Читать книгу Строитель коммунизма - Анатолий Поляков - Страница 3

1

– Мужики, – раздался из темноты чей-то голос, – а Павлик-то – сачок!

Кто! кто это сказал? Сон сразу сошел на нет: «Да я ему!..» Кому – «ему»? – не видно же ни черта. Да и не докажешь так ничего…

Что оно, собственно, означает это словцо?

«А ты чего не работаешь?» – грубо бросил Костя Таллер. – «Так перекур же», – виновато заморгал Васька. – «Кто не курит, тот сачкует!» – назидательно изрек Костя. – Всерьез? В шутку? Только перекуров с тех пор для Васьки не было. И он выматывался вдрызг. Как-то, проходя по цеху, Павел увидел его спящим в одном из закутков, на стопке шлакоблоков. Васька спал, подогнув ноги, «ручки под щечку», причмокивая губами во сне.

Смеялись над ним, в общем-то, не злобно… Закончили первый прогон пола – Костя сказал, надо «знак качества» поставить; он говорил, есть такой обычай – посадить на жидкий бетон девочку: девчонки визжат, упираются, но их весело тащат и сажают, где-нибудь в уголке, чтобы не портить работу. Павел весь подобрался: Костя не мигая смотрел на Веру.

Вера положила мастерок и выпрямилась. Сняла рукавицы, поправила шерстяной шарфик и посмотрела… – Ах, как она посмотрела! – Взгляд Кости скользнул вбок, зацепился за Ваську, тот растерянно заморгал. Секунда – и четверо подхватили его, понесли, враскорячку…

Васька – сачок! Да нет, конечно. Смеялись над ним… Но – темный огонь в зрачках, когда надрывалось его нескладное тельце. Не оттого ли, перемахнув в развороте, он саданул однажды ломом в сапог…

Вторым был Дёма. Держался он странно, что и говорить, но работал как мог – с его-то ростом – под трубами, в яме!..

Слово-пощечина. Слово-плевок в лицо. А значит оно, что делят в бригаде всё на всех – а ты, подлец, сачкуешь, на чужих костях выезжаешь! И вот теперь…

– Мужики, а Павлик-то – сачок! – это был голос Кости Таллера. И вызов надо было принять.

– Ты это сам придумал? Или подсказал кто-нибудь?

– Да это все знают.

– И что же «все знают», можно узнать?

– Да то. Что ты на работе не выкладываешься. – Таллер говорил чуть растягивая слова, спокойно и нагло.

– Откуда ты это взял?! – «Фактов у него нет, сплошной блеф. Их нет, этих фактов. Потому, что не может быть. Хотя… Неужели все дело в том злосчастном стишке для газеты?!»

Дёма сидел, положив локти на стол, в узловатых пальцах вертел карандаш.

– Так, – он постучал карандашом по крышке стола, – какие у нас есть материалы для газеты?

– Стихи, у меня и у Кости.

– Так. Начнем, пожалуй… с тебя. Прошу! – Дёма указал на стул по другую сторону стола и взял листок: – Так…

Работа, работа, работа! —

где-то в печенках стучит.

А сердце так жаждет компота

и страстно о каше грустит…

– Так. Налицо явная нелепость: сердце не может жаждать компота. Это функция желудка. Сердце следует заменить на желудок, – он сделал пометку карандашом. – Желудок так жаждет компота и страстно о каше грустит. Так, это пойдет…

– Но в этом вся соль, – попытался объяснить Павел.

– Ирония, – подсказал кто-то.

– Так. Повторяю: сердце следует заменить на желудок. У тебя, видимо, пока не развито чувство слова, я бы сказал, поэтический слух. Но это поправимо. – Дёма с тоской посмотрел на него. Дёма… Косая, невнятного оттенка челка, небольшой лоб, крупный, несуразный нос, бугристые щеки и подбородок – все в белых головках и черных точках угрей… «Да кто ты, собственно, такой, Дёма? Сам-то ты можешь что-нибудь написать?»

– И откуда ты все знаешь?! – не выдержал Павел.

– Что вы едите, что вы такие умные? – опять вставил кто-то.

– Видишь ли, – Дёма снисходительно улыбнулся, – я являюсь членом лито.

– Членом чего??

– Я являюсь членом лито, – с достоинством повторил Дёма, – членом литературного объединения при институтской многотиражной газете. В ней опубликовано несколько моих заметок. И руководитель лито хвалил мои стихи.

– И этот пишет! Прямо не бригада, а!.. Дай-ка сюда, – листок забрала рука Евгения Крокодилыча. – Продолжим, – он поерзал взглядом по строчкам и торжественно начал читать:

Грохочет в руках пневмомолот,

сейчас я умру, может быть.

А сердце тоскует: я молод!

Я молод, мне хочется жить!

Слипается взмыленный волос,

с лопатой немеет рука,

и даже свой собственный голос

доносится издалека…

– Не вижу никакой иронии, – сказал Евгений Крокодилыч, оглядывая всех. – Написано всё как есть. Суровая действительность, да-с. И тот, кто не сидел в яме, не кидал бетон, пусть первым бросит в меня… – нет, вот в него! – камень. Требую оставить всё как есть.

– Так. Вы мне мешаете работать, – нахохлился Дёма. – Отдайте текст!

– Пожалуйста! – бумажка полетела на стол.

– Так. Следующий, – он взял у Кости листок, углубился в «текст», сводя и разводя брови и почесывая карандашом за ухом.

– М-да… – произнес он наконец, – мм-да! Здесь, по-видимому, нарушена константность экспрессии. Например, не вполне ясно, что означает строка «Я потом что непонятно объясню», – он почесал за ухом. – Все же необходимо отметить, что это несколько лучше, чем произведение предыдущего автора, хотя первое и ближе нам по теме…

«Да что ж там написал Костя?!»

А Женя читал из-за Дёминой спины.

– Это Окуджава, – сказал он. – «Живописцы, окуните ваши кисти…» Это песня Окуджавы.

– Костя, как же так? – вскочил Павел. – Скажи, ведь это твои стихи, Костя! (Костя побледнел.) Скажи, это твои стихи?!

Костя пожал плечами:

– А я и не говорил, что мои.

– Так. Мы будем снимать кино, или мы не будем снимать кино? Мы будем делать газету, или мы не будем делать газету? – Дёма постучал карандашом по столу. – Где у нас фотографии?

– У меня рука болит, – сказал Игорек.

– Нет фотографий! – жестко ответил Коленька. – Я пленку засветил.

Пауза затягивалась… «Откуда ты это взял?» – Простой, в сущности, вопрос. Элементарный. – Заранее не подготовился? Или передумал на ходу? Ну что ж, пусть напомнит про стишок!..

– Так откуда ты это взял? – повторил Павел.

– Мне сил хватает только до койки после смены доползти, а ты… – бодро начал отвечать Таллер, но снова запнулся.

– Что? – Что он хочет сказать? Дежурства после отбоя? Так ведь это – дежурства, тут и говорить нечего. Да и врет, врет… Ни разу ведь танцев не пропустил…

– …А ты можешь еще за всей бригадой лопаты унести!

Это была правда. Силушка в жилушках играла. Сперва вскидывал на каждое плечо за черенки по три-четыре совка, потом научился – по десять-двенадцать. Ну и пару ломов в придачу… Аттракцион, впервые на манеже! Лопаты унести… Вот тебе раз! Но ведь глупо же!.. Ну и что из того?

– Не пойму, ты больше меня работаешь, да?

– Нет, не больше. Но ты знаешь наш принцип? От каждого – по способностям. Вот так-то!

И это снова была правда. При одинаковом росте, сравнивать их просто смешно. Да и принцип-то ведь – наш! Павел не мог постичь простого, как скоросшиватель, приспособления, с помощью которого множество маленьких правд складывается в одну большую и толстую ложь… Но – ложь, ложь! Что-то захлестнуло, ударило его по горлу.

– Да ты, ты!.. Знаешь ты кто?! – захрипел он. «Неужели никто, никто ничего не скажет? Неужели никто?!» – Да что же вы все молчите!!

– Дайте спать! – промычал с другого конца палаты Коленька.

– Кончай базар! – поддержал его Игорек.

«И за что, за что, за что они так со мной? Что я им сделал? ну что?» – свербила, саднила, повторялась в разных вариантах одна и та же мысль, возникал и ждал ответа один и тот же вопрос…

2

Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо.

– Игорь, – шепотом позвал он, – как же так, Игорь? В чем я виноват?

Тишина.

Зачем он пошел тогда с ними? – Что за вопрос! Свои: позвали – пошел… На терраске Евгений Крокодилыч развлекал светской беседой смешливую полную Валю, в саду Игорь с Ниной собирали малину – возня, визг, а потом стихло. В комнате напротив него сидело странное существо в мини-юбке – как ее звали? Ноги во вьетнамках, в земле, в черной грязи. Волосы, ресницы и большие выпуклые глаза – без всякого цвета. «Красотка!» Он время от времени вынимал спелую темную ягоду из граненого стакана, и она таяла во рту – без запаха и вкуса.

– Вы сюда малину пришли есть? – услышал он вдруг. И вспыхнул: «Уж не думает ли она!..» А в самом деле, что он тут делает? Он повертел в руках стакан, потом поставил его на стол и вышел…

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три», – в матово-красном свете Игорь бросил розоватый прямоугольник в ванночку, расправил пинцетом. Снимок понемногу начал проступать…

…Там, где причалил катер, сразу начиналась тайга. Игорь и Павлик несли три больших котла, вложенных один в другой. Впереди них по трапу спускался Коленька.

– Ну, сегодня поснимаем, – радостно сообщил он. – Солнышко-то как разыгралось!

– Здесь и загореть можно, не то что в нашем цеху, – улыбнулся Игорек. – А пленки хватит?

– Хватит, я новую зарядил.

Они немного отстали от остальных, на небольшой проплешине перед подъемом на сопку поставили котлы на траву. Игорь снял рубашку: «Жарко!» Коленька поставил их против солнца, присел, стал наводить резкость: «Внимание, первый кадр!..»

…На снимке был один Павлик. Рядом с ним – сплошное светлое пятно. «Может, проявитель слабый?» – Игорь повторил экспозицию, на этот раз – до двадцати шести: на бумаге – он и Павлик, в обнимку. – «Сам же, идиот, настоял!.. Ну и торс!» – Нет, правильные черты лица, пепельные волосы волной, грудные мышцы – всё на месте. Но торс! Разве это торс? Разве это руки? – Канаты какие-то, а не руки! А пропорции?! А взгляд! – Особенно по сравнению с… «Нинке такое не покажешь!»

– Зараза! – он мелко покрошил мокрые карточки в корзину.

– Игорь, – снова послышалось рядом, – я знаю, что ты не спишь!..

«Не отвяжется ведь, зараза! Мало ему…»

– Чего тебе?

– Как же так, Игорь?!

– А вот так! – сказал Игорь. Потом прошипел в самое ухо: – Знать бы, где упасть, – соломки бы подстелил.

«Да что же это, сговорились они, что ли!» В горле стало вдруг щекотать, будто перышком. Начался сухой бесконечный кашель.

3

«Что я им сделал? ну что?» И Женя почему-то молчал. Ни слова. Хотя не мог он молчать, не мог! За него или против – но сказал бы что-нибудь, обязательно бы сказал. Но – ни звука… Как-то после смены, глядя на ладную его фигуру, на округлые, налитые работой мышцы, на покрытое цементной пылью лицо, Женя тихо пророкотал – почти с нежностью: «Павлик, борец…» А однажды сказал, что таких как он надо уничтожать…

Август отличался от июля, как зима от лета. И дело было не в погоде: в цеху она всегда одна и та же. Первого августа у бригадира с утра раскалывалась голова: вчера закрывали наряды. Он сжимал ладонями виски, тер глаза, сверху вниз проводил по бледному отекшему лицу, матерился – одними губами.

– Что он там бормочет, – спрашивал Костя.

– Я не буду больше пить, буду денежки копить! – шутил Мишка, осклабившись отросшей бородкой, посверкивая щелочками глаз.

Но бригадиру было не до шуток. Стало ясно, что денежек будет как раз мало, на всех не хватит: в свои двадцать семь перепить прораба ему не удалось. Да и какому студенту это под силу! Одно и то же во всех бригадах – у одних чуть больше, у других чуть меньше. В их бригаде хуже всех. Мужик крепкий попался: подливает и свое гнет. Земляные работы – копейки, бетона мало. Закрыли по рупь двадцать час. Ночные – это с ломами-то! – плюс сорок копеек. А надо еще штаб кормить – и свой, и областной, и черт знает какой. И не за два месяца – за полгода им отвалить, за весь сезон. И больше двух кусков ему, хоть тресни, не взять. А это значит: плакал его «Москвич» горькими слезами… Командир, босс профкома, посмотрел на него как на маленького, спросил, не трудно ли – в бригадирах… С того дня появился в глазах бригадира холодный сухой блеск.

– И чего вы так волнуетесь, – удивлялся Павел, – ну меньше получим, больше – какая разница! Главное, в бригаде делится всё на всех, никто не в обиде. – Он подстелил рукавицы и сел на опалубку.

– Всё на всех? – переспросил Женя. – А вот мы у бригадира спросим. Это так, бригадир?

– В принципе – так, – нехотя согласился тот. – Но зарплата будет зависеть также от качества выполняемых работ. – Вспомнился разговор с командиром. «Норма питания теперь пятьдесят девять копеек в день – не забыть принять на собрании».

– Вот! Слышали? А кто это качество будет определять?

– А качество у нас только отличное! – отчеканил Игорек.

– Конечно, – поддержал его Павел, – о чем тут говорить!

– Здесь не все так просто… – Женя встал. – А вот мы щас у народа спросим. Народ! Кому деньги не нужны? – (Бригадир насторожился: разговор принимал нежелательный оборот.) – Ну, что молчите? Витя! – (Витя промолчал, как всегда.) – Костя, – ты!

– Мне? – Костя посмотрел на бригадира. – Лично мне? – Тот еле заметно кивнул. – Лично мне? Нужны.

– Вот! Мишка!

– Еще ка-ак! Мы с братом на двоих дом строим. Один шифер…

– Васька! – (Васька молчал.) – Васька, ну!

Васька встал, бледный, – как на расстрел, потемнел лицом:

– Мне… мне маме надо помочь… – глаза его влажно заблестели. Всем стало неловко… Бригадир облегченно вздохнул.

– Павлик, а ты, небось, один у мамы с папой? – спросил Женя.

– Почему, еще Петька есть, он сейчас в лагере.

– В каком лагере?

– В пионерском… Какие еще лагеря бывают?

– Лагеря-то какие бывают?.. В этом году своеобразный юбилей: семьдесят третий – тридцать седьмой. Ты знаешь что-нибудь о тридцать седьмом?

– А что в тридцать седьмом?

– Ты о Двадцатом съезде что-нибудь слышал?

– Последний экзамен – «История КПСС». Только он не в тридцать седьмом…

– Правильно, в пятьдесят шестом. Там речь шла о культе личности.

– Так то на Двадцать втором…

– Нет, началось на Двадцатом. Ну, ладно. Ты, кажется, литературой интересуешься. Вот тебе вопрос, из области литературы. Известно тебе такое имя – Солженицын?

– Нет… А кто это?

– Писатель, русский писатель.

– Ну, кто же всех писателей знает!

– Это не «все»… Ну, о Гумилеве я тебя не спрашиваю, вопрос попроще: Ахматова.

– Кто это?

– Поэт.

– Может, Ахмадулина?

– Нет, Ахматова…

– Странно… Вознесенского – знаю, Евтушенко… А давно она жила?

– Нет. Она умерла недавно. В шестьдесят шестом.

– Недавно? Да я тогда в третий класс ходил!

– А Пастернак?

– Пастернак? Это уже что-то из области ботаники?

Что-то было еще… «из области литературы».

– Павлик, а кто твой любимый поэт? Маяковский! – точно?

– Почему?.. Есенин, Блок…

– Вот как? Не ожидал… А как ты понимаешь социалистический реализм? Реализм ли это на самом деле, а? Ведь есть там такой пунктик: революционный романтизм. Как же это совместить?

– Как совместить?.. В жизни много всякого… Наверно, и грязи много. А если писатель хочет, чтобы жизнь была хоть чуть-чуть лучше, он – как романтик – немного выдает желаемое за действительное. Чтобы людей, которые всей грязи не знают, воспитать на этом примере. Тогда и жизнь лучше будет… Знаешь, я на охоте никогда не был, но слышал: когда бьют птицу влет, стреляют, как говорят, с упреждением…

– Значит, ты признаешь, что такой писатель жизнь приукрашивает, да? То есть, попросту говоря, врет! Но где же тут мера? Ведь так недолго и вовсе оторваться от действительности. Какой же это, к чертовой матери, реализм?

– Мера?.. Так в том и мера, чтобы в птицу попасть: пере-упредишь – промахнешься! Но если прямо целить – тут промахнешься обязательно.

– Ловко! И на все-то у тебя ответ есть…

– А вот, по Марксу, бытие определяет сознание, – вдруг заговорил Витя. – Ты что, не согласен?

– Да, по Марксу! – принял поддержку Женя.

«Действительно, не мог же Маркс ошибаться! А впрочем…»

– По Марксу… Ну, это, так сказать, в общем… У меня сознание определяет бытие.

О чем они только не говорили! Женя как будто всегда старался его на чем-то подловить… Как в детстве: «Ты за кого: за луну или за солнце?» – «За солнце!» – «За пузатого японца!» – «За луну!» – «За Советскую страну!»…

– Павлик, а почему тебя Павликом назвали? – Женя оперся на лопату и добродушно смотрел из-под козырька каски. – В честь Павла Власова? или в честь пионера-героя?

– В честь Корчагина, – не сморгнув ответил Павел; очень хотелось, чтобы это была правда.

– Вот как? И ты действительно веришь, что все блага польются потоком? что к восьмидесятому у нас будет коммунизм?

– Ну, теперь об этом уже никто не говорит.

– Но в принципе – да?

– В принципе – да, – убежденно ответил Павел.

– И все же, выходит, что нас обманули?

– Знаешь… У Бальзака есть такой рассказ. Там проводник ведет офицера через пустыню. Они идут долго. И вот, когда офицер уже выбился из сил, проводник говорит: «Мы придем завтра». И они идут. Но завтра – пустыня. Офицер взбешен. Кончаются запасы воды. Но проводник говорит: «Мы придем завтра». И так еще две недели – в пустыне! Офицер его чуть не убил. Но они дошли! А теперь скажи, обманул проводник или нет?

– А идем ли мы на самом деле туда? Ты действительно считаешь, что жить стало лучше, жить стало веселей?

– Кто это сказал? Что-то знакомое…

– Вот-вот, у нас всегда спрашивают не «правда ли это?», а всенепременно – «кто это сказал?» Но я тебя спрашиваю, твое мнение.

– Веселей? Не знаю… Правда, за анекдоты теперь не сажают. Лучше? Знаешь, когда я родился, мы жили в бараке, в маленькой комнатке – я этого почти не помню. Потом – комната, в общей квартире. Потом – две комнаты, в отдельной, в пятиэтажке. Думаю, это лучше… чем в бараке.

– Пожалуй. Но так ли живут в передовых странах?!

– В передовых? Я привык считать нашу страну самой передовой. Но мы столько лет воевали…

– Старая песня, замнем. Ты мне вот что скажи. Народ пьет. В стране демонстрации, забастовки. Генеральный секретарь – фактически глава государства – вешает себе звезду за звездой! Это тебе – как?!

– У каждого свои слабости. Ну, любит Леонид Ильич награды – кому это мешает? Да кто об этом потом вспомнит?.. Народ, говоришь? А мы – не народ? У нас – сухой закон. Демонстрации? забастовки? – откуда такие сведения? Я ничего об этом не знаю…

– Конечно, в газетах об этом не пишут, по радио не говорят.

– Вот газеты я читать не могу. И радио слушать. Мне «проводники» не нужны. И награды, кстати, тоже! Я буду работать. Мы все будем работать, строить. Да мы и сейчас строим! И мы построим – пусть не сейчас, не скоро… Опять «старая песня»?

– Хорошо. Но должно же быть еще что-то, кроме работы? Есть же у тебя какие-то материальные потребности – для себя – именно сегодня, сейчас?

– А ты что, тоже считаешь, что «сердце надо заменить на желудок»? Для себя у меня есть потребность в совершенствовании собственной личности. То есть в уменьшении материальных потребностей.

– Вон ты куда… Совершенство! Совершенство в том, чтобы опилки жрать! Жаль, пока не научились… Но к этому идет. Да пока существуют такие как ты, у нас никогда не будет подлинной демократии! Но они обречены. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше!

– По-твоему, у нас нет демократии?

– О чем ты говоришь! Может, ты и в партию вступишь?

– А что? и вступлю! Постой… А ты – комсомолец?

– Комсомолец.

– С такими взглядами?

– Ну, иди, стучи!

– Ну вот и пойду! Обед уже все равно кончился. – Павел отошел, поднял отбойник. Зло, со всей силы нажал – отбойник затарахтел, из штробы полетел щебень. – Вот и буду «стучать»!

4

Отбойник надрывался, из-под острого клина вылетали камешки, колючие брызги цемента. В работе он немного успокоился, прошел уже метр штробы…

– Павлик, извини… – Рядом стоял Женя. – Я не думал, что ты поймешь так буквально… в таком смысле.

– А в каком смысле? в переносном? – Павел остановился. – Не понимаю… Это в тюрьме, кажется, стучат в стенку?

– Дурачок, в тюрьме не стучат, а перестукиваются. Даже анекдот такой есть…

– Я не люблю анекдотов, – в голосе еще чувствовалась обида, он хотел бы скрыть это. (Да и Женя пришел – сам!) – Кстати, о смысле слов, – сказал он мягче, – я знаю, что не только пионерские лагеря бывают…

– Вот! Давно подозревал, что ты придуриваешься.

– Я не придуриваюсь. Мой отец был в концлагере. В Германии.

– Что?.. Но этого не может быть!

– То есть… Но почему?!

– Его бы судили. Как изменника родины. А это расстрел.

– Он не изменник! Он был контужен, обе ноги прострелены. Он служил перед самой войной, в Белоруссии…

– Все равно. По тем понятиям он должен был застрелиться.

– Они были тогда на маневрах – ни одного боевого патрона…

– Все равно. После войны всех интернированных отправили в Союз, в лагеря. Он там был?

– Нет. Их освободили, кажется, американцы. В сорок четвертом. Да он потом воевал, до Берлина дошел. После войны еще служил там три года… Да у него медаль «За отвагу», орден Красной звезды!

– Все равно. Никто бы не стал разбираться. Хотя… три года спустя… Нет, в сорок девятом его должны были посадить.

– Как видишь, разобрались!.. Правда, на свой завод он потом устроиться не смог…

– Ему повезло. Просто невероятно повезло!

– Повезло?! Три года концлагеря, два побега! – неудачных. Это по-твоему – повезло?!

– Два побега?! И он остался жив? Да если б это было у нас… Ну, не сердись… Погоди, а как же ты в институт поступил, с такой анкетой?

– В анкете я ничего не написал. Это же недоразумение: мой отец честный человек, фронтовик. А анкета должна быть чистой.

– Но ведь это – подлог!

– Подлог?! Ах ты!.. – «Извиняться пришел!» У него стало темно в глазах. – Ну иди, стучи! – Павел изо всех сил нажал на отбойник.

Да… Женя промолчал. Ни звука! Презрительное молчание. Это хуже всего. Никто его не пожалел. А он сам кого-нибудь жалел? Ваську жалел, никогда над ним не смеялся. Но и не вступился ни разу. Васька сейчас в Москве. Раздробил стопу. Только стопу… На минуту он даже позавидовал Ваське, но сразу одернул себя: «Не ныть!»

А Дёму не было жалко. Ничуть.

Бригадир поставил их вдвоем разбросать кучу гравия возле цеха – может, нарочно? День был солнечный, воздух свежий – вот это жизнь! Павел начал работать, Дёма стоял, прижимая к груди черенок лопаты.

– Подожди, – начал он, – нам надо поговорить…

– Поговорить? О чем! – Павел продолжал копать.

– Подожди, ты единственный человек здесь, с кем я еще могу поддерживать отношения. Речь пойдет о газете…

«Опять, опять эта газета! – Павла передернуло. – То редактора из себя корчит, то поговорить надо!»

– Да тут, вроде, все ясно, – энергичный взмах.

– Подожди, ничего не ясно. Вернее, ясно, что никто ее не будет делать, кроме нас, нас двоих.

– Что! Ты хотел сказать, кроме тебя? – «Тоже мне, в товарищи набивается! Как говорит Игорек, гусь свинье не товарищ!»

– Подожди, послушай меня. Ты сам можешь оказаться в таком положении. И может быть, очень скоро. И если сейчас ты не подашь мне руку помощи…

– Хорошо. – Павел перестал копать. «О помощи просит. Послушаем!» – Чего ты хочешь?

– Послушай, – Дёма оживился, – ты же пишущий человек! Дадим твои стихи в номер. Понимаешь, я не умею рисовать… Не умею. А ты… немного, но владеешь кистью. Я видел твой «Костер». Для тебя это будет не сложно… – Близко-близко открывается рот: коричневый налет на зубах, слюна в уголках губ…

– А ты? Что будешь делать ты?

– Я? То есть как!.. – слюна на губах закипела. – Я редактор!

– Извини, Дима, мне работать надо: до перекура еще далеко.

Да он и теперь бы ему то же самое сказал!

Дёму он не пожалел… И Дёма ему отомстил.

5

– …Газета?! – Дёма отразил холодный взгляд бригадира, сидевшего на спинке кровати. – В такой обстановке невозможно работать! Я снимаю с себя все полномочия. Вот вам новый редактор! – Он протянул кривой узловатый палец: – Вот он теперь отвечает за все!

«Вот это номер!» – Павел хотел было возразить, но промолчал.

– Да, ты, именно ты!! – Дёма наставил палец ему в грудь. – Это ты развалил работу!

– Я?! – Павел вытер попавшие в лицо брызги. – Что ты несешь!

«Спокойно. Ну кто примет это всерьез? Это же Дёма!»

Но бригадир холодно взглянул на него:

– За газету теперь отвечаешь ты. Вопросы есть? Вопросов нет!

Да… Дёма передал ему эстафету – свой дурацкий колпак. С кем теперь делать эту газету? Никогда он не был в таком дурацком положении, никогда! Никогда? А так ли? Неужели совсем никогда? В больнице над ним смеялась вся палата. Особенно старшие, лет по четырнадцать… А он говорил им правду. Это не могло быть неправдой, ведь мама так сказала. А она медик! работает медсестрой. И она – женщина. Кому же знать, как не ей?! Когда женщина хочет иметь ребенка, она принимает специальные таблетки. Таблетки – ну что тут смешного!

Тогда ему было двенадцать… Но теперь он стал совсем другим человеком! И теперь у него есть Лена…

Ему завязали глаза, двое взяли под руки, повели. Сначала – огонь: его продымили над костром. Потом – вода: «Ложись!» – он лег. – «Ползи!» – Он пополз, воды хватало, глины тоже… Сверху держали что-то (носилки?). Потом – трубы: связали руки за спиной, согнули: «Иди!» – Били по трубе ломом, она гулко отзывалась. Потом – причастие: «Пей!» – он выпил. Нестерпимо горько-соленая «кровь». «Ешь!» – ложка во рту – мука?.. «На колени!» – надавили на плечи. – «На колени!» – «Целуй!» – сухими, облепленными мукой губами он догадался: лопата… «Ничтожный раб! Посвящаем тебя в строители! Отныне твой герб – лом и лопата! Так будь же одним из нас, равным среди равных!» – (А он-то уже считал себя равным!) – Удар по спине, плашмя. «Встань! Развяжите его!»

Так начался День строителя. Он должен был подчиняться чужой воле, «ничтожный раб»! Но Веры не было там. Ее там не было! А без нее – это только обычай, обряд. Со стороны, наверно, смешно… И прошла этот позор треть бригады…

А вечером – танцы на городской площади. На эстакаде кинотеатра играл ансамбль, надрывались колонки. Вера должна быть здесь. Он только посмотрит на нее, из толпы. Вот так, постоит и посмотрит… Да вот она! – что-то шепнула Севе, пошла вниз по широким ступеням. Сева взял несколько аккордов – «История любви».

И – нет, этого не может быть! – она смотрит только на него: «Это ты?» – «Я… А это – ты? – ко мне?!» – «Должен кто-нибудь сделать первый шаг – я иду…»

Осталось три ступени, две… «Она – солистка ансамбля… Какая ерунда! Никто не виноват… Это судьба».

– Разрешите вас пригласить! – первым подбежал Костя, за ним Коленька. За ним Славик из соседней бригады…

«Она не заметит их, просто не заметит!» Но… Она остановилась! Она – медлит? Ей приятно… Она улыбнулась? – «Ну, нет! В очередь я не встану».

6

Да что он возомнил о себе! Пока он ползал в луже, ее записывали на телевидении – прислали автобус… Ничтожный раб, раб! – Кто? Он, который владел Вселенной?! Девчонок на его век хватит, вон их сколько! Вот они – стоят рядком, ждут, когда пригласят. Но… Что за черт! Все они – все до одной, но каждая по-своему, уродливо, карикатурно, – были похожи на Веру.

Все – кроме одной.

Эту одну он и выбрал: «Можно вас…» – Она пошла…

Лицом – в прохладный лен волос:

– Как тебя зовут?

– Лена…

Потом они бродили по набережной, долго сидели на детской площадке – она села к нему на колени. Падали звезды. Он проводил ее («Дальше не надо, я сама»), возвращался пустыми, незнакомыми улицами…

– …Да вы, вы! – Юра был вне себя. – Мне, вы слышите? мне – жалуются! – на вас! Штабные ловят моих людей! – Ну прямо копия де Тревиля, распекавшего мушкетеров после неудачной стычки с гвардейцами кардинала. – Отбой и так сдвинули до двадцати четырех – вы пришли… Что? В два! Что? Какой «обход»? не надо ля-ля! Кого вы пытаетесь обмануть? Ты – во сколько пришел?.. Ты?.. Ты?

– В три, – сказал Павел.

– Кто тебя видел?

– Никто.

– Точно?

– Возле ворот никого не было. Но там фонарь, на всякий случай – через забор…

– Молодец! – Юра круто сменил гнев на милость (утерли нос штабным!). – Вот как надо! Вы меня поняли? Вы меня правильно поняли? Да? Да?.. Нет, да?.. Все свободны. Разойдись!

Лена! Как же он забыл о ней? Ведь она единственный человек здесь, кому он еще может смотреть в глаза… Он никак не мог согреться, до подбородка натягивал тонкое, застиранное одеяло, ворочался с боку на бок, пытаясь подавить кашель – напрасно… Понемногу начали проступать потолок и стены, черные спинки кроватей. «Спят… Все спят». Вот и Мишка спит, рядом, через тумбочку, свернулся калачиком. Только затылок виден из-под одеяла… «Оброс, ежик. А, так вот кто был тот заморский гость! Значит, и он… Кто еще?» Он вспомнил: постель была смята, Мишки на месте не было. «Теперь ясно… Так, а Таллер лег на место Васьки…» – он приподнялся: пусто! Уж не приснилось ли… Стало немного светлее. Нет, Таллер мирно спал – на месте Жени. «Так вот почему молчал Женя: его здесь нет…»

Горячие наплывы лиц, обрывки фраз носились в предрассветном тумане, собирались на лбу и скапливались за глазами. Он хотел бы поплакать, но не мог. «В чем-то я неправ… Но в чем?..» Странно, но именно эта мысль встала во главе стаи, потянула остальные к себе и начала – сначала тяжело и вяло, а потом все быстрее и легче – вращаться, увлекая их за собой, набирая и набирая темп…