Читать книгу Террористы - АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ - Страница 6

– Как же нам войти? – спросил Фабиан.

– Я полагаю, надо постучать, – ответил Бальтазар.

Э. Гофман, «Крошка Цахес»

Российская Империя, Москва, 2 февраля 1905 года, ближе к полуночи

Ландо с Каляевым из Шлиссельбургской крепости перенеслись в Москву. И оказались на тусклой, морозной, насквозь продуваемой Софийской набережной. Они там сразу едва не погибли, оказавшись перед лошадью, впряженной в сани. Увидев людей, животное отпрянуло. Извозчик плюнул и выругался.

Тут Максим заметил, что сам он в шубе, а узник одет уже не в полосатую робу и шапочку смертника. На нем была поддевка, картуз и высокие сапоги. Они производили впечатление барина и крестьянина.

Каляев ежился, запахивая лицо воротником, глупо спрашивал, какой год и какое число. Узнав же, заметил, что помнит этот день, как не очень удачный. Он собирался бросить бомбу под карету великого князя. Но ничего не вышло: в карете ехали дети. Причем дело происходило ранним вечером. А теперь, поди, начало одиннадцатого? Значит, они с Савинковым уже идут в «Альпийскую розу» перекусить.

Этот день Каляев помнил отлично.

Днем Савинков получил две бомбы у Доры Бриллиант в «Славянском базаре». Одна предназначалась для Каляева, который дежурил у городской думы. Другая для Куликовского, что маячил в проезде Александровского сада.

У великого князя, собравшегося в Большой театр на «Снегурочку», другого маршрута не было. И карета с кучером Рудинкиным на облучке покатила прямо на Каляева.

Но не метнул бомбы Иван Платонович. Не метнул исключительно из-за детей великого князя Павла и великой княгини Елизаветы, ехавших в том же экипаже. Рука не поднялась.

Опустил сверток, отошел, незамеченный.

После «Снегурочки» – ровно так же.

Только теперь, выбравшись из Шлиссельбурга, Каляев признался Ландо, как страшно ему теперь стоять тут с ним.

И кто же тогда отправился в «Альпийскую розу»?

Максим принялся хлопать боевого эсера по спине, чтоб смирился с новой реальностью.

Но Каляев не мог смириться. Он сходил с ума от одной мысли, что осужденный к повешению Каляев сидит в Шлиссельбурге, другой Каляев направился вместе с Савинковым в ресторан. А третий – мерзнет на Софийской набережной. Ландо тоже нелегко было смириться, что одна и та же его сущность может иметь различные воплощения.

– Не понимаю я ничего в вашей метафизике, – горевал эсер, раскачиваясь, как китайский фарфоровый болванчик. – Грустно и горько необыкновенно. Что я? Где я?

– Ну, представьте слоеный пирог, Платоныч, – терпеливо объяснял Ландо. – Под одним коржом вы изюм, под другим вишня, под третьим слива. Но пирог-то единое целое, прости Господи!

– А кто же убил Сергея Романова? – упорствовал эсер, игнорируя кондитерский образ.

– Вы, батюшка, – твердил Максим. – Именно вы, воля ваша! Натурально, вы бомбу метнули. Из-за чего жертва разлетелась в клочья. А до того неудача вышла. Она как раз сегодня случилась. Но между одним Каляевым и другим – три месяца. Поэтому нам нечего делать в «Альпийской розе». Ваша встреча с самим собой радости вам не принесет. А Савинкова напугает и запутает.

Каляев неуверенно кивнул. Потом указал в сторону ресторанной вывески, крыльца с елками в гипсовых горшках и мерцающих желтых окон. Пресвятые угодники! Да вон же они стоят, Савинков, Куликовский и он, их пускать не хотят.

– Я бы тоже не пустил, – язвительно заметил Ландо. – Два крестьянина приперлись с барином. Это не слишком ли?

Каляев инстинктивно отошел за спину изобретателя.

У крыльца дорогу террористам перегородил швейцар в бакенбардах, фуражке с желтым околышем и в ливрее. Разговор происходил на повышенных тонах.

– Виноват, ваше благородие, – объяснял швейцар, приняв Савинкова за офицера, – в поддёвках не велено.

– Прекрати, братец, – уговаривал Савинков. – Это мои люди, управляющий и кучер. Замерзли мы.

– В поддёвках не велено, – сопротивлялся привратник. – Давайте доложу. Вы, ваше благородие, ужинайте, воля ваша. А им, – он показал варежкой на Куликовского и Каляева, – с кухни вынесут.

– Как ты смеешь, дурак?! – рявкнул Савинков, теряя самообладание. – С какой кухни? Они что, собаки? Ну-ка, зови распорядителя!

– Христа ради, уходите, – взмолился швейцар. – Не можно сюда в поддёвках!

Савинков порылся, вытащил деньги.

– По рукам?

– Ваше бла-го-ро-ди-е! – Тот взвыл, неотрывно глядя на монету. – оно, конечно! Но не могу! Со службы уволят! Дети, внуки малые!

Ландо, переминаясь с ноги на ногу в десятке метров от этой сцены, поморщился.

– Сил нет, Иван Платонович, слушать такое. Разъясните: пустили ли вас тогда в «Альпийскую розу»?

Каляев вздохнул.

– Савинков со скандалом выхлопотал столик в задней зале, подальше от гостей.

– А потом?

– Мы с Борей долго говорили. Он кокаин нюхал. А Куликовский молчал. Только в конце ужина обмолвился, что переоценил свои силы и не может дальше работать в терроре. Потом полночи по Москве бродил, как лунатик, переживал страшно. Видно, не судьба ему.

– Не судьба? – удивился Максим. – Ошибаетесь. Впрочем, вы просто не можете знать, что после вашей казни в Шлиссельбурге, Куликовского арестовали, посадили в полицейскую часть на Пречистенке. Он оттуда сбежал. А потом явился на прием к московскому градоначальнику, и расстрелял его в упор. Герой.

– Значит, его тоже казнили?

– Приговорили. Заменили бессрочной каторгой. Наверное, уже бредет в кандалах по этапу.

– Не странно ли? – бормотал Каляев. – В день второго покушения на великого князя за бомбой не явился. А Шувалова – самолично порешил. Значит, передержка вышла…

Каляев снял шапчонку, пригладил соломенные волосы на макушке, которые упрямо топорщились. Он выглядел жалко.

– Я сегодня, то есть, тьфу, тогда, главное Боре высказал. И вам скажу, Максим Павлович. Вы только не перебивайте, послушайте. Очень важное скажу! Вот, например, в Македонии террор самый массовый. Каждый революционер террорист. А у нас? Пять, шесть человек, и обчелся? Остальные в мирной работе. Но разве социалист-революционер может работать мирно? Ведь эсер без бомбы – это уже не эсер.