Читать книгу Репрессированный ещё до зачатия - Анатолий Санжаровский - Страница 2

В пятницу семнадцатого марта одна тысяча девятьсот девяносто пятого года померла в Нижнедевицке моя мама. Пелагия Михайловна Санжаровская. В девичестве Долженкова.

На похоронах меня поразили своей поэтичностью причитания-плачи её родной сестры Нюры.

Тётя посулилась списать на бумажку свои слова.

Да не списала.

Ждал-пождал я в Москве с полгода и, так и не дождавшись обещанного, сам поехал в августе к тёте Нюре Крав цовой за Воронеж, в степной, в сомлелый на солнцепёке городишко Калач.

А под боком у Калача жила Новая Криуша. Отцово родовое гнездо. Столица нашей семьи…

Воронежский поезд приплёлся в Калач уже в сумерках.

Весело выглядываю из тамбура. Улицы не убраны в кумач. Ни знамён, ни гирлянд. На перроне нет духового оркестра. Ни трапа с красной ковровой дорожкой… Ни завалящей ковровой дорожки, ни тётушки.

Никто меня не встречает?

Гм… Куда же мне одному шлёпать в ночь?

У меня ж здесь ни одной знакомой души кроме тёти…

Хотя…

От вагонных ступенек тихая грусть повела меня в тупичок.

«Толик… Толик… – позвал я тихонько себя из далёкого тёплого лета пятьдесят шестого. – Ты чего молчишь? Ты же здесь… Слышишь?.. Ты же давно здесь… С той самой поры… Напомнить? Тогда ты впервые поехал один на поезде к бабушке. Сюда, в Калач, а потом в Собацкий. И мама тебе всё наказывала не спать в поезде. Ты всё удивлялся, почему это не спать? Заснешь, украдут шо-нэбудь, постращала мама. Но красть было нечего. У тебя была лишь маленькая фанерная балетка и та пустая. А ты всё одно не спи, стояла на своём мама… И ты пообещал, что не будешь в поезде спать.

До самых Лисок крепился. Не спал. А как сел в Лисках на третий уже за всю твою дорогу поезд, так и заснул на самой верхней третьей полке. В Калаче весь народишко высыпался из вагона. Ты не слышал. И состав слился в тупик. Тут, в тупичке, ты проснулся от тишины, выпрыгнул в окно и побежал к вокзалу. А оттуда уже автобусом к бабушке в хуторок Собацкий. С той поры ты остался в Калаче. Семнадцатилетний. В веснушках. Сильный… Отзовись… Помоги мне, старику… Не молчи…»

Но тот Толик, из молодости, не откликался, и я, поталкиваемый в спину тёплым неунывающим ветром, побрёл по шпалам назад к тусклым огням вокзала.

Незнамо как я оказался в автобусе и очнулся, когда ко мне подошла кондукторша с билетной сумкой на груди:

– Вам куда ехать, мил гостюшка? – спросила она.

Я пробормотал тёткину улицу.

– Так туда автобусы уже не бегают. Поздно… Переедете с нами через мост и выходите. Мы поедем прямо. А вы идить в левую руку… Малёхо пройдёте по асфальту. А там ещё свернёте в левый бок…

Я шёл и час, и два…

Всё было черно. Куда я мог сворачивать?

Смотрю, где-то уж очень далеко замерцали тоскливые огоньки.

Я засомневался, что это ещё городок Калач, и, постояв, подумав, пошарачился назад.

Я вернулся к той развилке, где выходил из автобуса.

В бетонной плите стоял дорожный указатель.

Я так-таки и в темноте прочитал белые буквы.

Они складывались в Манино.

Манино!

В этом селе жила до замужества бабушка по маминой линии.

Мне стало как-то хорошо, будто я попал в гости к своим.

Я достал из портфеля огрызок колбасы, ломоть чёрного хлеба и, присев на холодный бетон, принялся есть.

Портфель скоро опустел.

Больше из него ничего не достать.

Что же дальше?

Искать гостиницу?

И я поплёлся за мост в слепой, тёмный городок.

Невесть откуда из черноты ко мне вырезался пьяный в корягу мужик и, еле ворочая ватным языком, потребовал:

– Д-дай в з-з-зубы, чтобы дым пошёл!

– Не дам. Некурец я.

– Тогда вып-пить подавай!

– И тут жирный прочерк.

– Кончай попусту греметь крышкой. Не то я тебе рог сшибу!

– И рога у меня нет, – грустно хохотнул я и побрёл дальше.

– Что ж, думаешь, как я под балдой, так дурее пьяного ёжика?.. Найду рог! – погрозился он и затих.

Я брёл по темноте, и тяжёлые мысли бередили душу.

Как же так получилось, что я потерялся, заблудился посреди России? У себя на Родине!

Не здесь ли мои корни?

Не здесь ли мой Дом?.. Дом моей крови?.. Дом моей души?..

Тогда почему я блуждаю один по этой чёрной ночи?

Я кое-как разыскал гостиничку.

Обветшалая, в один этажишко, она пропаще спала за дощатым глухим забором.

Я постучал в закрытую калитку.

Собака с лаем вылилась из-под ворот, и я еле отбился от неё.

В гостинице не было огней. Всё спало.

Кому я здесь нужен?

Поторчал-поторчал я у ворот и потащился на свет.

Это был телеграф.

Дверь размахнута нараспашку.

Я вошёл и прилип на краешке скамейки у обшарпанного стола.

– Вы, случайно, не Москву ждёте? – спросила из окошка молоденькая телеграфистка.

– Не Москву…

– А чего тогда ждёте?

– Рассвета.

– А-а…

Она ушла.

А я, подложив под голову кепку, лёг на лавку у стены, закрывшись газетой от яркого света большой и голой, без абажура, лампочки.

Я лежал и с горечью вспоминал свои отгорелые дни…