Читать книгу Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая - Анатолий Михайлович Сорокин - Страница 4

1

Траур по Сталину катился с какой-то опаской, хотя из мертвых уже не встают, но мало ли как при нашей власти безбожной, тут затылок почешешь, прежде чем лишнее ляпнуть.

Радио осмелело, вернувшись от лозунгов к нормальной словесной тарабарщине с весенними проблемами. Приходили мужики и бабы, что-то требовали, и Андриан что-то решал, раздавая необходимые команды и распоряжения, радуясь, что про Маевку будто забыли и время от времени улетая куда-то в долгие странствия воображаемого счастья – лишь бы подольше не вспоминали. Подписывал бумаги, с которыми явился, как всегда, в синих нарукавниках и сдвинутых на лоб стареньких круглых очках жилистый и длинноногий как жердь бухгалтер Задойных, тут же садившийся к настенному телефона на батарейках, с ручкой-вертушкой и передавший необходимые сведения в совхозную бухгалтерию. Под возникающие вопросы принимающего информацию о надоях, вывозке навоза, тракторном снегозадержании, изготовлении и выставлении щитов на полях, временами его раздерганные мысли обретали вдруг всеобъемлющий покой, начинало казаться, что ничего сверхъестественного не происходит, совершается закономерное и неизбежное в обычном трудовом усилии, все заняты и при нужном ответственном деле, без которого жизнь пуста и бессмысленна. Затаенные размышления, что теперь уже точно скоро станет значительно легче, закончились очередной вздрючкой за понизившиеся надои, март перешел в апрель, скатился незаметно на май, а там уж так закрутилось, грянув целинной эпопеей, взорвавшей страну новым задором, что мать с отцом некогда было вспомнить.

Начинался сенокос, затарахтели конные лобогрейки с мотовилами и тракторные сенокосилки с двухметровой косой из отдельных сверкающих сегментов, забрякали, мельтеша спицами, конные грабельки, управляемые подростками с железных сидушек.

Матвей Решетников позвонил во второй половине дня:

– Случай подвернулся с нашей общей бедой, забери своего трахомного помбригадира.. Этот, Костюк, что ли? Ха-ха, настоящий трахомник, а я не поверил!.. И деда-писателя своего не лишне бы прихватить, беспокойства от него много, а новая линия подобного не принимает.

– У меня другие заботы, Матвей, я с такой публикой не умею.

– Так тебе же в помочь, прекращать надо такую активность, но с разъяснениями… А что там у тебя за чудик Касьян Жудель?

– Да, е-размое, недавно вот вспоминал, тут у меня целая революция на ниве культуры, завернешь проездом, покажу! – начал было Андриан излишне восторженно, мгновенно спохватившись, что вопрос Решетникова таит нечто другое, и словно бы испугался: – А ты это к чему Матвей Александрович, что за пчелка куснула?

– Интерес появился.

– Твой интерес как-то, знаешь ли… Как-то не очень, Матвей Александрович!

– И все же?

– Дак электрика принял полгода уж. Между прочим толковый. деревне лишним не будет.

– Толковый, но подрывает социалистическую экономику, провода-дефицит пускает не по назначению. Столбы на какую-то дамбу растаскивает с тока. Ты куда смотришь, на пару с Жуделем захотел?

– Матвей, да что за хреновина, это откуда у тебя черте что! Матвей! Да старая мельничная плотна, ты же ее знаешь! Дорога на кладбище за увалом и ветлы в три обхвата, разные шуры-муры для парочек! Вот Касьян предложил осветить.

– А ты?

– А я… Ни вашим и не нашим, но душою не против.

– Разбазаривать совхозное имущество – ты понимаешь, чем пахнет, если поглубже копнут? Пока – на Касьяна, потом – на тебя. Уловил, гвардеец?

– Так А Жудель? Касьян?

Телефон уже отключился, самому набрать, он хоть и друг, но из органов, не к теще сходить на блины…

– Нюрка! Нюрка, в душу твою! Фаину срочно, я бы не развозил…

– Ково развозить, Андриан Изотович? Позвать конюха?

– День вчерашний! Вожжи в руки и за мужем пусть шпарит, пока живой.

– Андрюху отпустили? Ни в чем не виноват?

– Ты тут ляшками не сучи и пляски мне не устраивай, задергалась! Не виноват, так станет виноватым, у нас раз чихнуть. Откуда я знаю что и к чему, меня особо не просвещают! Дуй, давай во весь мах, пока там другая шлея под хвост не попала, и Файке – на всех оборотах в район. Понятно, коза?

Девчонка еще, но в исполнительности с Нюркой трудно сравниться, че бы это бежать на край деревни, когда конюшня в сотне шагов, в плетенку-ходочек и к Фаине. Фаине объяснить не приходится, завыла бабенка, вожжи перехватила и стоя в коробушке, словно циркачка…

2

А на следующий день мужика уже хоронили, слабым оказался в противостоянии с жестокой машиной российской справедливости, которую не просто пройти и остаться нормальным, перековка что надо, сердце сдало или что-то другое, кому особенно разбираться. Вернулись в сумерках, Андрюха был перепуган как осиновый лист, в объяснения не вступал, а Фаина не лезла особенно, довольная, что муж живой и здоровый пробыв три месяца совсем не на курорте, и какой-то пожомканный, как добросовестно постирав, рубцом прокатали. Ну, дома, отойдет, оно и в обычной жизни не лучше, девчушки вон липнут, папаня да папаня. Отмякнет. Суетясь с небогатым застольем, сама на минутку присядет да молчком посидит – деревня во всем проста и обычна, в массе своей особые карусели не крутит, умничаньем да политиканством не перед кем выставляться, живу бы быть. Собственной власти во все времена русский мужик или баба нужны лишь как средство производства. Особенно современной советской. Тут уж продумано будь-будь, контроль и контроль! Ты фрукт социалистической собственности, со всеми вытекающими. Как сознательная трудовая единица, закладывающаяся свой производительностью в пятилетние планы с нормой выработкой на каждый день, с трудоднями или выходами, являющимися фактом исполнения святой ежедневной повинности. А палочки нет в нужной графе – нет исполнения, грубейший трудовой непорядок, чего при социализме быть не должно, и уже вступают в действие другие механизмы управления и воспитания для живых недобросовестных личностей.

Андрей часто и сильно прибалевал, но в добросовестности его не упрекали, наоборот, управляющий был доволен в абсолютной безотказности мужика с толковые руки, которых в деревне меньше и меньше. Ну, а Фаина, оставаясь противоположностью мужчины, но тоже с трудовыми возможностями, добывала известность на ниве животноводства, приставленная к группе в два десятка коров, трижды в день каждую освобождая от молока-молочка, не забывая обмыть перед дойкой,, облепленную говешками, сена в кормушки наторкать утром и вечером, в рыштаке почистить. Работа, конечно, не мед и даже не сахарная, но ведь нужная державе, трудовому рабочему люду, и почетная. Очень почетная за рубль с копейками за день. Но роптаний – ни-ни, за полвека кохозно-совхозного трудового ярма нигде и ни разу…

Картошки хватало, курицы во дворе кокотали, и на ужин Фаина нажарила глубокую сковороду бульбочки-бульбонят с молодым запечном петушком, щедро залив яйцами. И даже стакашек настойки смородиновой поставила из тайных запасов. Андрей в рот ничего не взял, посидев истуканом с девочками, уплелся в пустующую сарайку, – крестьянская живность с ранней весны до глубокой осени на воле – а когда Фаина, взбив постель, кинулась звать, Андрей был мертв, так и ушел бессловесно, как истлевшая свечка. Был на земле такой незавидный мужичок Андрей Костюк и не стало.

– Андрюша! Андрюша!

Безвыходно и тоскливо!

Люди, как же тоскливо провожать на тот свет безобидного человека, заметит ли кто очередную пропажу!

Андрюшка был хлипенький. Фаина под рев перепуганных девочек, загнанных на печь за занавеску, волоком перетащила его в избу, выдернув лавку из-за стола, положила мертвого мужа. В ближнем соседстве проживала бывшая бригадирша-огородница Меланья Сизова, с пониманием к житейской беде, Фаина кинулась к ней. Смерть, к сожалению, в пятилетние планы развития стране не вносится, как и в семейные, че спрашивать да расспрашивать, всем ад или рай обеспечен, да никто не знает, что боженькой лично тебе предназначено, если все же от бога и его небесных соправителей; опираясь на клюку (ноги сдавали у пожилой женщины, а то бы что с работы такой уходить) Меланья притопала, на удивление, обнесла себя нормальным крестным знамением, сохранившемся в памяти от матери-бабки, пискляво сказала:

– Ну-к че, советская власть в Бога сама не верила и другим запрещала, дак Андрейка причем? Главный-то кровосос и главный безбожник успокоился, земля ему пухом или где там его уложили на съедение червям, уже не достанет трубкой табашной, а другие нам не указ. Ох-хо-хо, как прожили, или вовсе не жили. Сижу теперь, перебираю в уме – и при матери ведь живала, бабкой наставлялась в уме, а далось-то што?

Выговорив по-своему необходимые соболезнования, выдала деловую команду:

– Сначала документ выправить надо, что нет больше такого поселенца в Маевке —Андрея Костюка, Это тебе прямиком в сельсовет, попутно к супостату Егорше сверни¸ не люблю обезьяну такую с давних времен, а гробик заказать больше не у ково. И еще перво-наперво: давай-ка, хто у нас? Христиньюшку покличь, скажи, я призываю. Авдотью-вдову с немецкой первой войны, да Евангелие спросить не забудь, помниться, у нее было, когда первого председателя хоронили. Симака-старшего помнишь, аль… ково тебе помнить, соплюхе?

– Че же не помню, хоть и малой была. Васькиного родителя хорошо помню, токо не похороны, – всхлипывала убитая горем невеликая ростом и рукастая женщина.

– Ну и ладно, беги-управляйся, а мы тут с девчончишками отца начнем прибирать. Боитесь ли чели, соплюхи? – спросила девчушек, выглядывающих из-под ситцевой занавески в цветочках, еще плохо понимающих, что происходит, принимающих отца просто уснувшим. – Бояться надо живых, которые с кобурой на боку, мертвых поздно бояться, мертвый уже не укусит… Лавку бы надо на середину выставить, прилепила к окну, и ведерный чугун воды подогреть. Обмоем в последний раз грешной земной водичкой Анрюшу-сокола, переоденем в лучшее чистое, што у тебя есть, и на лавку.

Но единый Бог для селян – управляющий Андриан Грызлов – нещадный палач, и первый защитник, – к нему, как родному отцу или брату, ноги несут.

– Андриан! Андриан Изотович, Андрюшка мой помер!

– Ты че это, баба! – Такому поверить…

Прежде, чем отдать нужные распоряжение в помощь зареванной и плохо соображающей бабенке, Андриан схватился за телефон, Не скоро, но дозвонился, злобно бросив:

– Похоже, хорошо вы там поработали, Матвей Александрович! Замечательно! Списывай с учета врагов народа Андрюху Костюка, нет больше Андрюхи, как вредителя.

Выбежал, злой и кипящий, столкнувшись с навалившимися на перильца крылечка Данилкой Пашкиным и Трофимом Бубновым:

– Мужики, похороны у нас, могилка нужна.

Согласие у таких получить – легче съесть пуд соли, но Василий Симаков вывернулся из-за угла.

– Ты к Симакову, управляющий. У него трактор с набором навесных для рытья канав и свеженький стогометатель. – Пашкин – хитрец изворотливый, когда не хочет какой-то работы, – тут же к Василию: – Васюха, с сыном тебя – я так ни разу еще не поздравил, а ты ни разу меня не пригласил. Варюха-то как, уже у Таисии в телятнике?

– Ну там обсудите. – оборвал управляющий. – Давай на кладбище, Пашкин. Под твою сознательную ответственностью. – И закричал вслед убегающей Костючихе: – Фаина, Фаина! Пашкину доверяешь где там и что, или сама поедешь выбирать? Да к Наталье на склад загляни, скажи, я мяса-голову выписать разрешаю!

Пригнав «Беларусь» с навесным ковшом с могилкой управились быстро: день оставался мирно-уютный, располагал к широкому рассуждению о вечном.

– Мертвые сраму не имут, – заглядывая в пустую могилку Андрюхе, сбалагурил Данилка и вынул из потайного карманчика под ремнем смятую трешку. – Не по-людски как-то, мужики. Тебе туда и обратно, Васюха, как два пальца обмочить.

– Заодно и сына обмоем – кто он там у тебя, какой такой шиш, – подсказал Бубнов Трофим.

Должно быть кладбищенская благодать наводит на мирское благодушное расслабление, Данилка умилялся:

– Отстал ты, Васюха, от меня и Трофима, придется наверстывать, то деревня совсем обезлюдела, говорят, в школу на это год не больше дюжины на четыре класса.

– Поставил задачу! – оживился Трофим. – С Варюхой он враз, Варюха не токо вкалывать на совхоз и в остальном, баба, што надо.

– Настя Зырянова, заметно в охотке, ты, гусь, смотри, Варюха и морду набьет.

– Испробовал на себе? – хохочет Бубнов.

– Испробовал, не испробовал, а знаю.

– Ага! Понятно, если с гарантией, – не сдается Трофим.

– А ведь, Андриан помогал! – напружинился вдруг Данилка.

– Кому?

– Андрюхе – кому?

– В чем?

– Так ездил же к уполномоченному Решетникову?

– Точно, ездил… Помог, называется?

У благодушествующего Данилки свой размах:

– Ну, в органах, знаешь, у них свой порядок, с выводами не стоит. У Андриана… Знать вы вышло.

– Тебя бы туда на сутки-другие, с применением, так сказать, мер вразумления! – возражает Бубнов, закладывая широкую платформу животрепещущего противостояния, азартно разворачиваемой Пашкиным, как у них чаще всего происходит, немедленно, как пожар, вступающих в противоречия.

– Извините подвиньтесь, факт пока не доказанный? – Возражает Данилка, словно на минуту-другую обезоруженный дальновидным спорщиком-дружком

– А культ личности? – явно перехватывая инициативу, нажимает Бубнов.

– Знаешь ли, початок кукурузный, Сталин для меня всегда Сталин, я одного на другое не меняю так вот враз. А твой пузатый самопуп в рубахе с кушаком на Сталина, на деревню всей толстой жопой уселся. Тебе это надо? – решительно рубит, не желая уступать, и гневно ревет Пашкин вроде бы в защиту вождя народов, готовый в удобный момент пересмотреть невыгодную позицию…

3

Заглянув к бухгалтеру, Андриан отдал распоряжение выписать на Фаину пять килограммов мяса и телячьей полголовы на холодец и через заведующую током Наталью Дружкину и складского весовщика Федора Каурова отправить Фаине.

– Проследи, Семен Семенович, поможем, чем можно.

– Головы кончилась, последнюю половину Кауров забрал.

– Ну, а ей?

– На холодец?

– Ну не заливное с морковкой!

– Кости есть мозговые для сторожевых собак!

– Выписывай, сама пусть решает.

Обмывали Андрея Меланья-огородница, Христина и Авдотья-вдова, Фаина была, словно закаменевшая, уже не плакала, только стонала.

– Одевать-то во что, очнись-ка, Фаина, маленько костями пошевелись, што за фигуру тут корчишь, – заскрипела Меланья.

Избенка была неказистая, перегороженная на две неравные части: горенку и прихожую с русской печью и пристроенной печечкой-плитой. Открыв старый бабкин сундук, Фаины вынула чистые мужнины кальсоны с длинными завязками на два оборота, нательную рубаху с длинными простыми руками и праздничную рубаху-вышиванку из каких-то дальних времен, которую на Андрее видели только по большим праздникам.

Заглянули Таисия и Варвара с ребенком в руках.

– Я с Варварой, бабы! Помощь нужна?

– Варька-то! А ну покажи, што те Васька сварганил, – полезла бесцеремонно Меланья, поднимая с детского личика угол простынки. – И-ии, как мы нонче! Осталось вырасти да трудовую закалку пройти! Да за Васькой следи, подружек умей выбрать.

– О ком ты, бабуля?

– О Настьке, о ком, Пока ты рожала, девка кругами вокруг – только слепому было не видно.

– Мужиков-то чем накормить – оравой припрут? – подала грубый голос Авдотья-вдова.

– Выпивки не давай и закуски не потребуется, – подсказала Таисия.

Похоронили Андрюху под вечер, набились в избенку с низким потолком. Похоронное застолье взяла на себя Таисия, усадив по бокам Фроську с Меланьей.

Но самогона нашлось всего несколько бутылок, пользовались старой брагой, заготовленной Фаиной еще до ареста мужа, а низкоградусной настойкой разве душу зальешь, и заряжая себя, Пашкин шумел гневно:

– Ну-к че же с Андрюхой-то, Андриан? У нас уже никакой власти нет на всякое самодурство? – Зная, что может последовать и пытаясь привести Данилку в чувства, управляющий гудел:

– Ты раньше времени не расходись, не расходись и не разбрасывайся лишними словами, за которые пожалеешь потом! Ну что за мода – ляпнуть, а подумать опосля!

– Раньше времени! А когда оно, мое время придет и я, рабочая кость, сам спрос устрою? Мне че расходиться, я пока с вами, никуда не спешу, Андрюхи вот нет навсегда! Закончилась Андрюхина жисть, улетела как легкое перышко! А причины? Прочему без вскрытия? Я сразу был не согласен без вскрытия, и ты промолчал как ни в чем не бывало, – не сдавался Данилка.

– А тебе что надо найти? Тут вопрос семейный, лично жены, Фаине хватило…

– С культом покончено, а следы кругом остаются! – ревел Данилка. – Целый Пленум прошел, а всех трясет как паралитиков. И ты не можешь меня останавливать, когда я на взлете в своих подозрениях, а уж если ЦК сказал…

– Поговорили! При таком развороте! Закругляйтесь, бабы, пора по домам, земля пухом Андрею Костюку.

Расходились будто не с похорон, с большого собрания, рассмотревшего вопрос о загадочной смерти помощника бригадира тракторной бригады Андрея Костюка, лишь усиливающего душевную тяжесть, не найдя ни правых, ни виноватых… Как вообще в этой жизни правых почти не бывает или вовсе не те, кто хотя бы похож на правых и не бандит.

– Не по зубам Изотычу эта закавыка, – рубанул Данилка дружку Бубнову, когда они вышли в сумерках из конторы. – Отсиделся филином и ни гу-гу.

– Дак она закавыка, – отозвался неохотно Трофим, – не семечками плевать. Ты у нас вона какой башковитый, пять классов кончал, и то… – Не докончив обидную, должно быть, для Пашкина мысль, изрек философски: – Люди, они всегда люди, Данилка-ссыкун. Хоть баб тех же возьми.

– Ты! Ты, пентюх немытый! Не блуди, еще вечер.

– Да, ладно, где тут блудить, и ты рядом. – Остановился, встряхнул мотней, расстегнул пуговку.

Они были одногодки, вместе пошли в школу, короткие годы учебы просидели за одной партой, а дружба настоящая сложилась не сразу. Данилка всегда стремился над кем-то властвовать и кем-то помыкать, хотя бы кошкой или собакой, в поисках очередной жертвы необузданного темперамента готов был сутками носиться по деревне. Вокруг него неумолчно выло и визжало, дразнилось и передразнивалось. Трофим, как самый близкий сосед, первым испытал на себе силу Данилкиного эгоизма, и если выстоял, не поддался целиком этой дьявольской силе, то не потому, что оказался сильнее, а скорее, что в играх и шалостях оставался вялым, инертным, безынициативным. Он больше наблюдал, чем вытворял, и первым надоедал Данилке.

Данилка был нетерпелив и непостоянен в привычках, голова его была вечно занята невообразимыми идеями. Не осуществив одну, он часто хватался за другую, и снова вокруг шумело, визжало, радовалось и злилось.

Но при всем при этом Трофим никогда первым не искал его расположения. Всякая размолвка меж ними исходила от Данилки и Данилкой прекращалась. Данилка все мог позволить в отношении с Трофимом: и поссориться в любую минуту, выгнав из игры на интересном моменте, и помириться когда вздумается. Трофим с ним ссорился лишь однажды, что случилось накануне призыва в армию, когда Данилка, не подозревавший о тайных чувствах Трофима к Фроське Чащиной, вознамерился поиграть с нею напоследок и в хмельном угаре вечера проводов стал подбивать Трофима быть на спор свидетелем его придуманной прощальной «игры».

Трофим, остававшийся снисходительным к прежним проделкам дружка с девчатами, вдруг озлился и двинул невеликого росточком Данилку по уху:

– Лучше не тронь Фроську.

На призывном пункте их разъединили, чему они в новых обстоятельствах нисколь не противились, а потом, почти в конце войны, на которой им довелось пробыть полтора года, Трофима отыскало покаянное письмо Данилки, долго бродившее по соединениям и госпиталям и чудом не сгинувшее бесследно. Трофим обрадовался ему, как едва ли чему радовался, и когда они, оставшиеся в живых, встретились, Трофим первым шагнул к Данилке, поздравив с возвращением, сказал с чувством:

– За Фроську прости, сгоряча я.

– Дурак, это ты меня прости. Пошли сватать ее за тебя.

И засватал с первого захода, хотя Фроська за другого замуж готовилась, во всем блеске привычного авантюризма показал себя Данилка, чему Трофим снова не препятствовал.

Изба Данилки была ближе, и, как всегда в минуту сильно расстроенных чувств, Данилка потащил друга к себе. Но не в избу, а в старую банешку, которой давно не пользовались по прямому назначению.

Со второй кружки они заговорили громко. Вернее, говорил Данилка. И чем сильнее пьянел, громче возмущался:

– Не имеют права! Стоять на своем и никаких! Наша партия за мужика и деревню, если хто-то был против.

– Ты это, Где голова не шибко шурупит сильно не лезь. То, знаешь, оно иногда возвращается.

– Мне наплевать, мне… Тридцать седьмой уже не вернется, щас в дурдом стало легшее попасть.

Фроська принесла закуски, и снова, похрумкав сочной капусткой, Данилка разорялся во всю глотку:

– Политики, мать вашу! Иссучились на своей паскудной жиже о культе, живете, как из подполья одним глазом, а я своих убеждений не меняю. Каким родился, таким здеся и окочурюсь. Стоять! Ни с места! Нет у них прав, если мы не согласные.

– Кабы все, – вяло и сонно возражал Трофим, заметно утомившись Данилкой, – а то уезжают.

– Задерживать, которые нужны. Которые полезны для земли и деревни – задерживать, мы здеся зачем… Изотыч не схочет, я сам решусь. Как грохну.

Вскидывал кулачище, бухал о полок.

4

Каждое серьезное событие государственного значения, хочешь или не хочешь, оставляет свой след в деревенской жизни. Берии не стало в июле, родив очередной ажиотаж и ощутимую перестановку районных работников в соответствующих органов. Настолько решительную, что всегда закрытый и почти недоступный старший уполномоченный Матвей Решетникова ворчливо пояснял заглянувшему на минутку Андриану:

– Все вверх тормашками, такого ожидать, Андриан – почти на две трети подчистили! На некоторых дела заводят! Уже органы пришла пора защищать!

– Неправильно, оговор доблестных стражей порядка? Ты сам не возмущался недавно, что все нормы нарушены? – не без ехидства спросил Андриан.

– Так не с органов надо, а кто принуждал эти органы. Чистка нужны, но под кого и какую систему? Мне сейчас поступит команда тебя под арест, и что, не исполнять? С Ежовым, нашим железным наркомом, разве не так, чему удивляться? Его сначала выбрали, потом сделали кровавым карликом, а он с тремя классами, в отличии от Дзержинского и настоящего интеллектуала Менжинского с десятком языков. Полный невежда и пьяница, в Красной армии подвизался в писарях, и строчил кривыми буквами наверх липовые доносы. Никто не знал или не хотели? И Ягода был образованным, не чета кое-кому, особенно местным выскочкам, а этого как в насмешку. Три месяца назад секретарей райкомов-обкомов запросто ставили к стенке. Помнишь нашего два года назад? А последнего предисполкома, за которого ты тоже лез слово в защиту сказать. Ты вот лез и подставлялся: «Я с ним два года из одного котелка», а другие из ближних… Сейчас как зайцы, прощение вымаливают. Откуда они? Ишь, смелые нашлись! Сталин сам подбирал, присматривался и другим советы давал, молчали, небось как мыши. По нисходящей. Только и нашелся: «А вы где были?» Да вместе мы были, умывали страну бабьими слезами… Культ – громко, но появись другой вождь с твердой рукой и замашками деспота, не выскочат новые Берии? Да вмиг, сколь хочешь. А кто останавливал – одни поощрения. А до нашего, что никто ничего не понимал, между небом и землей болтались на ниточке? Спрос один: у вас что там, тишь— благодать, враг, он не дремлет! И косили врага.

– Как моего помощника тракторной бригады, – пробурчал Андриан.

– Да не было там ничего, о чем ты подумал, Не было, я хорошо проверял, когда ты сообщил. Скорее, нервы сдали – три месяца на нарах при нашей баланде…

– Ни правых, ни виноватых, только праведные!

– Теперь виноватые все, но верить хочу! Верить, что прежнему не бывать. Хотя бы анонимки-доносы отойдут навсегда. Но если новый что-то закрутит!

– Народ пока с пониманием!

– Волна! Бархатная волна – это тоже политическая наука волну создавать! Дурной наш народ! Вернее, затурканный в генном начала и как ванька-встанька, что страшнее всего. Из рабства мы, Андриан, по жилам все рабское и, готовы любого, кто доброе слово скажет в защиту, на небеса вознести.

– Тезисы – как десять заповедей! – ворчит Андриан рассчитывая на другой и более откровенный разговор.

– Так слово – не дело, наше слово – пустышка. Знаешь какой анекдот ходил во время запрета про Сталина? «Товарищ Сталин – великий химик. Он из любого выдающегося государственного деятеля может сделать гавно, а из любого говна – выдающегося государственного деятеля».

Серьезного Решетников не сообщал, беспокоясь своим; намереваясь уходить, Андриан вяло спросил:

– Повышение не светит?

– Боюсь и пока не соглашаюсь! Особенно пугает массовая реабилитация, которая набирает обороты в закрытом масштабе. Политических – ладно! Но каких? Под гребенку?. Есть такие бандюги с прошлым, но – политические и ушлые на всякое… И к чему приведет, кто-нибудь думает?

– Матвей, не в службу, в дружбу… Про мать я кое-что нашел, помогли добрые люди, но и отца ведь здесь закрывали… Не уж никаких следов?

– Пленум скоро, – неопределенно сказал Решетников.

– И что? – насторожился Андриан.

– Услышишь! Целина! Крутой перелом!

Разгадки вскользь брошенному Решетниковым долго ждать не пришлось, долгоиграющая целинная эпопея, закрутилась в сентябре пленумом о развитии сельского хозяйства и новом, еще более массовом и энергичном укрупнении колхозов, заставив заново екнуть встревоженное сердчишко маевских трудников. Главная причина неприятия Маевки как отделения совхоза, являлось ее территориальное положение. Из восьми существующих деревенек, составляющих совхоз, две были переданы другому, нарезанному по соседству с крупной перспективу в освоении целины, четыре отделения, расположенные по периметру хозяйства и первое, как бы центральное, в самом центре, вполне успешно справлялись с задачей хозяйственного управления земельной территорией, а Маевка, оказавшаяся в непосредственной близости к первому отделению, удачно вписавшемуся в центральную усадьбу, действительно, оказывалась как бы лишней и земли ее безболезненно делились между другими. Единственным и очень важным преимуществом ее оставались два просторных каменных складских помещения, используемых для предпосевной обработки семян и зимнего хранения для большей части совхоза.

Пришел новый март, когда первый эшелон целинников из Москвы прибыл на украшенный флагами и транспарантами вокзал в Барнауле, где состоялась торжественная встреча молодых патриотов и уже, дня через четыре первая группа преобразователей Кулундинской степи оказалась в Круглово. Для совхоза по разнарядке первой волны предназначалось немногим больше двадцати добровольцев, От железнодорожной станции до совхоза добирались часа три с остановками, едва не под каждой придорожной березой: городским была любопытна пейзажная сибирская экзотика после трамвайных путей и городского асфальта, деревенским экзотами являлась сами москвичи-горожане. Это сошлись два разительно разных мира, если уж и не совсем цивилизованного с одной стороны, но достаточно познавшего цивилизации, слышавшего недавно вой бомб над своей головой, и другого, будто бы странно-неестественного и болезненно-чуждого.

На центральной усадьбе совхоза, прибывших встречали жиденьким оркестром из трех инструментов, разместили в интернате для школьников из других отделений. Разнарядка на трактора еще не поступила, но курсы начали действовать через несколько дней. Маевке вроде бы ничего не светило, исполняющий обязанности директора так и сказал, ты, мол, зачем тут толкаешься Андриан Изотович, с Маевкой вопрос разрешился окончательно, поддерживать больше некому, приходилось возвращаться не солоно хлебавши.

Дело закручивалось круто и бескомпромиссно, никакими складам никого уже не уломать, бухгалтеру Задойных позвонили из центральной бухгалтерии, потребовав срочно с отчетом, прямо сообщив, чтобы оформлялся не пенсию.

Рядом крутилась уборщица, новость мгновенно разлеталась по Маевке, и пока Андриан Изтович возвращался с замирающим сердце и словно прощался с набегающими полями, контора снова была переполнена бабами и мужиками.

Передав Воронка конюху, Андриан поднимался по знакомым каждой щербинкой ступенькам, когда его обогнал встрепанный Данилка, и заорал во всю глотку, опережая управляющего:

– Не верили! Не сурьезно! А они весны не хотят дожидаться, как мне стало известно. Целинников-москвичей захотелось посмотреть, а мне – манатки складывай, и баста без всяких рассусоливаний. Он хоть исполняющий, Сергей Трифонович, а линию держит, вонючий говнюк! Ха-ха, Изотыч, мать твою поперек, если вдоль не берут! Давай, как цыгане, всем маевским гамузом куда глаза глядят. Вон староверы, говорят, когда в России стали ненужными, до Канады добрались… Хотя мне, между прочим, Колыханов у себя на первом отделении работенку непыльную предлагает.

В голос охнули заглянувшие по дороге домой жена Андриана Изотовича Таисия, заведующая родильным отделением фермы, и ее бессменная помощница Варвара Брыкина, в отношении которой предсказания наблюдательных старух все же сбылось минувшей осенней, работая на прицепе у Василия, соблазнила аппетитная и шустрая Настя Зырянова расслабившегося мужика, ни сном, ни духом не помышлявшего об измене. Что-то поспешно зашептала на ухо пожилой Хомутихе краснощекая Елька Камышева, прибежавшие в беспокойстве за мужьями, зашевелились полусонные мужики, взбалмошенные Нюркой и терпеливо ожидающие управляющего.

– Та-а-ак! Съездил, хмырь недожаренный, разузнал новые сплетни! – Обойдя Пашкина и усаживаясь за стол, Андриан Изотович, словно этого только дожидался, расслабившись, расплылся над столом, подался вперед рыхлым телом. – И что… прокатиться схотелось до зачумелой Канады? Так я устрою без всяких заморочек и за казенный счет.

Спружинив шею, Данилка смахнул с головы помятую меховую шапчонку работы местного мастера, перекинул, скомканную, из руки в руку, оскалился, словно загнанный волк, изогнулся дурашливо, не без намека на похабщину:

– Зачумелая или какая она там, тебе видней… А если приказано!

– Ну и мотай, тебя в расчет я никогда серьезно не брал, – устало и с натуженным облегчением произнес управляющий, невероятно изумив заявлением Данилку.

– Куды-ы? Это… Это, значит… И все, больше здеся не нужен?.. Не тронут – а то я для тебя на свете живу и небо копчу? – громче, визгливее вскрикнул Данилка, возвращаясь к прежней горячей мысли и словно бы оставляя без внимания обидное заявление управляющего. – Мы крепкие на ногах, войну выдержали! А нас не по ногам, нас вдоль горба. Вот поэтому. – Он пошлепал себя ладошкой по согнутой шее. – Да так вас перерастак Апраксия недоделанная! Вы спросили, хочу я этого сселения или нет? Ваську вон Симакова, Дружкиных – Наталью с Иваном, Юрку Курдюма, тебя, Хомутов, бабенок, которых чихвостишь ежедневно, как самых последних… Егоршу-старика с Паршуком, а? Вы их согласьем заручились, в душу вашу немытую с прошлого заговенья, что на замах берете? Мужики! – Он был на той грани безотчетного безумства, когда с языка слетают какие угодно слова, вскрикнул призывно и тоненько: – Мужики! Да што же оно, на самом деле-то?.. В цыганы и остается, если нет мне здеся места.

– Данилка! Сглотни свою собачью слюну, Данилка! Сглотни, пока не поздно, – властно перебил его Андриан Изотович, умея и предчувствовать критическую опасность мужского буйства, и утишать властным окриком. – Дай волю таким… Ну, Пашкин, ну, распустились за последнее время. Вот оно! Ляпаешь, что в голову взбредет – до Канады уже добрался – и никакого страха.

– Я боюсь, Андриан, да удержаться нет силушки! Ну, нет же совсем, – подчиняясь начальственному окрику, вроде спуская пары, сдержанней отозвался Данилка.

– Чего? Чего ты сейчас боишься?.. Запомни! Все запомните: вот это и есть всему последний конец, когда язык становится помелом! – выдохнул осуждающе Грызлов, познавший, что бывало совсем недавно за неосторожно вылетевшее слово и не однажды вступавшийся за односельчан, вызволяя из беды по собственной невоздержанности. Разумеется, времена изменились, да насколь, до каких других перемен?

– Дури вашей боюсь и всегда боялся, – буркнул скирдоправ. – Управы на вас нет – некоторых начальников, и своевольничаете.

Пошевелив головой, будто подыскивая на стене место похолоднее, Андриан Изотович разом насупил мохнатые брови. Мужики, хорошо зная эту его привычку – словно удариться головой о твердое, а потом, чуть переждав боль от удара, навалиться на любого, кто первым окажется в поле зрения, неосторожным или наивным вопросом переполнит чашу его не всегда понятного гнева – вовсе притихли. Пожилой комбайнер Хомутов опустил руку на плечо Бубнова Трофима, предостерегая от нечаянной необдуманности. Но Трофим оставался мрачновато-насупленным, это был человек малоразговорчивый. Кривенько усмехался Тарзанка – электрик Васька Козин, вчерашний парубок, успевший жениться на бывшей однокласснице, вернувшейся с курсов продавцов. Тракторист Иван Дружкин, во всем чумазом и лоснящемся от машинных масел, поигрывал спичечным коробком, кидая взгляды на бухгалтера.

Семен Семенович сидел по другую сторону стола, на излюбленном месте рядом с настенным телефоном. Дотянувшись до сумки с почтой, вынул и полистал газеты. Хмыкнув, одну подсунул управляющему.

На удивление оказавшийся тут же и незаметный до этого дед Егорша похлопал безбровыми рачьими глазами, сказал нерешительно:

– Ить это, Изотыч, еслив решено навовсе… Данилка ить че-е, дрючь ты ево не дрючь! Оно ить власть, а власть наша завсе… Паршука с печи бы согнать, Паршук, он в политике шибко мастак, че уже боле… И об этом, Андриан, че я приплелся: нельзя боле наобум пахать. Снег-то с землицей суземкой уносит, сметает верхний-то слой с распаханных грив.

Разрежая напряженную тишину, Задойных поднял глаза на управляющего:

– Так что, Андрианович Изотович, ехать мне или ехать?

– Указание ты получил, я больше никто.

– Андриан, я серьезно!

– И я не шучу, получил указание исполни.

– Выходит, всю бухгалтерию отделения на центральную? Дак актом же надо, комиссией, я так не могу.

– Ну вот Воронка моего запрягай, наваливай всю бухгалтерию и отправляйся, заждались, поди.

– Андриан!

– Все, сподвижнички-охломоены, что можно, я сделал, плетью обуха…

– Андриан, поедем вдвоем, что я один: приехать и бумаги выложить?

– Все поедем! Все, говорю… если она власть! – рычал гневно Данилка.