Читать книгу Год Майских Жуков - Анатолий Постолов - Страница 23

Они подошли к дворницкой в половине седьмого. Сумерки густели, очерчивая неровными пятнами вздутую штукатурку стен, затушёвывая балконные решётки и проёмы окон, в глубине которых мерцали тусклые лампочки коммуналок… Лишь одно угловое окно на третьем этаже ещё цеплялось за оранжевый отблеск заката, но и оно на глазах догорело, и сразу из арочного прохода подул свежий вечерний бриз. Мама, выходя из дому, накинула на плечи легкую кашемировую шаль. Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта, полоска света казалась тонкой свечой, с ровно тлеющим фитильком.

Они для приличия постучались, и Марик толкнул дверь. Алехо лежал на своем коце и даже не вскочил при виде гостей, только потянулся и тяжело вздохнул.

– Миха? – Громко позвал Марик, но никто не отозвался. Они с мамой переглянулись и в недоумении пожали плечами.

– Мам, альбом лежит на столе, я пока начну смотреть…

– А где же сам хозяин? – оглядываясь и рассматривая обстановку, спросила мама.

В это время послышался характерный шум сливаемой воды, и несколько секунд спустя, из-за занавески, не отодвигая её, выскользнул Миха. Он подошёл к умывальнику, сполоснул руки и снял с крючка сияющее белизной вафельное полотенце. На нём была всё та же сатиновая рубашка, заправленная в темно-синие брюки, а на ногах вязаные носки.

И всё же перед Мариком стоял другой человек. Миха был гладко выбрит, куда-то исчезли его сутулость и хромота, и сама его внешность поразительным образом изменилась. В глазах Марика, чьё киношное мышление напоминало о себе при каждом удобном случае, Миха неожиданно стал похож на Жана Маре в роли графа Монте-Кристо.

Мама, пожалуй, была поражена не меньше, поскольку дворника она никогда не рассматривала; в памяти сидел образ сутулого старика, который редко поднимал голову, если кто-то проходил мимо. Его изуродованная рука всегда бросалась в глаза, поскольку ею он держал верхний конец черенка, когда подметал улицу. Мама в таких случаях рассеянно отводила глаза, боясь встретить взгляд трёхпалого, а тем более заговорить с ним. Так и получилось, что у дворника было имя, прозвище, униформа, но не было лица.

Немая сцена в дворницкой продолжалась недолго. Миха не дал ни Марику, ни маме времени на размышления о неожиданностях метаморфоз. Он небрежным движением бросил полотенце на сундук, стоявший сбоку, и, улыбнувшись, заговорил:

– Проходьте будь ласка. I пробачте. Я щось замислився у своїй будцi. Тож сiдайте.

Марик, растерявший всю свою храбрость перед новым обликом Михи, спохватился и с некоторой обидой за себя и за маму, которая тоже выглядела слегка растерянно, сказал:

– Миха, это моя мама. Мама, это Миха.

Он замолчал. Дворник тоже молчал, но затем почему-то сделал шаг к сундуку, взял полотенце и набросил на согнутую в локте руку, как делают официанты в ресторанах.

– Оце-таки честь улицезреть таких персон ув моей конуре, – сказал он на каком-то нелепом суржике. После чего, не дав гостям передышки, сделал шутовской поклон, и, показывая на Алехо, продекламировал:

– А це на килимi мiй собака. Його звуть Алєхандро. Гішпаньского пiдданства. Такий собі лицар сумного образу… Так ви сідайте. У ноженьках правди нема. Хто це сказав? Сковорода, чи Суворов. Хтось із великих. Але добре сказано. Прошу…

– Миха! – Рассердился Марик, не понимая смысла в этой клоунаде и видя растерянность в маминых глазах. Он сердито шагнул к столу, со скрипом отодвинул стул и сел, уставясь в открытый кляссер. Он не понимал, что с Михой происходит.

– Прошу вас, садитесь, ФаинГригорьевна, – неожиданно бархатистым баритоном произнес Миха, отодвигая стул, и пока мама садилась, он подмигнул Марику, у которого горели уши и появились красные пятна на скулах.

– Я актёрствую как бы по нужде. Посещая укромный уголок, я меняю свой облик, а потом бывает трудно из него выйти или наоборот войти.

Он сделал паузу. И с неожиданной грустью посмотрел на маму.

– Приличный гостевой стул у меня один. Марку достался не очень устойчивый, но для его весовой категории вполне надёжный. Вам удобно сидеть ФаинГригорьевна?

– Пожалуйста, называйте меня по имени, к чему эта официальность. Я ведь не собираюсь вас называть по отчеству, тем более что я его не знаю.

Мама произнесла эту тираду негромко, но явно подчёркивая дистанцию между ними и не скрывая отчуждения в голосе. Марик, слегка пришибленный таким началом долгожданного события, совсем приуныл.

– Давай сынок, у нас не так много времени, выбери марки, и мы пойдём…

– Ну, что вы… Прошу вас, не торопитесь. – Миха откашлялся. – Марки требуют обстоятельности, это же погружение в иную реальность, праздник души… Сию секунду, Марк, я дам вам пинцет и лупу.

– Пинцет я уже держу, – сердито отрезал Марик.

– Да-да, конечно, простите мою неуклюжесть. Ко мне редко заходят гости. – Он пятернёй два раза взрыхлил ёжик волос и бросил рассеянный взгляд в пространство. – А лупы у меня, собственно, нет. Была, но я её зачем-то променял на вон тот ключик. – И он качнул головой в сторону стены, на которой висел фигурный ключ непонятного назначения.

У мамы явно портилось настроение. Марик видел, как её мимика меняется на глазах. Она чуть покусывала верхнюю губу, морщила носик, но при этом пару раз успела бросить на Миху удивлённый взгляд, в котором причудливым образом раздражение соперничало с любопытством.

Миха снял с руки полотенце, аккуратно его сложил и также аккуратно положил на сундук. Он помедлил, глядя то на Марика, то на маму, словно раздумывал, какой новой неожиданностью заполнить паузу.

– Я хотел бы угостить вас чаем, это особенный…

– Нет-нет. Я не пью чай! – Довольно резко сказала мама, но увидела его огорчённое лицо с печальными глазами, поняла, что немножко перегнула, выплеснув на дворника своё раздражение. И она сказала уже помягче:

– Мы ведь ненадолго. Не затрудняйте себя.

– Фаина, – вдруг произнес Миха, и её имя прозвучало с такой неуловимой нежностью и напевностью, что мама чуть приоткрыла рот от удивления. А Миха сложил лодочкой ладони, чем-то сразу напомнив святого аскета с картин Эль Греко, и заговорил без всякого актёрства, тихим, убеждающим голосом:

– Вы такого чая никогда больше не попробуете. Это уникальный чай. И есть ещё нечто, что придаст ему смутное ощущение утраченного времени… У меня от одного старого сервиза сохранились великолепная чашка и блюдце. Поверьте мне, вы не пожалеете.

Марик немножко оживился, радуясь, что Миха вошёл в свою нормальную роль, и энергично закивал головой:

– Мам, ты должна обязательно попробовать.

Миха положил руку на грудь и поддакнул Марику:

– Попробуйте, пани Фанни…

Мама сделала большие глаза, Марик расхохотался. Миха, не зная, как исправить свой ляпсус, выдавил кривую улыбку, опять нелепо развёл руками и пробормотал:

– Ну вот, хотел к вам обратиться по-французски, а получилось….

Марик увидел, что у мамы в глазах прыгают чёртики, и она очень хочет засмеяться. И в то же время её сдерживает дистанция, их разделяющая, которую только смехом можно как-то сократить, а мама сама не знает, хочет она сокращать эту дистанцию или нет. Наконец, она нашла подходящую интонацию, чтобы выйти из неловкой ситуации, и сказала голосом капризной барыньки, но при этом дружелюбно улыбнувшись:

– Так я жду. Где ваша сервизная чашка?

– Сейчас я поставлю чайник на огонь и приготовлю всё необходимое.

Мама, наклонившись к Марику, тихо спросила: "Это ты мои секреты выдаёшь? Откуда он знает про Фанни"?

– Мама, я нечаянно, честное слово, вырвалось в разговоре. Он хотел сказать по-польски: "Целуем ручки, пани Фаина", и перепутал.

– Эту "пани Фанни" я ему припомню, – полунасмешливо шепнула мама, но в глазах её промелькнула растерянная тень смущения. Увидев, что Миха ставит на огонь чайник и суетится в поисках неизвестно чего, она спросила:

– Может быть, вам нужна помощь?

– Спасибо, мадам, я прекрасно справляюсь, отдыхайте.

– Ну вот, я уже мадам. – Мама усмехнулась. – Не знаю, это вы меня повышаете в ранге или наоборот?

– Я всего лишь пытаюсь завоевать ваше доверие.

– Зачем оно вам?

– У меня в этом мире статус неприкасаемого, что, с одной стороны, не так уж и плохо, но иногда тягостно. Боясь поскользнуться, я не тянусь к людям… С Марком мы познакомились благодаря цепочке случайностей…

– Миха, а вот эту серию с рыбами я могу отложить? – Вмешался мальчик, у которого глаза разбегались при виде цветного великолепия заморских марок.

– Разумеется. Выбирайте всё что хотите, кроме тех, что на первых трёх страницах… Извините Фаина…

– Меня просто немного задели ваши игры с моим именем, хотя я понимаю, что это обыкновенная шутка. Но зачем вы подчёркиваете свой статус. Мне важно, какой вы человек, а профессия или статус – это в данной ситуации не играет роли. Вы же, вероятно, в юности не собирались дворы подметать. Я смотрю на ваши руки, у вас пальцы пианиста, хирурга, может быть…

– Вы почти угадали, я мечтал о врачебной карьере, но не получилось.

Трёхпалые хирурги не в цене.

– Это война? – Осторожно спросила мама.

– Да. Взрывная волна, контузия и утешающий прогноз врачей, мол, повезло тебе, брат, могло всю руку оторвать, а так только два пальца.

Так что с мечтой пришлось расстаться.

– Я вот портниха – не очень престижная профессия, но надо зарабатывать на хлеб… А мечтала стать балериной. Не получилось…

– Мама, это правда? Ты никогда не говорила, – рассеянно произнес Марик, чьё внимание было поглощено маркой, на которой белая акула, хищно изогнув своё тело и напрягая плавники, чуть приоткрыла пасть, почувствовав запах крови.

– …Что, наверное, к лучшему, – сказала она, отвечая не Марику, а скорее своим мыслям. – Думаю, дальше кордебалета я бы не пошла, а у них очень часто изломанные судьбы, у этих девочек. У меня была клиентка, бывшая балерина, ещё относительно молодая, меньше пятидесяти, а за плечами уже три развода, несколько абортов и бесплодие, как результат…

– Да, горько и обидно, – произнес Миха. – Пожалуй, в искусстве нет более трудной профессии. Трудной и трагичной… Но в нашем лживом обществе при слове балерина у мужчин начинается слюноотделение.

Нувориши любят заводить любовниц в балетном мире. Ну, а истории по поводу увлечений "всесоюзного старосты" и Берии вы, вероятно, слышали… Во всём этом есть что-то постыдное… Крепостной театрик, где эти талантливые девочки гнули на пуантах свои пальчики, чтобы потом служить прихотям всяких ничтожеств… Да и сегодня, много ли изменилось?

Мама бросила на Миху задумчивый взгляд, в котором скользнуло понимание и признательность. Но настороженность всё же оставалась, и, желая сменить тему, она сказала:

– Ну что ж, давайте попробую ваш грузинский чай.

– Мам, посмотри какая классная серия. Это птица тукан. А вот треугольная марка, как интересно…

– Французская Гвиана, – подсказал Миха, ставя на стол термос и круглую жестяную коробку от печенья. – У них туканы чуть ли не на каждом дереве растут.

– Поют, – поправил Марик.

– Я бы не назвал это пением. Они крякают, судя по рассказам путешественников, хотя в их царстве это, возможно, верх красноречия.

Он отвернул пробку термоса, а из жестяной коробки осторожно извлёк блюдце, на котором стояла перевёрнутая кверху дном изящная чашка.

Между чашкой и блюдцем была проложена бумажная салфетка.

– Да, это был богатый сервиз, – сказала мама. А что случилось с остальным набором?

– Грустная история гибели семьи, которая рассыпалась, как карточный домик, а самые хрупкие вещи, наподобие чайного сервиза, каким-то чудом уцелели.

– И как же такая ценность оказалось у вас? – спросила мама, и невольно подчеркнутая подозрительность аукнулась в глазах Михи болевой точкой. Мама почувствовала этот надлом, мысленно себя приструнила, улыбнулась ему и, смягчая тон, попросила:

– Расскажите, Миха… мне интересно.

– История короткая, умещается в несколько предложений, а за ними целая жизнь… Марк, вам тоже налить чаю?

– Я потом, – сосредоточенно сказал Марик. – Боюсь разлить…

Мама, не скрывая иронии, взглянула на сына.

– Марк! Как неожиданно. Я теперь тоже буду к тебе обращаться на "вы".

– Мама, ну я же не виноват. Он с уважением. Миха говорит, что время ещё не подошло перейти на "ты".

– У вас прямо какая-то игра.

– Это просто этикет, – заметил Миха. – Мы с Марком много говорим об этикете, о вежливости. В современном обществе царят хамство и цинизм, в школах этикету не учат, а такие люди, как Марк, заслуживают того, чтобы, оказавшись в гуще людской, не следовать их стадным привычкам, а показать свою независимую точку зрения, своё уважение к традициям… У толпы своя дорога, у личности – своя.

Миха вернулся, сел на табуретку и, убрав салфетку, поставил чашку донышком на блюдце:

– История на самом деле короткая. Это чешский фарфор, сервиз принадлежал одной богатой еврейской семье из Богемии. Однажды я проходил мимо комиссионного – вижу чашку и блюдце на витрине.

Зашёл туда и прошу у старичка, который стоял за прилавком, показать мне этот набор. А он мне говорит: "Я не продаю, это из сервиза моей бабушки". Выяснилось, что он оказался единственным, кто уцелел из всей семьи, погибшей в гетто. Он прятался, жил по поддельным документам, но в конце войны немцы его всё же арестовали, и он попал в Терезиенштадт, относительно либеральный лагерь на территории Чехии. Вскоре лагерь заняли наши. Так что ему повезло. Я смотрю, старик еле ходит. Тогда я ему объясняю, что после него сюда придут другие люди, и дорогая его сердцу чашка попадет в руки какого-нибудь партийного бонзы или мелкой шишки из их же стаи. А я умею хранить память. Это всё, что я умею. И он мне отдал чашку и блюдце. Деньги взять отказался. На чашечке внизу клеймо MZ – это известная в Богемии марка, посмотрите, какой глубокий оттенок кобальта и тончайшая золотая вязь – исключительного качества работа.

– Да, очень красиво, – сказала мама, рассматривая чашку.

– А заварку я готовлю в термосе, – сказал Миха, уходя от печальной темы. – И знаете – почему? Чай хорошо настаивается, долго сохраняя тепло. Зеркальные стенки колбы после нескольких таких заварок покрываются тонкой плёнкой, сохраняющей аромат чая. А сам чай я покупаю у одного грузина на базаре. Он коптит чайные листья по древнему китайскому методу, используя ветки можжевельника и дикой пихты, которая растет в горах Кавказа. Пропитываясь хвойным дымком, чайные листья приобретают необычный аромат.

– Его зовут Важа, – подсказал Марик. И одновременно шепнул:

"Мама, посмотри, это марка острова Монако".

– Княжества Монако.

– Ну, ладно, перепутал с Мальтой, подумаешь, – покраснев, рассердился Марик. – Будто я не знаю, что такое Монако.

– А кто это изображён, – спросила мама – их король?

– В Монако, мама, нет королей. Это князь Ренье третий, тут же написано.

– Ой, какая же я дурочка, короля с князем перепутала.

– Этого Ренье, – заметил Миха, – считают одним из самых знаменитых в мире филателистов, можно сказать, королём от филателии, так что вы оба по-своему правы.

– Миха, а что это за марка? – спросил Марик, добыв пинцетом небольшую гашёную марку без зубцов.

– У вашего сына хороший вкус, – усмехнулся Миха. – Это довольно редкая марка, французская почтовая…

– А кто на ней изображён?

– Наверное, Марианна, – рассеянно произнёс Миха и обратился к маме:

– Вам добавить заварки?

– Нет-нет, спасибо, нам уже скоро надо будет уходить. Марик, папа через полчаса придет.

– Мама, папу бабушка голубцами накормит…

– Ах, да, голубцы, – многозначительно сказала мама. И они с Мариком хихикнули. Увидев немой вопрос на лице Михи, мама напомнила ему фамилию соседей.

– Знаю, знаю, – кивнул Миха. – Я вашего Голубца иногда снабжаю своей настойкой. Он как-то в мусор бутылку выбросил с отколотым горлышком, а на ней наклейка, которую он снять забыл: "Настоянка коріандріва з підвалів Василя Голубця".

– Вот оказывается, где его подвалы, – улыбнулась мама.

– Так я могу эту редкую марку отложить? – спросил Марик.

– Разумеется. Я, впрочем, и себя и вас ввёл в заблуждение. Это не французская Марианна, а Церера, древнеримская богиня плодородия и материнства, покровительница дворников.

– Правда? – удивился Марик.

– А почему бы нет? Простолюдины ей поклонялись больше всех других богов. В старые времена её называли богиней плебса. В засушливое лето у кого землепашец будет просить дождя и хорошего урожая? Не у какой-нибудь там расфуфыренной Венеры, а у такой вот деревенской богини.

– Марик, нам пора, – ещё раз напомнила мама. – Там бабушка уже заждалась…

– Кстати, Тане, маме вашей, передайте от меня поклон. Я её редко вижу в последнее время.

– Да, она мало выходит. Болят ноги…

– Жаль, Григорий Моисеич рано ушёл…

Он замолчал, и в комнате наступила напряжённая тишина. Только ходики стали слышны особенно явно, и Марику показалось, что они вдруг замедлили ход. Мама сидела необыкновенно бледная, закусив нижнюю губу, а Миха, опустив голову, чему-то улыбнулся и даже невнятно замурлыкал, процеживая через хоаны какую-то старую мелодию.

– Я ведь с вашим папой встречался месяца за полтора-два до его смерти. Здесь, в этой конуре. Он всегда при встрече здоровался со мной и любил переброситься парой слов по-польски. И под мышкой у него нередко была польская газета, обычно "Жиче Варшавы".

"Jak się masz, panie manЗger", – так он часто меня приветствовал, и мы с ним смеялись. А в тот день…

Миха поднял голову и увидел мамино лицо.

– Извините, я, наверное, опять допустил бестактность…

– Рассказывайте, – чужим голосом сказала мама, глядя на него широко открытыми глазами.

– Он мне поведал в тот день необычную историю из своей жизни. Он был молодым, жил в Ровно и ходил в местный ресторан слушать одну певичку, в которую страшно влюбился. Как он мне сказал – смертельно.

Он упомянул её имя, но я сейчас не вспомню, кажется, Хелена. Она пела со сцены разные модные танго и фокстроты того времени. И он каждый вечер приходил её послушать. Но однажды, когда она была на сцене, пьяный польский офицер крикнул ей что-то оскорбительное.

Тогда ваш папа бросился к нему и потребовал извиниться. Офицер вытащил пистолет и сказал: "… но сначала я тебе прострелю голову, еврей". И он бы это сделал, но тут какой-то находчивый приятель вашего отца дёрнул рубильник, и свет во всём зале погас. Началась суматоха, ваш папа скрылся, но, увы, он уже не мог больше появляться в этом месте. Любовь и впрямь чуть не стала смертельной.

– Какой классный сюжет для рассказа или даже романа! – восхищённо произнёс Марик.

– О да, но это ещё не конец истории. На следующий же день офицера разжаловали, буквально сорвали с него погоны… Но не за то, что он устроил скандал и грозился убить человека. Его разжаловали потому, что по законам офицерской чести – если оружие извлечено из кобуры, оно должно выстрелить. Это был их кодекс. Спесивый кодекс вояк. Вот с такой концовкой рассказ станет по-настоящему увлекательным.

А само танго… не знаю, как оно называется, но вы, Фаина, наверняка его слышали, он ведь часто пел, когда у вас собирались гости. Даже я иногда слышал его голос, особенно летом при открытых окнах… Я хорошо помню, как он сидел в этой комнатушке и рассказывал свою историю, а потом вдруг начал петь старое танго из репертуара певички кабаре. Это было так неожиданно и безумно трогательно. И, кажется, совсем недавно…

И вдруг Миха запел. Он пел мягким баритоном, с придыханием, видимо, немного волнуясь, и голос его чуть вибрировал:

– Миха, я и не знал, что вы умеете петь! Вот здорово! – Марик смотрел на дворника, как на только что сделанное открытие, но мама сидела на краешке стула, напряжённо выгнув спину, готовая сорваться с места.

Она молчала, и только глаза её были подёрнуты поволокой, будто облаком, которое медленно таяло, пока не исчезло совсем…

– Сколько мы вам должны за марки? – Голос её дрожал.

– Мама, ну ещё пять минут, – попросил Марик.

– Нам пора идти… Сколько?

Миха поднялся из-за стола.

– Вы мне ничего не должны. Я дарю эти марки.

– Нет, не может быть и речи. – Она вытащила десятку из кармана. – Если вы не возьмете деньги, мы не возьмём марки.

– Мама! Миха же мне эти марки хочет подарить, почему ты такая упрямая?

Мама молчала и теребила пальцами свою шаль.

Миха, похоже, растерялся. У него опять несколько раз дёрнулась щека.

Он нервным движением взъерошил волосы.

– Я возьму с вас по пять копеек за марку, – сказал он, глядя маме в глаза с какой-то детской обидой.

– Сколько там марок, сынок?

– Восемнадцать, – тихо ответил Марик.

– Восемнадцать, – повторила мама и закусила губу.

– Так как у меня нет сдачи, то вы мне будете должны 90 копеек. Я дам вам сейчас конвертик, положите туда марки.

Они вышли из дворницкой. Мама пошла вперёд быстрым шагом, держась за шаль побелевшими от напряжения костяшками пальцев.

Марик открыл дверь, и они вошли в квартиру.

– Мама, ты какая-то нетерпеливая. Я же тебе говорил, что он в марках плохо разбирается, но он когда-то был путешественником, ей богу.

Мам, пять копеек за марку. Я мог ещё штук тридцать набрать.

– Марик, папа скоро придёт, у него сегодня частный урок; наверное, уже закончился, он будет минут через двадцать. Я пока подогрею голубцы и хочу тебя о чём-то попросить: принеси из комнаты букет…

Марик вернулся с вазой. Сирень к вечеру расщедрилась, раскрыла свои лепестки, и её махровые гроздья напоминали усыпанное звёздами ночное небо.

– Там бабушка в кресле перед телевизором заснула.

– Ничего, я её разбужу. Садись, мой мальчик. И не сердись на меня. Я сама на себя сердита. Как я могла забыть эту дату. Скажи мне, как? Вчера исполнилось ровно четыре года со дня смерти папы. Моего папы, понимаешь? И я за неделю до этого каждый день напоминала себе поставить свечку, помянуть папу… делала зарубки в дурной голове. Ох, будь прокляты эти праздники с их суматохой…

Как же мне стыдно, Марочка. Я напрочь забыла, а какой-то дворник мне напоминает. И напоминает так, будто знает, что я эту боль буду нести одна, и ни с кем не поделюсь. Ни с кем, кроме тебя. Мальчик мой, почему он мне никогда эту историю не рассказывал? Почему ему рассказал?

– Мам, ну не расстраивай себя так. Хочешь, я тебя сейчас утешу стихами Светлова. Вот слушай: Марик сделал артистичный жест рукой и, слегка подвывая, прочёл: "Все ювелирные магазины – они твои, все дни рожденья, все именины – они твои… вся горечь жизни и все страданья – они мои".

– Ах, сынок, звучит оно красиво, но фальшиво, а строчки из этого танго – они мне царапают сердце… "Мой любимый – бандит, пьяница, игрок…"

Она закрыла лицо руками и чуть слышно произнесла: "А я его всё равно люблю…"

Плечи её вздрогнули, и вся она сжалась, словно хотела спрятать под шалью, как под панцирем, свои обнажённые чувства.

– Мам, ну не плачь, – тихо сказал Марик и прикоснулся к её руке.

Мама медленно опустила ладони мокрые от слёз.

– Мама, ты такая красивая…

– Да, особенно сейчас, – она попробовала улыбнуться. – Иди сынок, иди, позанимайся немного, а я посижу. И сам разбуди бабушку, ей спать сидя тоже не очень на пользу. И ещё… Только не обманывай меня. Это его букет?

Марик молчал. Он не понимал, как она могла догадаться. Он ведь всё разыграл, как по нотам…

– Мам, это для тебя и для бабушки. Он просил не говорить…

– Когда мы уходили, я увидела в его мусорном ведре сломанную ветку сирени… Так что вы оба те ещё конспираторы. А Миха… Какое, однако, странное и в то же время детское имя… Ты ведь понимаешь – он по своей сути не дворник. Он умный тонкий человек с израненной душой и щедрым сердцем. Я рада, что он стал твоим другом.

– Мам, он твой друг тоже.

– Нет, милый, ты можешь к нему ходить в любое время, я туда никогда больше не приду.