперерез ему рванулись сыщики.

– Держи! Держи!

Заломили руки, согнули. Картуз снова на снегу.

– Держи, говорю, убегит!

– Не убегит! Ух, мать…Окаянный!

– Проверьте, нет ли револьвера, – проговорил охранник жандарму, дрожа. – Ах, нет? Слава Богу! Матерь заступница! И как это меня не убило, милостивый государь? А вас? Ведь мы были тут же! Жаль, не имею права пустить пулю в этого труса!

Еще не известно, кто трус, злорадно думал Иван Платонович.

Уворачиваясь, бомбист хрипел:

– Что же вы крутите, что держите? Зачем теперь держать? Я свое дело сделал.

И в этот момент…

Иван Платонович мог бы держать пари, что не помнил данного эпизода! Совсем не помнил! Поскольку его тогда уже посадили в сани случайного извозчика, повезли по Васильевскому спуску, где он, все еще с заложенными от взрыва ушами, орал что-то революционное, типа «Долой проклятого царя!».

Так вот, да-да, в этот самый момент, все увидели: из арки судебного зданья выскочила великая княгиня Елизавета Федоровна…

12 февраля бомбисту снова сообщат, что свиданья с ним добивается супруга великого князя. Его охватит неуемная дрожь, даже спина вспотеет. Страх перед этой встречей покажется ему несравненно ужасней сцены у Никольских ворот. Он даже подумает, что вдова хочет отомстить за мужа. Например, проткнуть Каляевское сердце кинжалом. Но напрасно.

«Мы смотрели друг на друга, – напишет об этом свидании Каляев, уже в Шлиссельбурге, ожидая казни, – не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я случайно, она – по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать лишнего кровопролития. И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то, во всяком случае, судьбе за то, что она не погибла».

Да уж, великая княгиня поведет себя совсем неожиданно в глазах русского общества.

В слезах и печали она заявит, что простила его. Что может уговорить государя сохранить бомбисту жизнь. Лишь бы покаялся перед Господом. Подарит иконку.

Она почти поверит, что Каляев кается сердечно, увидев слезы на лице террориста. Но Каляев, быстро взяв себя в руки и выразив сожаление, что принес боль столь красивой женщине, упрямо повторит: будь у него возможность тысячу раз убить тирана, он столько же раз и убил его.

Они расстанутся скорбно и раздраженно, так и не поняв друг друга.

Разумеется, вовсе не потому, что террористу было в тот момент неполных двадцать восемь лет, а ее высочеству – сорок. Не пройдет и месяца скорби, как вдове захочется построить Марфо-Мариинскую обитель. В память о двух сестрах Лазаря – Марии и Марфе, которые предложили Христу два пути, деятельный и созерцательный.

Так начнется ее собственный крестный путь, вплоть до причисления к лику святых в далеком 1994 году.

Ну, а пока, а пока-то – на Красной-то площади, она, как черная птица, взъерошенная, встревоженная, – в ротонде, но почему-то без шляпы, – приблизилась к тому хламу, который еще недавно был каретою с ехавшим в ней законным супругом ее Сергеем Александровичем.

Здесь уже собралась толпа. Однако люди словно оцепенели.

Великая княгиня, простоволосая, с прекрасным, но бледным лицом, металась от одного зрителя к другому, кричала с легким немецким акцентом:

– Как вам не здыдно! Что вы здесь змотриде? Уходьите, уходьите!

Более всего Елизавету Федоровну задело не то, что люди стоят и смотрят. Пусть бы стояли дальше, пусть бы смотрели! А именно – не снятые головные уборы.

Лакей их уговаривал:

– Постыдитесь, господа, снимите шапки, прошу вас. Помилуйте, не по-христиански получается. Человека убило, а вы!

Полиция пребывала в бездействии.

Вот ваше самодержавие! Так зло думал Иван Платонович, кутаясь в меховой воротник. Не то что страной править, а даже вызвать у народа уважение не могут. А народ не дурак. Уж этот великий князь, прости Господи, таким подонком был, такой отборной сволочью и столько всем нагадил, что даже полиция не шевелится!

Ему стало смешно, когда товарищ прокурора судебной палаты, крадучись, вышел из здания суда, скользнул тенью мимо толпы через площадь. А спустя четверть часа снова появился, но уже на извозчике, и пару раз, – как бы он тут не при чем, – проехал мимо, с ужасом поглядывая на останки.

У бомбиста же озябли ноги, пока дождался солдат.

Те отогнали зевак и оцепили печальное место.

Из труповозки – кареты с синим крестом – вылезли мужики в клеенчатых фартуках.

Они не без отвращения рылись в куче палками и складывали останки в разостланную на снегу мешковину.