Читать книгу Укус хаски (сборник) - Анатолий Матвиенко - Страница 7

4 июля 1943 года. Белгород

Накануне решающего наступления на Курск у генерал-фельдмаршала фон Манштейна дико болела голова. В часы, когда он должен был находиться в своём штабе и контролировать последние шаги перед операцией, Гитлер дал «более важное задание». С фюрером не спорят, и командующий южной группировкой бросил войска, чтобы лететь в Бухарест ради награждения маршала Антонеску золотым знаком за крымскую кампанию! После пышных празднеств и обильных возлияний 55-летний фон Манштейн, обычно не перебиравший, чувствовал себя отвратительно. В «юнкерсе» немилосердно болтало, и когда самолёт поздно вечером 3 июля приземлился в Белгороде, немецкий командующий был готов рвать голыми руками и своих, и чужих…

Вызванные среди ночи командиры танковых корпусов торопливо докладывали о последних приготовлениях. Всё, что можно было сосредоточить для удара на север, находилось в состоянии низкого старта, командовавший 2-м танковым корпусом СС обергруппенфюрер Хауссер заверял – после артподготовки и массированного налёта авиации наступление на Обоянь можно начинать уже сегодня, и потребовались усилия, чтобы осадить самоуверенного эсэсовца.

– Нет, абсолютно невозможно. Фюрер лично назначил дату операции – 5 июля.

Фон Манштейн одобрил только локальные выпады 4-й танковой армии вдоль линии соприкосновения с 6-й гвардейской армией русских, где немецкие части находились на невыгодных исходных рубежах, полоса обороны противника не просматривалась, артиллерией обстреливалась наугад.

– Помните нашу главную задачу, господа. Наша 4-я танковая армия прорывает оборону противника в направлении на Курск, продвигаясь через рубеж Марьино – Обоянь, потом как можно быстрее устанавливает связь с наступающей с севера 9-й армией. Все остальные направления и задачи – второстепенные.

Отпустив генералов, фельдмаршал вперился взглядом в карту со свежими карандашными отметками расположения танковых дивизий. Сил много, но сил не хватает! Фюрер не дал практически ничего из группы «Центр», где больше войск и техники на километр фронта. До сих пор держит армию у Новороссийска, всё ещё надеясь через тот плацдарм вернуться на Кавказ. По-прежнему множество соединений ждёт своего часа в Европе, перекрывая всё южное и западное побережье в страхе перед гипотетической высадкой союзников.

Наш южный фланг на русском фронте слабый, русские могут в любой момент ударить от Миуса в направлении Донецка и выйти к Азовскому морю, разгромив сосредоточенные здесь войска, а если подтянут резервы, растущие у них в тылу как грибы, и дополнят свои действия броском к Киеву, это – конец… Русские за несколько недель захватят всю Украину. Стратегическая ситуация поставила командующего группой армий «Юг» в положение шахматиста, который с началом операции будет вынужден непрерывно объявлять «шах» сопернику и не давать ему возможности организовать контрнаступление, потому что отразить это контрнаступление нечем.

– Вагоны поданы! – доложил адъютант.

Пока гремит «Цитадель», жить и работать придётся на колёсах в штабном поезде, в условиях куда более спартанских, чем в Белгороде. Но как же болит голова… Что тут скажешь, в варварской стране и лечиться надо местными, варварскими средствами – пить с вечера и с утра. Фельдмаршал всем телом, стараясь не дёргать головой, обернулся к адъютанту.

– Вилли… Принеси мне коньяку. Кончился?! Шайзе! Тогда хоть шнапса… Шнапс есть у нас, чёрт подери?

Что у нас вообще есть перед самой ответственной операцией года в достаточном количестве? Этого он не добавил вслух.

Если бы фон Манштейн знал, сколько на самом деле танков, артиллерии, авиации, живой силы имеется в распоряжении Центрального, Воронежского и Степного фронтов Советского Союза и до какой степени вермахт численно уступает на южном фланге, голова у фельдмаршала не просто болела бы, а разлетелась на куски.

4 июля 1943 года. Воронежский фронт

На юге грохотало.

Даже во время затишья линия фронта редко окутывается тишиной: немцы регулярно осыпают беспокоящим огнём, красноармейцы не остаются в долгу. Когда умолкают пушки, периодически доносится треск пулемётов, иногда – хлопки одиночных выстрелов.

Впрочем, стрельба малых калибров слышна только на передовой, в непосредственном соприкосновении с врагом. До 1-й гвардейской танковой бригады во втором эшелоне докатывалась только орудийная пальба. Утром 4 июля она стала намного чаще. И безо всяких дополнительных инструктажей танкисты догадались: на юге, где окопалась 6-я гвардейская армия, немцы начали действовать.

Экипажи постоянно находились у машин, в том числе у танка под двадцатым номером.

Андрей за прошедшие четыре дня подуспокоился. Он сделал всё, что мог, и если предстоящая битва, в близости которой никто не сомневается, пройдёт мимо, значит, такова судьба, и она уготовила для него другие испытания, но позже. Ждём…

Особенно это настроение усилилось вчера, когда прибывший с капиталки дизель совместными усилиями был водружён на место и завёлся, Семёныч, дав ему проработаться, осторожно тронул «тридцатьчетвёрку» с места, после чего из бронированной утробы раздался скрежет, и танк словно врос в землю, по всей видимости – надолго, потому что сорвался главный фрикцион.

О хронической неудачливости новенького знала вся бригада. Даже медсестричка Любонька, за отсутствием боёв и раненых помогавшая кашеварам на кухне, смотрела участливо и зачерпнула со дна побольше, накидывая порцию в котелок.

«Эх, лейтенанты молоденькие, нецелованные… Куда ж вам, в пекло…» – говорили её шаловливые и немного грустные глаза.

Разумеется, никаких плотских утех подарить гвардии лейтенанту она не смела. Женщин на фронте мало, все наперечёт. Те, что строгих нравов, считались «сёстрами» бригады: обидишь, тронешь такую помимо её воли, и виноватого найдут в канаве с пробитой головой. Ну а чья крепость пала под огнём мужских взглядов, те крутили военно-полевой роман со старшими офицерами, забеременевших немедленно отправляли в тыл. Впрочем, в образцовой 1-й гвардейской танковой бригаде подобных скандалов не случалось, по крайней мере – давно.

Получив еду из вкусно пахнущих, пусть и огрубелых от фронтовой жизни женских рук, Андрей водрузил котелок на надгусеничную полку «тридцатьчетвёрки», но не успел даже надломить краюху чёрного хлеба, как его отвлёк нестройный матерный хор мужских голосов, средь которого солировал жалобным повизгиванием стрелок-радист Шурик.

– Твой боец?! – рявкнул Бочковский, удерживая гвардейца за ворот точно шелудивого пса, стянувшего хозяйскую колбасу.

– Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант… Что он натворил?

– Лампы из соседнего танка спёр!

Ефрейтор виновато опустил физиономию.

«Только не колись!» – мысленно взмолился Андрей. Крысятничать – грех, это он хорошо усвоил и в детдоме, и в училище, хоть в Красной армии грех воровства широко распространён. Красть всё, что плохо лежит, – в национальном характере.

Если по-честному, радиолампы вряд ли «плохо лежали». Судя по докладу командира соседнего танка, боец влез к ним внутрь, когда экипаж вооружился котелками и занял очередь к Любоньке. В танке открутил кожух радиоприёмника и стащил две радиолампы. Времена, когда рации комплектовались положенными по инструкции запасными лампами, ушли в прошлое, если вообще такое бывало.

– Разрешите спросить, товарищ гвардии старший лейтенант, его прямо за этим и застукали?

Наступило секундное замешательство. Шурика видели крутящимся около обворованного танка, но не залезающим внутрь и тем более не раскурочивающим рацию. Однако воришка сам всё испортил. Воспользовавшись, что командир взвода ослабил хватку на воротнике, ефрейтор выскользнул из рук офицера и нырнул в люк «двадцатки», вернувшись с двумя лампами в ладошке.

– Ну, извиняй, лейтенант, доложу комбату. Пусть он решает, как твоего партизана благодарить, по-лёгкому или с занесением в бубен. – Бочковский резко развернулся и ушёл, командир соседнего танка отозвал своего мехвода, помогавшего чинить фрикцион развалюхи Андрея.

– Под арест пойдёшь, урод! – просипел лейтенант. – А пока – марш к механикам, помогай им с трансмиссией!

– Виноват… Разрешите, я только с рацией закончу.

– Ты же лампы отдал! – изумился Андрей.

– Я старые дохлые отдал, с рации комбрига. У соседей всё равно приёмник не работает, анодной напруги нет.

– Кулибин грёбаный! – командир аж задохнулся от злости. – Марш к механикам! С рацией потом ковыряться будешь. Если никуда не поедем, на хрен не упала твоя рация!

Шурик покорно двинул к раскрытой корме танка, но при первой возможности сбежал оттуда, и вскоре командир услышал характерный вой умформера – высоковольтного преобразователя напряжения для радиостанции. Намереваясь вздрючить радиолюбителя по самые помидоры, Андрей сунулся в люк мехвода.

Шурик азартно щёлкал переключателями.

– Работает радио, товарищ гвардии лейтенант! О… кажись фрицы вещают – сдавайтесь, русские, великий фюрер обещает вам счастливую жизнь. Чо-то про нас, украинцев, эти суки молчат…

У Андрея потемнело в глазах. Если сейчас нелёгкая принесёт Волощенко или кого-то из его стукачей – не отбрешешься!

Он схватился за шлем Шурика и сдёрнул с головы, едва не свернув ремешками ларингофонов цыплячью шею ефрейтора.

– Ты у меня поагитируй, гад! Своими руками пристрелю!

– Так я же никому… Показать хотел – работает рация… На приём – точно. На передачу ещё не проверил… – Он утёр нос, запачканный маслом из танковой трансмиссии. – Вас все шпыняют, товарищ гвардии лейтенант. Зато у нас рация будет, как у людей.

Андрей вылетел из танка как пробка из бочки, оставив разнос на неопределённое будущее.

Вот так. Все его жалеют. Даже свой экипаж. Даже перезрелая медичка, осмотревшая его с ног до головы, включая причинное место, женщина вздохнула тогда, не обнаружив венерической инфекции: откуда же ей взяться у этого ребёнка. И командир батальона, и командир бригады жалели, потому что попал на карандаш особому отделу и профукал новенький танк.

Между прочим, фельдшерица не права. Был случай в детдоме. Не со старшеклассницей, конечно, что бы о них ни говорили, всё оставалось досужими сплетнями. С молоденькой учительницей музыки, у которой арестовали мужа. Не за политику, пришили какую-то очень мелкую кражу, подробности Андрей так и не узнал.

Лидия Сергеевна как-то оставила парня после уроков. Десятиклассник единственный из учеников хорошо разбирался в нотной грамоте и в сольфеджио. Та же математика, в которой он успевал лучше других, только музыкальная. Но когда школьный хор выводил песню «Весёлый ветер» из всеми любимого фильма, Андрей немилосердно фальшивил, его громкий голос перекрывал другие, более чистые голоса.

После первого же куплета Лидия Сергеевна просила Андрея петь потише, лучше – вообще про себя, и сокрушалась, что такой звонкий тенор не украшает хор.

Перехватив в столовке, несостоявшийся Карузо кинул мешок с тетрадками Михе и потопал в спортзал, он же актовый, когда в том возникала нужда. В нём стояло единственное пианино.

Учительница сидела на стуле и задумчиво читала какую-то книгу. Андрей, глядя на неё, вдруг оробел. Сам сын гимназического педагога, в детдоме он принял общее отношение к учителям как существам особым, образованным, высоким. О какой-то фамильярности, насмешках, подначках учителя даже речи не шло. Осиротевшим подросткам и в голову не приходило шалить так, как это было в младших классах. Если бы кто-то сказал гадость учителю, виноватого вряд ли бы даже наказали, просто сочли недоумком.

Лидии Сергеевне не исполнилось и тридцати. Аккуратная фигурка в темно-синем или тёмно-коричневом платье зимой либо в светлом ситцевом ближе к лету всегда была перетянута в поясе тугой лентой, подчёркивая тонкость талии на фоне пышных плеч и груди. Стриглась учительница коротко, немилосердно срезая густые каштановые волосы. В правильных чертах лица отчётливо проступало что-то неславянское, какое-то южное, кавказское или даже еврейское, Андрей был слишком неопытен для точного определения происхождения школьной дамы, а спросить, понятное дело, никто бы не осмелился. Лидия Сергеевна смотрелась интеллигентнее других школьных дам, говорила академически правильно, в отличие от начинавших образование на рабфаках.

Глядя на её профиль, на котором выделялся нос с небольшой горбинкой, Андрей превозмог смущение и кашлянул.

– Кревский? Что же ты стоишь? Ну, подойди ближе. Баранку хочешь? Впрочем, потом. Крошки сушат горло.

Она не заставляла петь его «Весёлый ветер», брала на инструменте единственную ноту и заставляла повторять её голосом, поправляя – выше или ниже.

– Не попадаешь… Отвернись! – учительница ударила по клавише. – Теперь найди на фортепиано, какая нота прозвучала.

Перебрав несколько, Андрей уверенно толкнул «ре» третьей октавы.

– Правильно! Теперь две ноты.

Промучив его и с тремя нотами, Лидия Сергеевна констатировала: у парня абсолютный слух. Но практически нет связи между слухом и голосом.

– Давай ещё раз. Я беру фа. Как только нота стихнет, – она тиснула педаль ножкой в кремовой туфельке, – повтори её мысленно, внутри себя. Готов? Теперь спой! – выслушав, учительница покачала головой. – Ты же сам слышишь, что это не тот звук. Не расстраивайся, всё получится. Ещё раз. Бери пример с брата – он поёт замечательно.

От неё исходил тонкий, очень женский запах, смешанный с ароматом сентябрьской сушёной травы, тянувшим из открытого окна. Завиток коротких тёмных волос игриво приоткрывал ухо молодой женщины. Карие глаза смотрели участливо и с улыбкой.

И с Андреем началось неладное. С той самой роковой ночи на Белорусском вокзале он чувствовал себя будто на нелегальном положении, не позволял себе расслабиться даже наедине перед Михой. А тут вдруг накатило…

– Что с тобой, Кревский? Тебе нехорошо?

– Нет… Просто со мной никто… Так… После мамы… Все только требуют, понукают, давай-давай… Вы – добрая!

Лидия Сергеевна убрала руки с клавиш и легко коснулась макушки ученика.

– Я слышала. Твою маму убили фашисты.

Его и прорвало. Словно некий клапан больше не мог выдержать давление.

– Фашисты… Да! Но не те, не германские. А московские мусора, волки позорные!

Глотая слёзы, он вывалил ей всё, что совершенно не следовало говорить абсолютно никому и никогда. Про отца, брата и сестру в Войске Польском. Про грозящий матери арест из-за её неблагонадёжности и принадлежности к буржуазной интеллигенции, вынудивший их бежать. Про слишком бдительных вокзальных ментов, из-за которых мама попала под поезд.

– О Господи… Андрюша, ты же никому…

– Кроме вас – никому.

Она гладила его по голове как маленького, а он, почти взрослый, стоящий на пороге восемнадцатилетия, хлюпал носом и не стеснялся слёз. Две солёные дорожки перечеркнули обе щеки, капли падали на застиранную рубашку.

– Как тебя зовут на самом деле?

– Анджей. На польский манер. Но я уже отвык…

– Хорошо. Я по-прежнему буду назвать тебя Андреем, – она убрала руку, и от прекращения невинной ласки парень почувствовал почти физическую боль. – Успокойся, на сегодня хватит. Позанимаемся в другой раз. Ты – способный. Только никому, слышишь? Никому и ни за что не признавайся. Мой муж ни в чём не виноват, но его заставили признаться… Думаю, что никогда его не увижу. Оттуда не возвращаются. И на меня смотрят косо – жена уголовника. Мы живём в слишком сложном, порой очень страшном мире. А тебе ещё за братом присматривать нужно. Я видела, он хороший, но валенок валенком, такие сами по себе в детдомах не выживают.

– Без меня Миху зачмурили бы, – после вспышки чувств Андрей немного успокоился.

В коридоре он нашёл мутное зеркало и придирчиво осмотрел себя – не остались ли на лице следы рыданий. В спальной комнате шестнадцать коек, кто-то из соседей наверняка заметит и не преминёт высмеять плаксу. Опасения оказались лишними: подростки развлекались физподготовкой с Михой, по очереди брали его за ноги, поднимали и заставляли бегать на руках. То, что Миха давно выдохся и регулярно падал, втыкаясь сдобной рожицей в доски пола, весельчаков не останавливало. Андрей прямо с порога бросился в драку и уже через пару минут украсился фингалами от кулаков… Миха только постанывал где-то внизу и ни во что не вмешался. В память о мордобое осталась щербина на переднем зубе, кто-то из детдомовских недолго думая врезал Андрею кастетом.

Но это не имело особого значения. После дополнительного урока всё будто перевернулось внутри. Ощущение, будто мягкая женская рука прикасается к его волосам, стало навязчивым. Он под предлогом шахматных занятий мог отлучаться из детдома и выследил, что Лидия Сергеевна снимает часть деревянного дома неподалёку, в паре километров. Однажды увязался за ней. Учительница заметила слежку буквально у самой двери, Андрей неуклюже попытался сделать вид, что забрёл сюда случайно, был изобличён и приглашён на чай.

Тогда всё и случилось. Как – он не смог бы рассказать, это было словно в бреду. В самом прекрасном в мире бреду! Теперь не только Лидия Сергеевна знала страшную тайну Андрея и Михи, парня и взрослую женщина объединила другая тайна.

Он проговорился Михе лишь в танковом училище, брат не поверил, счёл бахвальством.

Удастся ли увидеть Лидию Сергеевну ещё хотя бы раз? А ещё лучше – снова почувствовать её волшебные руки у себя на волосах. И не только на волосах…

Для этого надо пережить войну.

Прислонившись пятой точкой к броне усталой «тридцатьчетвёрки», Андрей лизнул языком бумажку и свернул самокрутку.

Советская Россия обошлась жестоко и с мамой, и с мужем Лидии Сергеевны, и со многими другими, ни в чём не повинными людьми. Но оставшиеся в живых – там, в тылу. А он – здесь, у самой линии фронта. Когда треклятый фрикцион станет на место, Андрей пойдёт в бой за Лидию Сергеевну, за всех баб и мужиков.

А после войны будет видно.

Он затянулся и прислушался к усиливающемуся грохоту немецкой канонады.