Читать книгу Строитель коммунизма - Анатолий Поляков - Страница 2

1

«И за что, за что они так со мной! Что я им сделал? ну что?» – свербила, саднила одна и та же мысль, жег его один и тот же вопрос, от которого напрягалась, вдавливалась в матрас спина… Он лежал в темноте, до подбородка натянув тонкое одеяло. Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо – лишь иногда слышалось то легкое посапывание, то скрежет панцирной сетки. Только что здесь, на его месте, лежала чья-то грязная, с потеками глины, телогрейка, а еще раньше – чужой человек. Лица человека он так и не смог разглядеть… Да как же это могло с ним произойти? Ведь все было хорошо, с самого начала все было хорошо!..

Черное небо вздрагивало и ломалось с раскатистым сухим треском. Отражения скачущих и летящих огней скользили в потоках, что текли под уклон. Павел бежал по воде мимо нечетких, плавившихся витрин, рассекая, распарывая плотную массу дождя. Радость, неудержимая дикая радость обрушивалась на голову и плечи, заливала лицо: сегодня! – сегодня он досрочно сдал последний экзамен; сегодня! – ему исполнилось восемнадцать; завтра! – или, вернее, уже сегодня! – он, Павел Виноградов, едет – или, вернее, летит! – в дальний отряд, сводный отряд института… Легко отскочила дубовая дверь метро, замелькали скользкие ступени эскалатора (ковбойка и джинсы прилипли к телу и мешали бежать). Быстрей! – ему удалось проскочить меж сходящихся створок: – Ап! – последний поезд, успел, скоро вставать…

На плите мама оставила сковородку – что может быть лучше холодной яичницы с ветчиной! Он проглотил все, вылизал дно коркой черного хлеба, стянул с себя мокрую одежду и встал под душ. Потом он лежал и ни о чем не думал, только приятно покалывало в руках и ногах… Часа через два его разбудил отец – в шесть придет такси. Было совсем светло… Собрал рюкзак, оглядел себя в зеркале: новая форма узковата в плечах, пуговицу на груди пришлось расстегнуть…

Машина шла по набережной, асфальт еще не просох, снова стало накрапывать. Шофер притормозил на красный у моста и включил дворники, казалось, только они и движутся – из стороны в сторону, как два метронома: так… так, так… так… Какой все же удивительный транспорт – такси! Ровно урчит мотор, мягко светят приборы, и видно все вокруг, и – скорость, скорость! И запах – особый, острый, запах свободы и праздника… Когда-то – сто лет назад! – такси у ворот больницы. Солнце растоплено в лужах; снег старый, грязный; старые, чужие стены. Воздух – настоящий, а не спертый больничный, с примесью казенных простыней, хлорки и пищеблока. Такси у ворот, за высокой облупившейся оградой. Он подошел на ослабевших ногах, взялся за невероятную хромированную ручку; сзади – растерянные, счастливые – сели отец и мама. Так сидели они и сейчас…

Водитель резко рванул с места. Вот они свернули в Зарядье, проехали Кремль. Улица Горького, здесь он был этой ночью, да только ли этой… Москва! Он смотрел на дома, на лоснящийся мокрый асфальт, на редких в это воскресное утро прохожих… Вот он уезжает, улетает отсюда далеко-далеко. Чтобы работать, строить. Чтобы через два месяца вернуться – «обстрелянным», повзрослевшим, вкусившим от древа жизни… Площадь Маяковского. Белорусский вокзал. «Аэропорт». У аэровокзала Павел сразу узнал своих – по гитарным аккордам, по зеленой форме с голубой эмблемой на рукавах. Их было много, больше трехсот.

2

«Да как же это? со мной?.. Но, пожалуй, я не первый. Не я первый, не я последний. Сначала был Васька, потом Дёма… Нет, наверно, все-таки последний: две недели осталось…»

– Вставай, растяпа, нас обокрали!

Павел открыл глаза. В двух шагах, на койке, бородатый детина орал спящему соседу в самое ухо:

– Васька! Вставай, паршивец!

Светились никелированные спинки кроватей, по проходу сновали полуодетые парни. Тот, кого назвали Васькой, незрячий, привстал на локтях и замотал головой, отгоняя сон, но веки будто срослись, и он ничего не мог с ними поделать: солнце светило ему в глаза.

– Васька, сын мой, очнись! – детина уже тряс свою жертву под общий хохот короткими толстыми колбасками. Он был похож на купца или на разбойного попа-расстригу, как их показывают в кино: мясистые щеки на бычьей шее, прикрытой волосами, и грудь, переходящая в округлый живот.

Вставать не хотелось – на новом месте долго не мог заснуть: разница во времени, да и вспоминалась куриная ножка на игрушечной аэрофлотовской тарелке. Но было вчера что-то еще… очень, очень хорошее…

Солнце садилось в сопки. Дорога шла по тайге, то поднимаясь, то опускаясь; по сторонам – золотистые сосны, розовые стволы берез; ветер в лицо.

– Интересно, сколько мы тут загребем? – справа белобрысый, вытянутый по вертикали парень. Сосед его, бритый наголо, протянул нараспев в светлую бородку:

– Да уж нема-ало, полкуска – не меньше. Да и коэффициент здесь один и две, так что, считай, полкуска – чистыми, это как пить дать!

– А вы что, сюда «загребать» приехали? – не сдержался Павел. Оба посмотрели на него странно и замолчали.

Автобус въехал в город, минут пять пылил мимо деревенских по виду домишек с палисадниками и остановился у четырехэтажной, красного кирпича, школы. Школа как школа, только в классах в два ряда – кровати. Внизу столовая: длинные столы, скамейки, на столах дюралевые миски с пшенной кашей…

Павел забросил рюкзак под свободную койку у окна и вышел. Перед входом – большой барабан, малый, тарелки на блестящих ножках, высокие черные колонки. «Раз, раз, раз…» – отдалось под козырьком; два-три парня настраивали гитары. За установку сел грузный парень, неожиданно легко и быстро прошелся по ней палочками. Но вот – два коротких удара по краю малого барабана – и запели, завибрировали колонки. «Добрый вечер, дорогие друзья! Перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль…» А ноги уже почти отбивали такт…

На фоне ярко освещенного холла, словно в театре теней, двигались играющие и поющие силуэты: «Легла на песок (пам-пару-па-пам!) от дерева тень! – Она пропаде-от, лишь скроется день! Она пропаде-от, лишь скроется день!» Быстро стемнело, народ на площадке прибывал, плясали в кружок. Его оттеснили за бровку газона. Сколько же их! Чужое все пока, чужое… Только звездное небо над головой – такое как дома. Дома… Свет фонаря пробивает листву; а гитара звенит, невидимая, на другом конце двора – сквозь черные кроны, оранжевые и желтые окна, сквозь влажную мглу омытых дождем тополей… Когда-нибудь, как знать, сможет спеть под гитару и он – и «Девушку с оленьими глазами», и «Черную розу, эмблему печали»…

И тут всё для него остановилось, не было ничего – только голос… Оркестр внезапно смолк, а голос все летел в высь, к небу, пари́л на недосягаемой высоте, где тянулся лентой Млечный Путь, – парил, переворачивался, падал – падал и рассыпа́лся капельками металла, нагнетая и выводя мелодию, которую снова подхватил оркестр…

Поверх голов он увидел силуэт девушки – волосы по плечам. Пронзительно ясно слетали слова, которых нельзя было понять. Словно пела она о том, чему нет названия на бедном человечьем языке…

Голос все еще звучал будто, и звал назад, в сон… Он видел, как Васька сел на койке, продрал наконец глаза, осознал, что смеются над ним, и из бледного стал пунцовым – до кончика утиного носа. Но солнышко так обливало светом, что его и без того широкий рот растянулся в улыбку…

– Жизнерадостный кретин, – бросил на ходу кто-то.

3

«Ну за что, за что! За что они так со мной?» На соседней койке спокойно спал Игорь, Игорек, всегда подтянутый и аккуратный. В аккуратности Игорек уступал, пожалуй, только Коленьке…

Раскаленные брызги чернели и гасли на лету, падали и шипели.

Один за другим входили они по дощатому настилу сквозь узкую дверь в торце цеха в прохладу и полумрак. Пахло горелой сталью. Вместо пола – глина. Единственное яркое пятно – в углу, над входом в каптерку: «Решения XXIV Съезда КПСС – в жизнь!»

В каптерке вдоль деревянных столов, на неструганых скамьях – две бригады по тридцать человек. «…Помещение относится к разряду особо опасных для поражения электрическим током…» – Павел старался слушать инструктаж, но в ушах стучали вчерашние забойные ритмы, а в глазах прыгали зайчики электросварки… Он – боец отряда, на нем форма с эмблемой на рукаве. Пока, правда, без всяких регалий, но это только «пока»… Будут еще значки, будут и надписи на спине – отряды, стройки. Все, все еще будет!.. И та девушка? Как знать… Прораб пожелал им трудовых успехов. Павел примерил каску, расписался в журнале и получил удостоверение плотника-бетонщика 2-го разряда.

Каптерку пересекла невысокая, метра два, стенка – пилили доски, сбивали щиты, выносили мусор. В предбаннике поставили скамейки, вбили крюки для одежды, втащили калорифер, большой и ржавый. Их бригадир, похожий на шерифа (форма, ясный взгляд, ямочки на щеках), переходил от одного к другому, похлопывал по плечу, а то и сам брался за молоток.

Уголь летел по стене – Игорь рисовал на скамье, то съеживаясь на корточках, то выбрасывая вверх свои сто девяносто и длинную руку, – появлялись контуры «фрески»: два дюжих доисторических дяди поджаривали на вертеле тушу, не замечая хищного динозавра… Павел встал рядом с Игорем и стал рисовать пламя костра. Внизу тщательно красил траву розовощекий пай-мальчик Коленька, словно и впрямь сметая кистью пыль столетий. У стены столпилось уже человек десять: каждый хотел «мазнуть разок». Оставив менее существенное «ученикам», Игорь сел за стол – карандаш так и ходил в удлиненных фалангах пальцев, выводя везде единственно необходимую линию, легко, воздушно, в одно касание, – один за другим появились несколько шутливых плакатов. На последнем – чашка кофе и надпись затейливой вязью: «Кафе-шантан»…

– Ну вот, вроде бы всё, – закусив губу, Игорь придирчиво оглядел интерьер и улыбнулся. То и дело переводя затвор новенькой «Смены», улыбался Коленька. В дверях, чуть поодаль от всех, растроганно улыбался бригадир…

4

Обед привозили прямо сюда, в «Кафе-шантан», в больших, литров на пятьдесят, термосах.

– Меню, как в анекдоте, – заметил Игорек, – на первое вода с капустой, на второе капуста без воды…

– На третье вода без капусты, – подхватил Костя Таллер, белобрысый, с тонкими длинными руками и вытянутым лицом. – Хорошо хоть чеснок дают!

– Че ж вы хоти-ите? на семьдесят копеек в день! – протянул в светлые усы Мишка. – Так, бригадир? – Тот только кивнул, не поднимая головы от миски.

Рубали щи, хрустели чесноком, наворачивали кашу, вилкой добирали разваренные сухофрукты из компота – наедались до отвала. Потом сидели на штабелях досок, привалившись спиной друг к другу, курили (между калорифером и ящиком с плотницким инструментом стояли две коробки с длинными неразрезанными «макаронами» – плата за воскресники на фабрике «Ява», среди них попадались и настоящие сигареты). В инструментах Павел нашел банку с масляной краской, гвоздем нацарапал на каске кокарду.

– Что за эмблема? восьмиконечная звезда? – застал его за этим «поп-расстрига».

– Роза ветров.

– А-а… Ну, будем знакомы: Евгений Кириллыч.

– Евгений Крокодилыч! – поправил невысокий парень с седоватыми висками.

– А это мой друг, Старина Хэнк…

– Витя.

– Павел…

– Павел? Стало быть, Павлик? – Евгений Крокодилыч строго посмотрел из-под козырька каски. На вид ему можно было дать лет двадцать пять, а можно и все сорок. – Хорошо… Проходили мимо, видели, как ты работаешь. Хорошо, да-с.

– А он и рисует неплохо, – вставил Игорек, – вон какой костер нарисовал!

– Да вот земля какая-то странная, – смутился Павел, – глина да камни…

– Не «земля», а скальный грунт, – поправил бригадир.

– Пятой категории, – подхватил Костя.

«Скальный грунт»…

– Наша задача – фундамент под оборудование и укладка полов, – сообщил бригадир, построив их возле каптерки. – Рабочий день – десять часов, плюс час на обед. Работать будем в две смены, через неделю: с восьми до девятнадцати и с пятнадцати до двух. Пятьдесят минут работаем, десять – перекур. Вперед, орлы! Берите рукавицы и лопаты.

В цеху было сумрачно и сыро. Свет проникал только через редкие оконные проемы. Глина разворочена колесами самосвалов, в колеях вода. По глине – сеть полуторадюймовых труб, недавняя работа сварщиков. Бригадир указал ему на колышки, вбитые в глину: прямоугольник, метр на полтора, пересекали под разными углами три трубы. Неподалеку журчал компрессор.

– Глубина полтора метра, – сказал бригадир. – Задание ясно? Вперед!

Павел поднял отбойный молоток, большой и тяжелый, с широким долотом на конце, взялся за двойную отполированную ручку, нажал. Отбойник фыркнул, сплюнул через сопло отстоявшуюся в шланге воду, затарахтел – долото ушло в глину. За полчаса он прошел контур и углубился на штык. В глине – как изюм в тесте – увесистые обкатанные булыжники. Отбойник, пыхтя и содрогаясь, дробил их, соскальзывал и вяз в глине. Штык лопаты натыкался на обломки камня. Ноги утрамбовывали все это… Потом на дне показалась вода, глина вязла на сапогах. Когда он перешагивал через трубы, куски глины цеплялись за них, обваливались и шлепались в мутную жижу…

Он давно уже ничего не видел вокруг – только край ямы, трубы, вязкую грязь, в которую засасывало сапоги, почти бесполезный теперь отбойник и лопату, скользкую от глины. Вслепую, на ощупь шарил он, перегибаясь через трубу, и (если повезет!) вытаскивал булыжник у себя из-под ног. Но рукавицы скоро намокли. Несколько секунд (минут?) стоял он, как бы что-то соображая… Потом растерянность и досаду сменила бездумная злость: лопата беспорядочно тыкалась вниз и вылетала за край… Сопел, прыгал в руках отбойник…

В семнадцать ноль-ноль компрессор замолчал. Плотный мужик в чистенькой спецовке – весь в веснушках – отключил его и ушел… Лом то входил глубоко в глину, то выбивал из камней искры. Рукавицы порвались. Прорвались и кровавые мозоли на правой руке. Но Павел не чувствовал ничего, он долбил и долбил – до остервенения, до черных мушек перед глазами.

На другой день, с утра, яма стала как будто мельче. Он спрыгнул вниз и тут же вылез обратно: вода едва не затекла в сапоги… Павел пошел вдоль цеха: рядом ковырялся Васька, за ним застрял между трубами длинный костлявый субъект… Игорьку повезло: на его участке не было труб, и он уже заканчивал, выравнивал дно. Дальше – из ямы торчал широкий зад, обтянутый черным комбинезоном; над ним то показывалась, то снова ныряла вниз оранжевая каска. У самого выхода – бачок с водой и кружка. За ним – свет. Свет!

Воздух был удивительно сухой и чистый, под ногами в трещинах сероватой корки желтели букетики мать-и-мачехи, в небе висело что-то легкое и перистое. Трещали кузнечики, за изрытой, покрытой строительным мусором и горками щебня мертвой полосой – до длинного корпуса соседнего цеха – ярко зеленела трава. Возле сваленных как попало носилок валялось помятое ведро со следами раствора. К ручке ведра он прикрутил кусок кабеля, вдохнул несколько раз поглубже и снова ступил на скользкую глину, в сырость и полумрак.

Он вычерпал воду, старался работать спокойно и быстро. Но проклятые трубы уже нельзя было перешагнуть, плечо или лопата то и дело задевали их. Пришлось согнуться в три погибели, скрючиться, упираясь спиной в трубы, трястись, дробить камень, вгрызаться в грунт и осторожно – не задеть бы, не уронить! – просовывать между труб добытые крохи.

Наконец он выбросил наверх отбойник, лопату, вылез и разогнул спину. Васька сидел на краю ямы; глаза его, и без того широко посаженные, смотрели чуть в стороны.

– Большая у тебя яма, – сказал Павел.

– Два на полтора.

– Много еще?

– Полметра до метра не хватает.

Павел не торопясь перетащил свой инструмент и шагнул в яму, всего одна труба делила ее на две части. Он подрывался долотом отбойника под камни, выбрасывал их руками. Потом доходила очередь до лопаты… По другую сторону от трубы к нему неуклюже соскочил Васька…

В Васькиной яме было легко – посмотрели бы они, как он корячился в своей! Неужели нельзя было потом эти трубы подвести? Чего проще: сначала – ямы, потом – трубы. «Скальный грунт»!.. Да и костер получился не так хорошо, как хотел. Но ведь сам Игорь его похвалил! И приняли его, приняли! Вот они, настоящие ребята! И он – свой среди своих. Но не всё они еще знают о нем. Пожалуй, главного-то они и не знают. Но… не сейчас, представится как-нибудь случай. Вот если бы…

– Павлик!.. – позвал вдруг Евгений Крокодилыч.

– Что?

– Потопил кораблик!

В голос хохотал бригадир, беззвучно хихикал Игорек, отрывисто каркал Костя, тонко скулил Коленька, Старина Хэнк сдерживался и прыскал… Даже Васька заквакал, это было обиднее всего. «Потопил»? Да нет, другое, совсем другое было слово. «И чему тут смеяться!? Павлик – кораблик, тоже мне рифма!»

– А хотите, я стихи почитаю? – спросил он неожиданно для самого себя.

5

– А! ну давай, давай; просим, просим, – ответил за всех Евгений Крокодилыч, – то-то я смотрю, «роза ветров»!

Нашли закуток у окна и примостились на рулонах рубероида. Павел отошел немного, спиной прижался к стене. «И с чего это я? зачем?» – промелькнуло и погасло: отступать было поздно, поздно было отступать… Он вдохнул – и вылил в один долгий выдох:

Не знаю я с чего начать,

да нет и подходящей темы…

Мне просто хочется писать —

писать сонеты и поэмы,

писать о пламенной любви,

о чувствах тех, что крепче стали,

что не отдашь – хоть режь, хоть рви…

Но нет любви. Да и была ли?

И не волнует больше кровь

и не тревожит больше нервы

та, позапрошлая любовь,

та, что была когда-то первой…

Перед ним в темноте только красные огоньки сигарет, его знобило…

– Удивительные стихи, – сказал наконец Евгений Крокодилыч, – удивительные! Да-с, человек пишет, сам не зная о чем. И так прямо об этом и говорит! В первый раз слышу такие стихи. Как это там у тебя? – «Мне просто хочется писать»? Кстати, «писать» хочется или «пи́сать»? – Женя посмотрел прямо ему в глаза:

– Хорошие стихи, мне понравились… Нет, кроме шуток. Сейчас очень мало искренних людей. Можно сказать, их почти совсем не осталось, – и взгляд его как бы говорил: а в тебе это есть. Павел почувствовал, что краснеет; ему стало тепло, только пальцы слегка дрожали.

– Да-с, – продолжал Женя, – раньше, говорят, еще были люди, которые не боялись отвечать за свои слова. А сейчас…

– И куда ж они делись? – ерничая, перебил Игорек.

– Известно куда… – в тон ему процедил Коленька.

– А действительно, куда? – спросил сам себя Евгений Крокодилыч. – Да что далеко ходить! Взять хотя бы всех вас. Есть среди вас хоть один, кто не побоялся бы прямо сказать бабе: «Пойдем!», а? Что, нет? Я вас спрашиваю! – Бас его гулко отдавался под сводами цеха…

– Да, были люди в наше время, – прервал наступившее молчание бригадир и поднялся. – Орлы! Берите инструмент, надо ставить опалубку.

– Концерт окончен! – пошутил Игорек. – Их скульптурная группа зашевелилась и начала расползаться.

– Постойте, – сказал Костя Таллер, – я тоже хочу прочесть.

Его окружили: «О, еще один! Просим, просим…»

Костя ждал, когда все сядут, – бледное лицо с длинным хрящеватым носом, светлые, чуть навыкате, глаза, каска сдвинута на затылок, лоб высокий, узкий, острый подбородок, тонкие губы плотно сжаты – наконец щелевидный рот его раскрылся:

– Эпиграф, – начал он. – В зале «Серебряной фляги» обезумевший хозяин таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе, – кадык ходил на тонкой шее, как поршень, выталкивая слова:

Курок упал, на полке порох вспыхнул,

и громыхнул надрывно пистолет —

сквозь сизый дым, всклокоченный и рыхлый,

с пробитым сердцем уходил поэт…

Крутился дым в причудливой спирали,

теряя очертанья на лету;

и образы бесследно исчезали

в небытие, в забвенье, в пустоту…

Костя читал спокойно, без надрыва; голос его – обычно отрывистый, резкий – звучал тихо и внятно:

И грезил он: в тумане растворяясь,

Она плыла – туда, в небытиё…

И, от себя все больше удаляясь,

он уходил за Ней и звал – Ее…

Он уходил… Но тело неподвижно

простерлось в чуть дымящейся крови;

и чей-то голос, тихо, еле слышно,

вдруг произнес: «Он умер от любви!»

Костя посмотрел прямо перед собой, как бы очнувшись:

– Ну как?

– Здорово! – откликнулся Игорек. – Вот бы наше «кафе» назвать «Серебряная фляга»: звучит!

Костя перевел взгляд на бригадира, длинные ресницы его дрогнули:

– А тебе?

– Не знаю. Наверно, я ничего в этом не понимаю… Вообще-то мне нравится Пушкин. По крайней мере, просто и ясно.

«Да они же ничего, ничего не поняли!» – Павел не знал, нравятся ему эти стихи или нет. Но, может быть, Костя – именно тот, кого он так долго ищет? (Эх, а он-то хорош: «вы что, сюда загребать приехали»! ) Жаль, Костя не в их палате…

– Вперед, орлы! – сказал бригадир. – Завтра пойдет бетон.

6

И бетон пошел. МАЗы подъезжали один за другим. Кузов вставал на дыбы – обрушивалась вязкая серая масса, оседала «слоновья куча». Они разом набрасывались, совками раскидывали бетон между досками опалубки: «бери больше – кидай дальше!» Куда не добросить лопатой – на носилках, заливали ямы, обшитые досками. До самого дна опускали на шлангах вибраторы, похожие на снаряды. Работали самозабвенно, без перекуров: бетон застынет! Пот по спине, из-под каски – прямо в бетон. На веревках по двое тащили виброрейку, тяжелую как рельс; за ней тянулось ровное зеленоватое стекло будущего пола. А новый МАЗ уже опрокидывал кузов…

После смены добраться до столовой, восстановить растраченные калории, повалиться на койку и отключиться до утра, до подъема? – как бы не так! Нет, ты будешь лихо отплясывать – в переплетении рук и плеч – под неповторимое (всякий раз) «Попурри на вольные темы» – от сиртаки и чардаша до «Цыпленок жареный»! Ты будешь орать во всю мощь молодых легких: «Кто хорошо работает – хорошо отдыхает!» Ведь ты свободен, наконец свободен! Свободен! – будто тебя спустили с цепи. Свободен! – от забора и до отбоя! Свободен! – и всё по колено, хотя ты и не нарушил сухой закон.

А кое-кому можно и за забором, и после отбоя… Их было двенадцать, рослых борцов среднего веса. Тринадцатый – Юра Хачатурян, маленький и верткий инструктор оперотряда, учил их приемам спецборьбы. Показательные выступления на стадионе – так и горят глаза у местных мальчишек! Такая работа: дежурство на танцах, обход территории – профилактика стычек и краж, так говорил Юра. «От чужих можно уберечься, от своих – никогда! Вы меня поняли? Да? Вы меня правильно поняли? Да? Нет, да?»

Эти обязанности (привилегии) Павел очень ценил. Но разве можно жалеть о них, когда бригада выходит в ночную смену?! Четыре прожектора освещают площадку. Самосвал, урча и приседая, поднимает кузов – течет, искрится бетон. Огромные тени мечутся по стенам, срастаясь в одну – тень многорукого Шивы… А после смены – автобус, старинные песни: «Москва златоглавая», «Я ехала домой» (Женя – бас, Витя – тенор) … Эх, конфетки-бараночки!

В салоне не зажигали света, снаружи моросил дождь. Дымящиеся, бегущие лучи фар выхватывали в темноте разбитые колеи, кусты, опоры высоковольтной ЛЭП; светились вдалеке огни ГЭС, – они пели и чувствовали себя единым целым… А может, это только казалось?

«Да… две недели. Их надо еще прожить. Как-то надо дожить эти две недели… Нет! невозможно. Невозможно смотреть в глаза человеку, когда он видит в тебе вора. Особенно если ты честен! И она тоже завтра все узнает. Конечно. Конечно, расскажут! А впрочем, ей нет до меня никакого дела. Мы даже не познакомились по-настоящему. Хорошо, что она не знает меня. Бред!.. Спать, спать. Завтра суббота, значит, выходить на работу с утра… На работу?! Нет, невозможно… Спать!» – Но он уже смирился с тем, что заснуть ему не удастся.

Откуда это свалилось на него? С чего все началось? Что он сделал не так? или чего-то не сделал? Да где же, в чем он ошибся?! Он пытался вспомнить – все, от начала и до конца. Но вспоминалось почему-то, как они клали бетон. Как дня через три бетонный пол застывал, становился почти гладким на ощупь… Как они дробили потом этот пол – долбили штробу под трубы, которые «забыли положить»… Как с наслаждением падал он на постель и засыпал сразу, мгновенно. Как по утрам с хрустом распрямлял скрюченные, закостенелые пальцы, будто обхватившие лом, лопату или ручки носилок…

Коленька ждал его после позднего ужина у дверей палаты. Лучистые Коленькины глаза светились больше обычного, а уголки губ кривились и подрагивали:

– Погоди, погоди, не ходи туда, туда нельзя, – вполголоса затараторил он, – там парень приехал, из другого отряда, и в штабе решили его на твое место положить. Он давно спит уже… А тебе наверх надо, на третий этаж. Там у девочек свободная коечка есть… – Коленька запнулся и покраснел.

Было три часа ночи. Немыслимо хотелось спать.

– Что за шутки!

– Не веришь – сам посмотри!

Он отстранил цеплявшегося за него Коленьку, открыл дверь и вошел. На его месте действительно уже лежал кто-то, накрывшись с головой, – был виден только коротко стриженый затылок. И тут погас свет.

Его место занято, занято место – хоть на пол садись! «Вот и буду здесь стоять, до утра…» Но делать нечего – он медленно побрел назад, по проходу, натыкаясь на спинки кроватей.

7

В коридоре не было ни души; горели две-три лампы дневного света, одна из них гудела, вспыхивала неровно. Перила и крашеные зеленой краской стены слегка покачивались, ступени наклонялись, и нужно было балансировать, чтобы не упасть… Третий этаж. Вот и дверь. Он ни за что не откроет ее. Даже если придется провести всю оставшуюся ночь в коридоре. Даже если придется провести в этом коридоре всю оставшуюся жизнь…

– Разрешите поздравить вас с началом третьего, трудового, семестра! – Бригадир встал из-за учительского стола. – Многие из вас уже не новички, но в нашем отряде закончилась первая трудовая неделя. Сегодня первое воскресенье, первый выходной и… первое собрание бригады. Впереди у нас…

В класс вошла девушка и села возле доски; рукава и брюки подвернуты – не нашлось размера для ее фигурки; волосы, тщательно собранные сзади, распушились на висках; родное что-то в глазах… Откуда такое чудо? – Что-то сдвинулось и повернулось в нем, словно у времени начался новый отсчет… А как же та, та девушка? Голос – звездный, как же? – Она где-то здесь, но… как добиваться того, что и так безраздельно принадлежит тебе, только тебе? Она смотрит прямо ему в глаза – и голос… черное небо, звезды… Волосы – будто рассыпались по плечам… Как выбирать между этой и той, если она – одна?..

– Всего неделю мы работаем вместе, – продолжал бригадир, – мы уже познакомились, и у нас будет время получше узнать друг друга. Но могу сказать уже сейчас: я рад! Я рад, что в нашей бригаде хороший, дружный коллектив. Что именно в нашей бригаде – такие ребята: красивые, умные, талантливые!.. Вера – наш соловей (до сих пор у нее были репетиции в агитбригаде, поэтому мы ее не видели, но с завтрашнего дня она выходит на работу вместе с нами); Игорь – наш художник…

Павел очнулся. Она – Вероника Панкова, солистка ансамбля, «наш соловей»! Значит, конец? Ведь никогда, никогда он не подойдет к ней. Поклонники и без него найдутся. Но неужели все и кончится так, еще не начавшись? Должен, обязательно должен быть выход! Вот если бы… Так вот почему стихи… – Он с надеждой взглянул на бригадира: «Сейчас он и про меня что-нибудь скажет».

Но бригадир с этим не спешил:

– Гера – наш гитарист… – Вскочил мальчик-колобок со смешно торчащими вперед усиками.

– Сева – наш пианист, органист ансамбля… – Сева только посмотрел на свои руки и криво улыбнулся.

«Да что же он? забыл про меня, что ли!»

– Дима, Дмитрий Демин – наш редактор, – продолжал бригадир («Да ну же, ну!»), – он будет редактировать нашу стенную газету… – Встал высокий сутулый субъект, слегка поклонился всем корпусом, руки по швам.

– Павлик… – бригадир одарил его шерифской улыбкой («Вот сейчас, сейчас!»), – Павлик – наш пинкертон!

Взрыв смеха. Он смеется, они смеются, она смеется… Ах, как она смеется! Ну, теперь все ясно: знай сверчок свой шесток! Вот он и сам смеется, подчиняясь общему смеху. Ничего, он еще себя покажет, они еще посмеются! – вместе.

– Кстати, – сказал бригадир, – через месяц конкурс бригадных стенгазет. Я думаю, Игорь поможет Диме с рисунками, Коля сделает фотографии, а Костя и Павлик напишут что-нибудь…

«…Всю оставшуюся жизнь…»

Он поймал себя на том, что смотрит на ручку двери, которую держит его рука. «Надо идти (куда?), надо разжать пальцы и идти – вот так». Он двинулся по коридору. Или коридор надвинулся на него? Мимо проплыл белый прямоугольник с надписью «Штаб отряда». «В штабе решили… в штабе решили…» – крутилась заигранная пластинка. Постучаться, войти? Но это бы сильно смахивало на донос… Ступени снова выскальзывали из-под ног. «В штабе решили его на твое место положить», – сказал Коленька. А что, если…

Вот перед ним снова белый прямоугольник. Дверь подалась – он вошел:

– Здесь есть кто-нибудь? – Шуршание, зажглась настольная лампа. Сонные лица штабных: как говорится, не ждали. – Я бы хотел лечь спать, если можно.

– Что! Что такое? Какая бригада? Ах с ночной смены!.. Как место занято?! Да никто к нам не приезжал! – Пауза. – Подожди за дверью!

Наконец один парень из штаба оделся и вышел к нему:

– Пошли, разберемся.

В палате штабной парень включил свет:

– Где твоя койка? – вперед, по проходу. – Ах, эта! – одеяло на пол. На смятой простыне – телогрейка, гитара… Почти никто не спал – только ребята из первой смены. Он перестал что-либо понимать: «Да как же?.. Да ведь своими глазами!..»

– Я видел: здесь лежал человек.

– Что! Гитару от ушей отличить не можешь, подонок!

Он словно перестал слышать и только смотрел на дергающееся в крике лицо. «От ушей»? – да нет, другое, совсем другое было слово… Но возражать не имело смысла. Главное, он никого не назвал. Завтра – завтра все образуется, все встанет на место. А теперь пусть идет как идет…

Вот потушили свет. Он кое-как разделся и лег, кровать мерно пульсировала под ним. «Разыграли, черти!.. Выбрали же время, сволочи, спать осталось всего ничего!.. Ну вот и всё…» Но это было еще не всё.