Читать книгу Укус хаски (сборник) - Анатолий Матвиенко - Страница 5

Воронежский фронт, 30 июня 1943 года

Свою «тридцатьчетвёрку» он назвал «Марусей». Имя «Марыля» в честь сестры звучало бы слишком не по-русски, поэтому Андрей подобрал самое близкое.

Лейтенант потерял танк до начала боёв, совершенно незаслуженно, заодно утратив остатки иллюзий о какой-то справедливости в этом мире.

Из танковых училищ молодых лейтенантов выпускали заведомо безлошадными. Танки гибли десятками тысяч, их постоянно не хватало. Как и всего. Как и рабочих рук в уральском Танкограде. Потому экипажи отправляли в Нижний Тагил или в Челябинск самим собирать боевую технику.

В этом, конечно, присутствовал несомненный плюс. Не только механик-водитель, у Андрея – пожилой сержант Семёныч, но и все остальные танкисты знали матчасть изнутри.

Был и минус. Сборка танка, даже столь нехитрого по конструкции, как Т-34, дело специфическое. Экипажи учились этой премудрости на своём единственном танке, на своих ошибках. А когда заканчивали учёбу, закрутив последние болты новорождённого бронированного товарища, эти навыки уже не были нужны. По крайней мере, до получения следующего танка взамен сгоревшего, если тот не превратился в могилу на четверых.

В других армиях мира ничего подобного не практиковалось. Всё же сапоги должен тачать сапожник, пироги печь пирожник.

Качество изготовления танков хромало на все четыре ноги. Не только конечная сборка велась с ошибками, узлы и агрегаты также поставлялись с браком. Квалифицированные рабочие были призваны на фронт, условия на Урале оставались чрезвычайно спартанскими, у станков трудились женщины и дети, физически не способные к непомерной нагрузке. Дефицит любых материалов, постоянная штурмовщина: давай-давай, фронту нужны танки…

Урал давал Красной армии те самые «тридцатьчетвёрки», что зимой с сорокового на сорок первый год были признаны негодными для боевого применения, но надвигающаяся война заставила отложить модернизацию. К сорок третьему году танк изменился минимально. Башня у «Маруси» по сравнению с первыми Т-34 стала чуть просторнее и с двумя люками, более удобными, чем один на двоих. За характерный «ушастый» вид люков в поднятом положении немцы прозвали русский танк «Микки-Маусом».

В училище Андрея и Миху первоначально готовили для службы на британском танке «Матильда Mk2». По сравнению с «тридцатьчетвёркой» у «Матильды» присутствовало больше недостатков, чем достоинств, а о преимуществах буржуазной иностранки настоятельно советовали не распространяться. И уж совсем считалось антисоветской пропагандой хоть слово хвалебное обронить про вражескую технику.

В отличие от «шермана» или КВ в Т-34 командир экипажа трудился ещё и наводчиком орудия, а командир взвода, роты, батальона вдобавок должен был управлять в бою своим подразделением, зачастую имея лишь приёмник для получения указаний из бригады, экипажам линейных танков приказы отдавались примерно как в коннице Чингисхана – взмахом руки. Для этого приходилось высунуться из башни, рискуя схлопотать пулю. Линейные танки или вообще не имели раций, или те быстро выходили из строя. Конечно, иногда фортуна дозволяла добыть рацию от «валентайна». Или выкрутить с немецкого танка, если получалось оживить её да перестроить на советские частоты.

Из-за радиостанции Андрей и расстался с «Марусей». Точнее, её рация марки 9-Р послужила поводом для изъятия.

Сначала до слуха донёсся рапорт командира взвода, отчитывающегося кому-то вышестоящему, что «личный состав занят обслуживанием матчасти».

– Где ваше юное пополнение? – раздался неприятно знакомый голос.

Вчерашняя встреча с особистом не выветрилась из памяти, а он тут как тут – в сосновом лесочке неподалёку близ Яковлево, где танки ждали своего часа, укутанные от разведчиков люфтваффе маскировочными сетками. День был ясный, солнечный и очень даже лётный.

Экипаж копался в боевой машине. Если относиться к службе на совесть, в танке всегда есть работа: проверить регулировку тяг фрикциона, натяжение гусениц, хомуты на трубопроводах… Дело найдётся у каждого. Но контрразведчик не постеснялся вмешаться.

Он прибыл в сопровождении батальонного замполита. Естественно, вояж по расположению не обошёлся без комбата Вовченко.

Андрей вытянулся по стойке «смирно» и бросил замасленную ладонь к шлемофону.

– Витам, пан военный! – с нехорошей улыбкой поздоровался капитан, ядовитым тоном выделив польское приветствие, и обернулся к Вовченко: – Интересно всё складывается. 1-й батальон 1-й гвардейской танковой бригады, самой образцовой и героической в 1-й танковой армии, получает такое странное пополнение накануне боёв. Знаю! Не вы решали, а кадровики, им зачтётся. Но вы-то куда смотрели? Давно Кревский у вас?

– Десять дней, товарищ капитан, – откликнулся Вовченко, стараясь неприметно запихнуть под портупею неуставной животик. – Службу несёт, замечаний не имеет.

– Конечно! Пока бои не начались, он – образцовый офицер. – Сегодня особист щеголял идеально выскобленной физиономией, через ароматы солярки и дизельного выхлопа до Андрея донёсся запах одеколона, жидкости на фронте крайне редкой. – А в бою? Уверены, что в затылок не выстрелит? Где ваша партийная бдительность, товарищ замполит? Это не стенгазетки рисовать!

Особист перегнул палку. Титков был не только политработником из категории «рот закрыл – рабочее место убрано», сочинителем партхарактеристик и агитплакатов, но, в первую очередь, командиром танка, прошёл Харьков, Сталинград, Калининский фронт. Тем более – в любимой «батькиной» бригаде. Поэтому не оробел.

– Слушай, капитан… Как тебя там… Полощенко? Если есть что сказать по делу – говори. Или не мешайся под ногами. Нам в бой идти, а не писульки пописывать.

Волощенко с ухмылкой глянул на Титкова, мол, не понимаешь, морда, с кем разговариваешь, я тебе в любой миг башку откручу! Потом вывалил весь список подозрений в отношении Кревского: рождение в капиталистической стране, брат пропал без вести, как пить дать – к немцам перебежал.

– С такой биографией и в штрафбат не примут. Как же ты в танковое умудрился попасть?

– Почему умудрился? – не понял Андрей. – Запросто. Я – детдомовский, сирота. Секретарь комсомольской ячейки. Написал заявление в пехотное училище имени Калинина. Училище эвакуировали в Ульяновск и преобразовали в танковое. Как лучшего курсанта меня оставили на год инструктором, брата отправили на фронт. Что с ним – не знаю, товарищи офицеры. Говорить за себя не хочу, после первого боя видно будет, чего стою.

Он мог ещё добавить, что товарищ Сталин тоже родился в капиталистической стране – царской России, но хорошо усвоил, что иногда лучше промолчать.

– Ну-ну, – протянул Волощенко. – Складно поёшь, польский пан. Арестовать пока не имею оснований… До поры. А вам, товарищи офицеры, я бы вот что рекомендовал. Вижу, танк у него с антенной. Рация хорошо работает? А у комбрига вашего, я утром слышал, танк сломался. Чутьё мне подсказывает, командир бригады на хорошем танке важнее, чем хрен с бугра, да ещё непонятного происхождения.

Особист сорвал еловую веточку и удалился, непринуждённо хлопая ей по голенищу сапога.

– Насрал в душу и свалил, – огрызнулся Вовченко. – Что скажешь, замполит?

– То и скажу. Подставил он нас. Придётся, лейтенант, передать твою машинку комбригу. Иначе… сам понимаешь.

– Понимаю, товарищ гвардии капитан. Несправедливо это!

– Ладно, пошли к Горелову. У него голова на плечах, что-нибудь придумает.

Вовченко кивнул в знак одобрения и отвернулся. Быть соучастником подлости – отбирать у офицера танк перед первым боем – ему не доставляло радости.

КП бригады располагался у опушки в сотне метров от расположения батальона и представлял собой несколько блиндажей, укрытых землёй и дёрном, в сторону юга глядели бойницы двух дзотов. Комбриг Горелов сидел на пеньке и курил, ссутулившись. В суете последних приготовлений он едва выкроил пару минут отдыха, нарушенных пришествием офицеров первого батальона.

– Зашибись, твою ж налево… – только и вымолвил полковник после доклада Титкова. – Сейчас побежит строчить донос на верх, что мы контру пригрели и покрываем… Готовься, замполит, к новому пополнению, будет в батальоне ещё один подозрительный, тот вообще из Кабардино-Балкарии.

– Опять к нам? Мало мне этого…

– Что значит «этого»? Отставить, товарищ гвардии капитан. Видишь – парень в бой рвётся, чернее тучи стоит, что его танка лишают. По службе нарушения есть? Ну и не жалуйся. В 1-ю гвардейскую говнюка не пошлют.

Как бы успокоительно ни звучала речь комбрига, Андрей уяснил главное – с «Марусей» можно прощаться.

– Товарищ гвардии полковник! – взмолился он. – Разрешите обратиться к командиру корпуса! Может, в корпусном резерве исправная машина найдётся. Все говорят – немец вот-вот вдарит!

Горелов усмехнулся, капитан покачал головой с недвусмысленным выражением на лице: «какой же ты зелёный и наивный».

– Кривошеин пошлёт нас подальше, – снизошёл до разъяснений командир бригады. – Титков, ты помнишь его первое явление народу, в феврале? Требовательность показывал. Минус двадцать пять на улице, а он: всему личному составу выйти на физподготовку, сапоги, штаны, гимнастёрка, бегом – марш. У него принцип: свои проблемы решайте сами. А ремонт одного танка – это вопрос батальона, даже не бригады. – Горелов встал, показывая, что разговор, как и его перекур, закончен. – Не кисни, гвардии лейтенант. На твой век войны хватит – полной ложкой не вычерпаешь. Дам своего мехвода в помощь. Новые моторы зампотех к вечеру ждёт. Перекинете – и покатаешься на моей «двадцатке», она ни разу не подвела.

Удручённый, Закревский вернулся в батальон и первым делом снял экипаж с обслуживания танка. «Маруся» и так блестит, как у кота хозяйство, нет смысла лизать, если её всё равно заберут.

От того, что командир не смог отстоять машину, любовно собранную и выпестованную, а взамен согласился на убитое рожно с двигателем после капиталки, авторитет Андрея у трёх подчинённых упал ниже низшего.

В танковых войсках отношения в экипаже очень сильно разнятся от отношений, скажем, в стрелковых частях у рядовых и командира взвода, такого же свежеиспечённого лейтенанта. Пехотный офицер бежит впереди, но сам практически не воюет, направляя своих солдат, и смерть у воинов «царицы полей» индивидуальная – кого найдут пуля и осколок. В танке командир – главный боец, от точности и быстроты его стрельбы зависит выживание всех. А не повезло – погибать всем вместе, особенно если не успели выбраться до детонации боеприпасов, «тридцатьчетвёрка» тогда превращается в стальную могилу: два обугленных тела в корпусе, два в сорванной и валяющейся рядом башне…

Правда, у мехвода шансов выжить больше, сидит он низко, снаряд чаще пробивает башню. Механик Кревского, пожилой тракторист с Владимирщины, откровенно сказал командиру: двух лейтенантов я уже пережил, коль Бог положит – переживу и тебя, не обессудь.

А главный смертник в Т-34 – стрелок-радист. У него даже люка нет, покидает горящую машину вслед за мехводом или через башню за командиром и заряжающим. Если успеет… Бывало, правда, что другие гибнут, у него ни царапины, но лишь только в этот раз, в следующем бою предстоит новая лотерея.

Главная задача у стрелка-радиста – не стрельба, есть ещё башенный пулемёт, он главный. И не работа на рации, даже если та исправна. Стрелок помогает мехводу в четыре руки включить передачу, одному это практически невозможно, особенно в движении. Такая вот приспособа мощностью в одну человечью силу к коробке передач!

К вечеру никаких двигателей бригада не получила. Обшарпанная гореловская «двадцатка» заняла место в батальоне. Со снятыми броневыми листами от башни до кормы, она выглядела потёртой публичной девкой, загодя раздевшийся перед неторопливым клиентом. Андрей приказал укрыть танк брезентом и двинулся к офицерам роты, в землянку.

Про подкат особиста к новенькому слышали уже все.

– Не дрейфь, молодой! – пробасил взводный. – Танк с барского плеча комбрига – не самое худшее на фронте. Счастливый он. Видел, сколько отметин? А в нём даже не ранен никто.

– Если он простоит здесь месяц в ремонте, то и правда – раненых не будет, – грустно отшутился «безлошадный». – Вы не понимаете. Брата отправили на фронт, а меня ещё год в училище мурыжили… Рассказывали, что без танка бой не кончается, что случай был в сорок первом, когда командир подбитой «бэтэхи» выскочил с топором, открыл люк панцера и немцам обушком прямо по шлемам – одному-другому…

– Брехня! – безапелляционно бросил Шалин, старший лейтенант с непривычным для русского именем «Вольдемар». – Нет у немцев танкистских шлемов. У них броня изнутри мягким обтянута. В пилотках они катаются, точь-в-точь как в авто.

– Если бы так просто всё было, давно бы фрицев погнали на запад обушком топора. Топоров много, людей – тоже, – добавил Володя Бочковский, командир роты. – Пока сам в бою не побываешь, а тем более – в танке красного петуха не поймаешь, тебя запросто сказкой купить. Потом как заново родишься, глаза откроются.

– И что танкисты друг на дружку кидаются, тоже брехня, – добавил взводный, у него на испещрённом ожоговыми шрамами лице так и не выросли ресницы. – Помню, этой зимой на Калининском у меня движок вспыхнул. Дым густой, сугробы вокруг, метель… Выскакиваем, пытаемся тушить. Воды нет, снегом не особо погасишь. Ветер налетел, значит, глядим – а в полусотне шагов немец дымится, экипаж вокруг бегает, тушит. Ну, думаю, сейчас из пулемёта полоснёт – всем хана. Тут один фриц, смотрю, нам машет. Потом руки над головой скрестил, мол, не стреляйте, мы тоже не будем. Как потушились – завелись, разъехались.

– Я б шмальнул на прощанье в след, – кровожадно заявил Андрей. – В корму.

– Не, я не стрелял. Они – тоже. С-суки, конечно, эти фашисты… А, в общем, такие же танкисты, как мы с тобой. Поэтому рука не поднялась. Их наша пехота в плен не берёт. Форма чёрная, как у эсэсов. Без разговоров – к стенке.

– Там, на Калининском, – вспомнил Бочковский, – голодно было. Нам с самолётов харч сбрасывали. Раз кухню натопили, наши стоят из батальона, гляжу – за ними два фрица пристроились в очередь. С котелками. Повар им плеснул. Немного, конечно. Но с мясом. А наши понахалке за линию фронта сходили, им только каши с маргарином отвалили, мяса зажали. Голод – он по обе стороны голод.

Андрей даже есть перестал. В это невозможно было поверить! Сколько лет он слушал о непримиримости, о ненависти к врагу… И в лучшей танковой бригаде Красной армии с врагом меняются едой?! Вместе тушат загоревшиеся танки? Больше он не вставлял ни слова, просто слушал. И наговорено было столько, что, услышь особист Волощенко их застольный трёп, кричал бы про антисоветский заговор в роте!

В унисон его мыслям взвился осетин Байцаев.

– Пусть бы и дохли от голода! Я бы их там пришил, прямо возле котла, мамой клянусь! А падаль собакам скормил. Заладили ещё – такие же танкисты… Читали, что они в Краснодаре творили? До Берлина дойдём, я даже их младенцев кончать буду. За ножки и башкой об стенку – раз, и чтоб мозги брызнули! Чтоб из такого младенчика новый хайль Гитлер не вырос!

– Тогда будешь сам не лучше фрица, – одёрнул его Бочковский. – И кто-то возьмёт твоих детей за ножки…

– Не будет у меня детей! – У танкиста затряслись губы и кулаки. – Убили, гады, мою невесту! Всю её семью! Одной бомбой в дом – всех… А я ей клятву давал – только к ней вернусь! Теперь некуда возвращаться! Поэтому меня даже трибунал не удержит. Воевать буду с ними до последнего живого немца. Под корень гнилую породу выведу! А погибну – другие найдутся…

На минуту повисло молчание. Байцаеву возразить было нечем. И поддержать его никто не хотел. Потом взводный заговорил на другую тему.

– Про «тигров» видели плакат? Не верю, что их много будет. Так же как у нас КВ. А вот их «четвёрки» меня тревожат. Я одну облазил, сгоревшую. К броне болтами дополнительные листы прикрутили. Пушка длинная, не то, что в сорок втором.

– Только бы дожди не пошли. Сухость нам на руку. В пылище, когда шагов на тридцать ни черта не видать, главное, кто шустрее и наглее, – добавил Бочковский.

Постепенно Андрей постигал премудрости, которым в училище не научат и в учебниках не напишут. Нужно, оказывается, сломать стопор разъёма от шлема, чтоб, покидая горящий танк, командир не тратил лишнюю секунду, отсоединяя кабель. Всегда дублировать важнейшие команды мехводу ударом сапога в плечи и спину. При частой стрельбе не закрывать люк и приказать заряжающему тотчас выбрасывать стреляные гильзы, иначе задохнёшься. Скомандовав «короткая», считать до трёх – танк трижды клюнет вперёд на пружинах подвески и только тогда замрёт на миг, достаточный, чтобы произвести выстрел, а мехвод обязан без команды сразу рвать с места вперёд и в бок. И что прямо в бою стоит ехать метров тридцать, не более, потом резко поворачивать, сбивая прицел вражескому наводчику.

– Если попали в корпус, в лоб, первый снаряд обычно много беды не натворит. В худшем случае ранит кого-то осколками брони. Но учти, обломки баки проткнут. Они по бортам… – учил его ротный.

– Знаю, – прервал Андрей. – Сам свой танк собирал.

Снова взгрустнулось, заныла больная мозоль.

– Молодец, знаток. Теперь запоминай – если хоть один бак пробит, солярка льётся внутрь. И вот следующий снаряд её непременно подпалит. Тогда всё, тикай, сверкая пятками, пока не долбануло.

– А тушить?

– Если внутри боевого сильно горит – не потушишь. Скорей всего, сам отправишься в полёт вместе с башней, – оптимистично объяснил Бочковский. – Солярку труднее зажечь, но и тухнуть она не хочет, зараза. Поэтому старайся выработать топливо из передних баков.

– Как повезёт… – протянул один из ветеранов. – Ещё на Волоколамке было. Мне в борт угодило, точно в полный бак. И ничего. Только душ из солярки по ногам. А «тридцатьчетвёрка» другая стояла, её тоже в борт. У неё бак взорвался, не загорелся. Стало быть – пустой был. Борт вырвало, люки изнутри выбило… Я внутрь заглянул к мехводу, его размазало по левой стенке. Так и осталась эта каша, потом замёрзла… Наверное, экипаж похоронят, когда танк на переплавку пойдёт.

– Зато быстро и без мучений, – подвёл черту Бочковский. – Меня когда в прошлом году подбили, думал – всё, хана. Снизу огонь, комбез горит, ноги нет, второй ногой пихаюсь, а люк открыть не могу – заело…

И после госпиталя, где его раздробленную ногу сложили буквально из кусков, ротный сохранил небольшую хромоту.

Возвращаясь к себе в землянку, Андрей ощущал тревожное чувство. В училище танковая служба на фронте рисовалась совсем не так. И ведь старожилы бригады не старались его напугать! Просто передавали опыт, накопленный дорогой ценой.

Но решимости участвовать в бою у него не убавилось. Чувствовал какой-то фатализм, будто где-то наверху загодя решено, жить ему до победы или погибнуть. А уж если помирать, то уж лучше так – в мгновенной вспышке взрыва, чем испечься заживо, запертым в бронированной скорлупе, или от глупого осколка в тылу.

«Не раскисать, товарищ гвардии лейтенант!» – скомандовал он сам себе и прибавил шагу.