Читать книгу Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер - Страница 5

1

Владимир Владимирович Набоков появился на свет последней весной умирающего столетия, 22 апреля 1899 года, в Санкт-Петербурге, столице Российской империи. Тогда эту дату еще не внесли в календари как знаменательную. А между тем в тот же день двадцать девять лет назад родился его тезка – Владимир Ильич Ульянов, ссыльный революционер, который через три года станет известен под псевдонимом Ленин.

Первый ребенок у Набоковых родился мертвым, и поэтому перед родами мать наверняка переживала: Елена Ивановна была женщиной впечатлительной, склонной к тревожности. И если б материнская нежность могла переломить ход истории, первенец Елены Ивановны стал бы одним из самых счастливых созданий на планете.

Владимир рос в любящей семье, не знавшей материальных трудностей и высоко ценившей культуру. Дом № 47 по Большой Морской достался его матери в приданое. Поколения предков отца, Владимира Дмитриевича, находились на царской службе. Профессор правоведения, любитель оперы и литературы, В. Д. Набоков не только держал великолепную библиотеку – у него была даже собственная библиотекарша. Отца будущего писателя, который, по словам одного из ближайших друзей В. Д. Набокова Иосифа Гессена, «боготворил» своего первенца, отличали страсть к роскоши, увлечение бабочками и бунтарская жилка.

Год рождения Набокова, как и любой другой год в истории человечества, нес в себе семена и надежды, и отчаяния. История не знает четких границ, поэтому все, что было в уходящем веке хорошего и плохого, беспрепятственно перетекло в век новый. Бескрайними, необъятными землями России пятый год правил Николай II. Усилия, приложенные им к созыву Гаагской мирной конференции 1899 года, на которой рассматривался проект создания трибунала для разрешения международных споров и была сделана попытка ограничить употребление «разрушительных взрывчатых составов», вскоре снискали императору номинацию на первую Нобелевскую премию мира. Конференция запомнилась как одна из немногих славных вех в правлении царя Николая.

В Париже начался пересмотр нашумевшего «дела Дрейфуса». Французского еврея по имени Альфред Дрейфус, много лет назад обвиненного в шпионаже в пользу Германии и сосланного на гиблый Чертов остров, вернули в мир живых, чтобы он еще раз предстал перед судом. Той весной появились факты, в свете которых стало понятно, что Дрейфус пал жертвой антисемитизма. Общественный протест вспыхнул с новой силой, но повлиять на судьбу Дрейфуса не смог: несчастного разжалованного капитана повторно признали виновным и только после этого неожиданно помиловали.

На Кубе закрыли основанные испанскими военными «реконцентрационные лагеря» – после того, как стали известны чудовищные условия содержания заключенных, снискавшие губернатору Кубы прозвище Мясника. Тем не менее испанскому изобретению суждена была долгая жизнь. Пока маленький Набоков учился ползать и ходить, одна западная держава за другой устраивали на своих колониальных территориях концентрационные лагеря: США – на Филиппинах, Британия – в Южной Африке, Германия – в Юго-Восточной Африке.

Со временем у Владимира Набокова появятся веские основания задуматься о Ленине, царях, заразе антисемитизма и концентрационных лагерях. А пока младенец, благополучно появившийся на свет на утренней заре, впервые открывает глазки на втором этаже изысканного особняка из розового гранита, даже не догадываясь, в какой чудесной семье ему привелось родиться.

Младенца окрестили в ближайшей церкви, чуть не назвав по ошибке Виктором. Если православный протоиерей не отступил от канона, значит, новонареченного Владимира погрузили в купель со святой водой, затем крестообразно состригли четыре прядки волос и помазали освященным маслом, чтобы легче было выскользнуть из тисков зла: в жизни, которая ждала крещаемого, не стоило пренебрегать никакой помощью.

Дом Набоковых – четвертый по Большой Морской, если считать от Исаакиевской площади с ее знаменитым собором. Построенный по заказу русского царя и по проекту французского архитектора, самый большой православный храм города соединил в себе элементы античного, византийского и русского стиля – и при этом смотрелся бы органично и в Париже, и в Берлине.

Однако собор, достроенный в 1858 году, был прочно укоренен в болотистой почве Петербурга: чтобы его фундамент не поплыл под тяжестью гранитных колонн и цоколя, под него вбили целый лес – больше десяти тысяч деревянных свай.

Собор вырос неподалеку от набережной Невы, всего в километре от Петропавловской крепости – первого здания, построенного здесь Петром I. Вначале крепость мыслилась как защитное сооружение тогда еще приграничного города, но довольно скоро превратилась в политическую тюрьму. В 1718 году родной сын Петра царевич Алексей поплатился за попытку сбежать из страны, став одним из первых обитателей темницы. Подвергнутый пыткам по приказу отца, он умер здесь в возрасте двадцати восьми лет. Другим известным узником стал старший брат Ленина Александр Ульянов, впоследствии казненный за покушение на царя.

Крепость хранила петровскую столицу, а столица постепенно возвышала род Набоковых. Через сто с лишним лет после постройки Петропавловской крепости ее комендантом был назначен один из двоюродных прадедов Набокова. На этой должности он снабжал книгами арестованного за участие в революционном кружке Федора Михайловича Достоевского.

2

С самого рождения будущий писатель принадлежал не только России, но и миру. Среди его первых воспоминаний – детская кроватка «с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам» и мимолетный образ блестящей мокрой крыши во время поездки в дядюшкин замок на юге Франции. Кормилица Володи Набокова жаловалась, что ребенка невозможно уложить спать – он постоянно бодрствует, с любопытством глядя по сторонам. Его каждый день купали в ванне. Не пороли. Когда владение мальчика русским языком еще сводилось к словам «какао» и «мама», он уже читал и писал по-английски. Его гувернантка мисс Норкот влюбилась в женщину, а домашний учитель Ордынцев влюбился в его мать. Володя тем временем строил за спинкой семейного дивана темный тоннель из подушек.

Мать по вечерам читала ему по-английски сказки о рыцарях и прекрасных дамах и повести о приключениях Голливога, куклы с черным лицом и пуговичными глазами. Позднее он уже сам листал Диккенса и Доде, журнал «Панч» и книги Г. Дж. Уэллса. Начитанный с раннего детства, мальчик увлекался то приключениями Шерлока Холмса, то Конрадом, то Киплингом.

Володя рос вместе с братом Сергеем, родившимся меньше чем через год после него и ставшим его тенью-близнецом и товарищем по играм. Но первенцу, как водится, досталось больше родительского внимания, чем всем остальным детям. Каждого последующего ребенка – Ольгу (1903 г. р.), Елену (1906 г. р.) и Кирилла (1911 г. р.) – родители окружали исключительной заботой. Но в отличие от старшего брата они по большей части росли на руках у гувернанток.

Все детство Сережа находился в тени своего яркого брата. Общего у них было мало. Володя унаследовал отцовское увлечение боксом и бабочками, Сережа – любовь к опере. Володя был обаятельным красавцем и экстравертом, а Сережа – застенчивым и нескладным заикой. Тем не менее мальчики играли вместе и под предводительством Володи не раз удирали от своих наставников. Однажды в Германии они – пятилетка и четырехлетка – сбежали из-под надзора гувернантки, сели в Висбадене на пароход и спустились вниз по Рейну. Два года спустя, чтобы скрыться от надоевшей французской учительницы, они в отсутствие родителей учинили побег из загородного поместья, отправившись в пешее путешествие вместе с немецким догом по кличке Турка. Володя шагал впереди, заново протаптывая засыпанную снегом тропинку к проезжей дороге. Когда Сережа продрог и устал, ему было велено садиться верхом на дога. Младший время от времени сваливался с Турки, но братья продолжали свой путь при лунном свете, и отловили их уже за много верст от дома.

Первые десять лет жизни Володя и Сережа делили общую детскую и спали по разные стороны лакированной ширмы. Обоим дозволялось заглядывать в огромную отцовскую библиотеку. Не слишком крупный, но ловкий Владимир любил обогнать брата на «скетинг-ринге» или подкрасться сзади, когда тот, ничего не подозревая, упражнялся в игре на фортепиано. Сергей проникся любовью к Наполеону и спал в обнимку с бронзовым бюстом французского императора. Заикание с возрастом так и не прошло, мало того, к нему добавилась близорукость, отчего приходилось носить унизительные очки. Друзьями мальчики так и не стали.

3

Несмотря на всю заботу и внимание, Володя часто болел – то ангиной, то скарлатиной, то воспалением легких. Зимой, когда ему нездоровилось, Елена Ивановна садилась в санки, ехала на Невский проспект, в дорогие магазины, и каждый день покупала маленькому страдальцу подарок. Запомнились «гранатово-красное хрустальное яйцо, уцелевшее от какой-то незапамятной Пасхи» и возможность перед сном поиграть с мамиными диадемами и ожерельями, извлеченными из стенного сейфа.

Своим богатством Набоковы были обязаны Елене: ее отец, миллионер Иван Васильевич Рукавишников, происходил из семьи горнозаводчиков. Театрал и меценат, он порой был подвержен приступам ярости, приводившим в ужас дочь и сына. Он умер, когда Володя только учился ходить. Дочери в наследство достались дом в Петербурге и загородное поместье в Выре, в шестидесяти семи верстах к югу от столицы.

В поместье Елена Ивановна писала акварельные пейзажи и собирала грибы. А в Петербурге засиживалась за покером до трех ночи. Эмоциональная с детьми, с чужими она была сдержанной и друзей выбирала осмотрительно – притом что всю жизнь оставалась женщиной нервной и впечатлительной. Не то чтобы истово верующая – в церковь она ходила в Великий пост да на Пасху, – Елена, однако, питала склонность к мистике и всюду видела знамения и таинственные предвестия. Как и Володя, она считала, что буквы и цифры имеют собственный цвет, и верила в ясновидение.

Кроме того, Елена оказалась для сына первым наставником по части манипуляций, демонстрируя на живых людях то, что сын потом проделает со своими героями. Набоков отдал должное ее изобретательности, описывая в автобиографической книге «Память, говори» два эпизода из детства.

В первом Набоков рассказывает, как мать переживала по поводу старой служанки. Как и большинство женщин своего сословия, Елена Набокова не работала. Домашнее хозяйство тоже мало ее интересовало, и потому она предоставляла заниматься им бывшей няньке, старушке семидесяти с лишним лет, которая родилась крепостной. Слабея умом, та собирала всякий мусор и ревниво охраняла семейные запасы продовольствия, неохотно отмеривая порции даже самим Набоковым.

Жалея свою старую няню, Елена Ивановна делала вид, будто та по-прежнему командует кладовой, хотя на самом деле старуха правила только «каким-то своим, далеким, затхлым, маленьким царством», на которое не посягали, чтобы не разбивать ее иллюзий. Домочадцы знали правду и потешались над старушкой у нее за спиной – да и сама она время от времени начинала что-то подозревать. Но из сострадания Елена Ивановна до последнего обманывала прислугу. Писатель на долгие десятилетия запомнил мамину уловку, как и еще одну, более хитроумную.

К тому времени, как Набокову исполнилось четыре года, его дед по отцу, Дмитрий Николаевич Набоков, повредился в рассудке. Бывший царский министр набивал полный рот камней. Он стучал тростью по полу, требуя внимания, похабно ругался, мог обращаться к слуге как к графу и выбранить бельгийскую королеву. Дмитрий Николаевич был уверен, что ему безопасно жить только в Ницце, на Французской Ривьере. Но его состояние ухудшалось, и врачи порекомендовали возвращаться домой.

Во время очередного «припадка забытья» старика перевезли в Петербург, где Елена Ивановна декорировала одну из комнат под его спальню в Ницце. Подыскали похожую мебель, а специальный нарочный привез из Франции кое-какие личные вещи. Вазы в комнате наполняли средиземноморскими цветами.

Дело было не только в том, чтобы старик чувствовал себя как дома, – мать Набокова внушила свекру, будто он вообще не переезжал. Уголок стены, который можно было наискось разглядеть из окна, по распоряжению Елены выкрасили в ослепительно-белый цвет, как на Ривьере. Свои последние дни Дмитрий Николаевич доживал в счастливом заблуждении, что находится в безопасной Ницце, а вовсе не в России, которая только что ввязалась в безнадежный конфликт с Японией.

Той же зимой Набоков стал свидетелем того, как друг семьи генерал Куропаткин, сидя на оттоманке в гостиной, начал показывать фокус со спичками, но не успел закончить, потому что его вызвали на фронт. Четыре года спустя украинский гувернер на глазах у Володи заставил-таки исчезнуть монетку. Еще один домашний учитель пытался удивить десятилетнего Набокова картинками волшебного фонаря – стеклянными пластинками, на которых длинные истории сжимались в несколько изображений, а самые незначительные мелочи вдруг обретали грандиозность. Но никакие перевертыши, трюки и фокусы, впоследствии неоднократно упомянутые в стихах и прозе Набокова, не шли ни в какое сравнение с уловками матери, первой на его памяти смешавшей иллюзию с реальностью и окутавшей суровую правду дымкой фантазий ради великодушного, милосердного обмана.

4

Родители так заботливо ограждали Владимира от окружающей жестокости, что его не должны были коснуться драматичные политические события и тот гигантский водоворот, в котором закрутилась жизнь страны.

Определенная отстраненность от общественных потрясений со временем воплотится в его творчестве. Персонажей Набокова, как и членов его семьи, формировала эпоха, хотя далеко не все из них могли вслед за автором похвастать принадлежностью к аристократии. Дед, который умирал в Петербурге, воображая себя на Ривьере, когда-то владел тремястами девяноста душами крепостных. Он был сенатором и министром юстиции при двух Александрах – Втором, освободившем крестьян и учредившем независимый суд, и Третьем, который урезал свободы, дарованные предшественником.

Его сын, Владимир Дмитриевич Набоков, родился в Царском Селе, где располагалась загородная резиденция государя, а рос в петербургском Зимнем дворце. На его детство пришлось убийство Александра II и последовавшие за ним еврейские погромы. Он наблюдал за тем, как отец боролся, чтобы в России продолжались хоть какие-то реформы.

Воспитанный в духе либерализма, в юности Владимир Дмитриевич принимал участие в студенческих волнениях и был арестован. Отец мог бы употребить свое влияние и добиться его освобождения, но сын предпочел разделить судьбу товарищей. Окончив университет и став юристом, Владимир Дмитриевич сохранил в душе это обостренное чувство справедливости.

Впрочем, его демократические пристрастия ни в коей мере не касались материальных благ: он с рождения жил в роскоши и любил изысканные вещи. У него было два автомобиля – седан «бенц» и черный лимузин, – а его гардероб соперничал элегантностью с туалетами жены. В доме пользовались исключительно английским душистым мылом; библиотека была заполнена английскими книгами, а душа хозяина – мечтами о британском парламентаризме, который Владимир Дмитриевич надеялся импортировать в Россию. Наделенный аристократической взыскательностью и яростным умом, он посвятил себя борьбе за гражданское равноправие.

Его первенец с детских лет и до последнего вздоха равнялся на отца. Володе, с удовольствием ездившему в спальном вагоне на Ривьеру и собиравшему на пляже цветные стеклышки, еще не было четырех, когда Владимир Дмитриевич сделал выбор, определивший всю его последующую карьеру.

В 1903 году в Кишиневе местная газета напечатала лживую статью, распространив старую как мир небылицу о том, что евреи якобы убивают христиан и используют их кровь для религиозных обрядов. Газета призывала православных, «вдохновляемых любовью Христовой» и почитающих царя, объединиться и «разделаться с гнусными евреями». Погрому, начавшемуся в пасхальную неделю, власти не чинили никаких препятствий. За три дня были убиты сорок девять человек, счет раненых шел на сотни, больше тысячи человек остались без крыши над головой.

Разумеется, выступать с публичными заявлениями на столь болезненную тему без монаршего одобрения не рекомендовалось, но отец Набокова не стал дожидаться высочайшего позволения и честно написал о случившейся резне. В статье «Кишиневская кровавая баня» он обличал антисемитское безумие, утверждая, что оно наносит урон не только евреям: слепая ненависть уродует общество в целом. Автор прямо упрекал власти, с молчаливого согласия которых начался погром, и полицию, не сделавшую ничего, чтобы его остановить.

Антисемитизм в то время глубоко пропитал российскую национальную культуру. Практически во всех гражданских конфликтах и экономических затруднениях, возникавших в стране, спешили обвинить евреев. Неевреев, сочувствовавших евреям, реакционеры изображали предателями и подвергали травле. Поплатился за свою смелость и Владимир Дмитриевич Набоков – он был лишен придворного звания камер-юнкера. Елена Ивановна коллекционировала карикатуры, высмеивавшие политическую позицию мужа. Маленькому Владимиру запомнилась одна картинка, на которой отец «преподносит Мировому Еврейству матушку Россию на блюде».

Благодаря повсеместному распространению телеграфа новость о кишиневской резне разлетелась в считанные часы. О российских зверствах тут же затрубили по всему миру. Общественные организации от Варшавы до Лондона и Техаса осудили насилие; событие настолько потрясло мир, что даже китайские иммигранты в Нью-Йорке объединились для сбора помощи жертвам Кишинева.

Гораздо меньше внимания широкой публики привлекли другие статьи, которым в последующие десятилетия предстояло кардинально изменить жизни миллионов людей. Одна из газет в родном городе Набокова сообщила, будто обнаружены документы, подтверждающие существование всемирного заговора евреев по завоеванию мирового господства. Впервые о «заговоре» поведала серия статей, опубликованных тем же издателем, которому принадлежала газета, призывавшая к погрому в Кишиневе. «Протоколы сионских мудрецов», фальшивка от первой до последней буквы, расходились по России, подогревая предубеждения и страхи толпы. Вымышленные тексты, скомпилированные из разных источников, неисповедимыми путями попали в Германию и Пруссию, откуда проникли в Россию. Окончательную отделку они, по всей вероятности, получили усилиями царской охранки – российской тайной полиции.

Пока антисемитизм примерял новые маски, ключевой задачей В. Д. Набокова сделалась борьба с нетерпимостью во всех ее формах; позднее эту позицию с не меньшим пылом отстаивал его повзрослевший сын. Владимиру Дмитриевичу претила тактика манипулирования сознанием необразованного населения. Но не только подпитываемый сверху антисемитизм толкал его к протесту против царизма. Он яростно сражался за отмену смертной казни и, хотя считал, что гомосексуализм явление ненормальное, критиковал имперские законы, направленные против содомии.

Отец Набокова был гласным Петербургской городской думы и членом полулегального конституционно-демократического «Союза освобождения». В своей борьбе он был далеко не одинок – либеральные и социалистические идеи активно пропагандировались целыми сообществами русских писателей и мыслителей: от анархо-пацифистов, последователей Льва Толстого, до поборников прямого насилия.

Справиться с подобными общественными настроениями властям не удавалось ни путем ужесточения законодательства, ни нагнетанием (в связи с Русско-японской войной) патриотической истерии. Гражданские права, дарованные в XIX веке, нельзя было просто взять и отменить в веке XX. Когда старый год сменился новым, 1905-м, по Петербургу прокатилась волна протестов. Мирное шествие рабочих, направившихся в январе к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию с требованием реформ, наткнулось на плотное оцепление вооруженных солдат. Рабочие отказались расходиться – и тут грянули залпы.

Убегающих от пуль людей преследовали специально стянутые в город войска. Люди прыгали с низких мостов на лед. В городе воцарился хаос: мародеры разбивали витрины фешенебельных магазинов на Невском проспекте и грабили их содержимое. За углом дома, где жил пятилетний Владимир Набоков, на Мариинской площади, солдаты сбили выстрелами ребятишек, забравшихся на деревья.

Многих либеральных журналистов и поэтов – в том числе друга В. Д. Набокова Иосифа Гессена – арестовали и посадили в Петропавловскую крепость. Закрывались газеты. Людям запрещали собираться в общественных местах. Горожане были напуганы и возмущены поведением солдат, которые, как подметили все, разделывались с безоружными жителями куда отважнее, чем с японскими моряками.

Владимир Дмитриевич немедленно осудил побоище и предложил выдать компенсации семьям погибших. Власти восприняли это заявление как крамолу. Либерализм Набокова вдруг перестал быть простительной причудой блестящего правоведа. Даже родная мать осудила Владимира Дмитриевича: она сетовала на некие «темные силы», соблазнившие ее сына, и предрекала, что те приведут его к краху карьеры и нищете.

Волнения продолжались весь год, собирая бесконечные толпы рабочих и парализуя движение транспорта. То и дело вспыхивали и яростно подавлялись вооруженные мятежи. Погибшие исчислялись уже не сотнями, а тысячами. Когда царь наконец поддался давлению и позволил сформировать Думу – совещательный орган с ограниченными полномочиями, – на политическую арену вышла Конституционно-демократическая партия (кадеты). В. Д. Набокова, одного из ее основателей, избрали членом Центрального комитета. Отец будущего писателя Владимира Набокова, потомок поколений царедворцев, открыто ратовал за преобразование самодержавия, которому веками подчинялась Россия.

5

В ту зиму Владимир и Сергей Набоковы начали брать уроки французского у чрезмерно впечатлительной учительницы из Швейцарии мадемуазель Сесиль Миотон. Если Владимир Дмитриевич надеялся изолировать детей от политических волнений, лучшего способа, чем нанять мадемуазель, и придумать было нельзя. Равнодушная к России и ко всему русскому, она принимала жизнь в чужой стране со стоическим отчаянием. Прячась от повседневных обид, мадемуазель с головой уходила в литературу и жила в мире иллюзорного, но прекрасного прошлого, с которым всегда можно сравнить настоящее и убедиться, что последнее ущербно. Позднее в книге «Память, говори» Набоков посвятит целую главу ее причудам и склонности к мелодраматизму.

Вскоре после приезда мадемуазель семилетний Володя тоже нашел способ бегства от действительности, только он стремился укрыться не в прошлом, а в мире природы. Мальчик страстно увлекся бабочками. В Выре он ловил редких парусников и обычных перламутровок, а затем, расправившись с насекомыми при помощи эфира, пронзал им булавкой брюшко, расправлял узорчатые крылья и укладывал в коробки. Его коллекция бабочек росла в прямой пропорции к общественным волнениям, которые мешали детям вернуться в Петербург.

Той же зимой проходили выборы в I Государственную думу. Революционные партии официально бойкотировали их, позволив победить фракции кадетов в союзе с трудовиками. Отказавшись от официальных думских постов, Набоков тем не менее принимал в работе Думы активное участие: после его блистательной речи об отмене смертной казни депутаты единогласно проголосовали за признание крайней меры наказания незаконной. Были предложены шаги по борьбе с голодом, который прокатился по стране после неурожаев военных лет. Кроме того, программа кадетов предполагала создание ответственного перед Государственной думой правительства, ратовала за частичную политическую амнистию, расширение гражданских прав и свобод и передачу части земель крестьянству. Депутаты возомнили себя хозяевами положения – рассказывали, что когда Николай II выступал с речью в Думе, В. Д. Набоков «сидел в первом ряду, вальяжно откинувшись на спинку кресла, сунув руки в карманы и неприкрыто ухмыляясь».

Однако никто не собирался всерьез рассматривать инициативы Думы. Депутаты вынесли резолюцию о недоверии правительству. Царские министры, утверждали они, должны быть подотчетны парламенту. Царь с ними не согласился и… распустил Думу.

На следующий день В. Д. Набоков и еще почти две сотни депутатов собрались в финском Выборге и подписали обращение к российскому народу, в котором призывали не служить в армии и не платить налоги, поскольку правительство без армии и с дырой в бюджете управлять страной не сможет.

То был беспрецедентный акт неповиновения, порожденный безысходностью. Впрочем, своим резким демаршем выборгские подписанты ничего не добились и только навредили собственному делу. По возвращении в Россию они лишились политических прав. Готовились новые выборы в Думу, но подписантам, включая отца Набокова, запретили в них участвовать.

На обоих полюсах политического спектра множились примеры применения насилия. Видного члена партии кадетов Михаила Герценштейна высмеивали в антисемитских политических карикатурах. Давно обращенный в христианство, в глазах реакционеров он оставался участником еврейского заговора, направленного на уничтожение России. В июле его убили. До В. Д. Набокова дошли сведения, что он тоже включен в некий черный список и стоит следующим на очереди. Друзья убедили Владимира Дмитриевича ненадолго уехать из страны.

Но и левые все чаще прибегали к крайним мерам. В партии социалистов-революционеров образовалось террористическое звено, занимавшееся политическими убийствами. Налеты и кражи со взломом, а также нападения на домохозяев и мелких дельцов стали обычным делом. Не брезговали подобными методами и большевики. Владимир Ульянов (Ленин) «заведовал» банковскими ограблениями, организовывал фиктивные браки своих товарищей, чтобы обирать богатых наследниц, и вербовал профессиональных преступников, имеющих опыт незаконной торговли оружием. Одним из его подручных был Иосиф Сталин.

Пока партии выискивали средства и сторонников, в начале 1907 года прошли выборы во II Думу. Отстраненный от политической жизни, В. Д. Набоков выступал на страницах кадетской партийной газеты, продолжая ратовать за либерализацию, способную нащупать срединный путь между реакционным экстремизмом и революцией.

Ленин не участвовал в гонке за парламентские кресла: он боялся возвращаться в Россию. Отвергая призывы к умеренности, он издал памфлет, в котором поименно оскорбил В. Д. Набокова и его сторонников, объявив кадетам войну и осудив их крестьянских союзников. Ленин пригрозил и социалистам-революционерам, которые подумывали о сотрудничестве с кадетами. По его словам, «грязное дело» совершит любой, кто, закрывая глаза на гибель рабочих в страшный день Кровавого воскресенья, поможет провести в Думу «антинародную» партию буржуазных либералов.

Памфлет Ленина перехватили, и множество экземпляров уничтожили, но чаша весов уже клонилась в его сторону. Кадеты потеряли голоса на выборах, и второй созыв Думы получился гораздо радикальнее первого. Через четыре месяца царь ее распустил.

Но Николай II не забыл о дерзости депутатов I Думы. В том же 1907 году бывшие депутаты, подписавшие «Выборгское воззвание», в том числе Владимир Дмитриевич Набоков, предстали перед судом и были признаны виновными в призывах к свержению правительства. Набокова приговорили к трем месяцам одиночного заключения.

Апелляцию отклонили, и Владимир Дмитриевич отправился отбывать наказание в тюрьму, которая находилась всего в нескольких минутах ходьбы от его дома, – в «Кресты». Находясь в заключении, он писал жене Елене ободряющие записки на туалетной бумаге, успел набросать несколько правоведческих статей, выучил итальянский и взялся за Данте. Условия содержания были не самыми худшими: арестанту даже разрешили взять с собой складную ванну. Владимир Дмитриевич всячески преуменьшал тяготы заключения, стремясь показать, что приговор для него всего лишь мелкое неудобство.

К тому времени отец и сын Набоковы особенно сблизились: их объединяла общая страсть к бабочкам. Владимир Дмитриевич, заметив увлечение сына, подарил первенцу драгоценный экземпляр из своей коллекции – редкую бабочку, пойманную еще в детстве. Володя передал бабочку отцу в «Кресты».

Выйдя на свободу, Набоков поехал к детям в Выру и по пути с железнодорожной станции попал на праздник, устроенный в его честь в соседнем селе. Мать Владимира Дмитриевича, открещиваясь от его политических взглядов, запретила отмечать в своем имении его освобождение из тюрьмы, но местный школьный учитель, живший рядом с Вырой, все-таки устроил Набокову торжественный прием с красными бантами, синими васильками и сосновыми ветками. Коляска Владимира Дмитриевича катилась мимо реки и рощиц, мимо церкви и семейного склепа, мимо нового здания школы и старых изб. Володя выехал встречать отца.

К тому времени он был пламенно увлечен книгами и бабочками и боготворил родных, из которых никто, кроме самых дряхлых, еще не умер. Политический кризис остался позади, но в подсознании мальчика с тех пор прочно поселились образы, которые потом зазвучат в творчестве писателя: бегство, революция, тирания, антисемитизм и неволя.

6

Детские годы Набокова проходили под знаком нежной родительской любви и не очень желанного общества Сергея и гувернанток. Однако по мере его взросления на сцене жизни появлялись новые персонажи.

Брат Елены Набоковой Василий Иванович Рукавишников, «дядя Ру́ка», как его называл Владимир в английских изданиях, обожал юного Володю, буквально души в нем не чаял. Набоков долгие десятилетия помнил, сколько внимания уделял ему дядюшка, как брал его на колени и «со всякими смешными словечками ласкал милого ребенка». «Ласкал» – слово Набокова, и в его воспоминаниях о дяде столько недосказанности, что картина их отношений рисуется весьма туманной, оставляя при этом неприятный осадок.

Знавший пять языков и гордившийся умением разгадывать шифры, дядя Рука посвящал себя неким «дипломатическим занятиям». Он носил экстравагантные костюмы и шубы, охотился с собаками, сочинял романсы и пережил авиакатастрофу – его аэроплан потерпел крушение. Хотя лучшие дядины мелодии заучивал на память Сергей, Василия Ивановича больше тянуло к Владимиру.

Отец Набокова не боялся оставлять сына с Рукой – по крайней мере в присутствии других; в то же время он бывал резок с шурином, выговаривая тому (как позднее будет выговаривать и Володе) за грубость со слугами. И с осуждением смотрел на Василия, когда тот устраивал свои «концерты»: падал посреди ужина на пол и заявлял, что у него неизлечимая болезнь сердца.

Владимир Дмитриевич никогда бы себе подобного не позволил. Он был либералом, но имел традиционные понятия о чести. В печати он критиковал дуэли как феодальный пережиток, но когда в одной газетной статье намекнули, что он женился на Елене ради денег, потребовал, чтобы редактор издания либо немедленно напечатал опровержение, либо готовился принять вызов.

Если бы существовала галерея ролевых моделей, Владимир Дмитриевич представлял бы в ней образец героического отца семейства, которому честь и долг велят служить родине. Рука был другим – меланхоличным гомосексуалом с артистическими наклонностями. При всех дядюшкиных странностях Набокова долгое время задевала снисходительность, с какой к Руке относились даже те, кто ему симпатизировал. Точно в отместку позднее Набоков создал целую галерею эксцентричных персонажей – непонятых и осмеиваемых теми, кто понятия не имеет об их тайной жизни.

Помимо урока сострадания – или хотя бы жалости, – семья дала Набокову самого близкого друга детства, барона Юрия Рауш фон Траубенберга. Сын сестры В. Д. Набокова, Юрий был на полтора года старше Владимира. В юные годы это серьезная разница, и играть с ним Володе было гораздо интереснее, чем с маленьким Сергеем.

Превыше всего Набоков ценил в кузене сверхъестественное бесстрашие. Юрий так же пламенно увлекался оружием, как юный Набоков бабочками. В совместных играх старший оказывался заводилой: мальчики читали и разыгрывали сцены из романов, паля друг в друга из оружия, арсенал которого разрастался от игрушечных пистолетиков до арбалетов и духовых ружей; под конец друзья щекотали себе нервы, забавляясь с настоящим револьвером. Опасную игрушку у них конфисковали, но Юрий к этому времени уже достаточно повзрослел, чтобы начать готовиться к настоящей военной службе.

Впрочем, с Юрием Набоков виделся нечасто и большую часть времени проводил один: плакал об упущенных бабочках, покидал товарищей, если с ними было не так интересно, как с Юрием. Да и времени для досуга становилось все меньше. Череду гувернанток сменили наставники – до двенадцати лет Владимир учился дома.

Каждый из домашних учителей, как потом отмечал Набоков, воплощал в себе какую-то грань российского характера, как будто отец задался целью представить сыну все религиозно-культурные типы, населяющие империю. Сельского учителя-толстовца, учившего Набокова в Выре русской грамоте, сменил сын православного дьякона. Вслед за украинским математиком появился латыш, потом польский католик и, наконец, лютеранин еврейского происхождения.

Такая экзотика не всем приходилась по вкусу. Тетки Набокова вели себя в духе его бабушки: обсуждали еврейское происхождение нового воспитателя мальчиков, Филиппа Зеленского, и, когда родителей Набокова не было рядом, норовили поддеть учителя. Сам Володя еще не разбирался в нюансах культурных и социальных градаций; Зеленский стал первым посторонним, к которому у мальчика проснулось чувство солидарности, первым человеком, уязвимость которого он осознал, первым, кого ему еще в детстве захотелось защитить.

В отношении Набокова к воспитателям – и к некоторым членам семьи – всегда присутствовал некий антагонизм. Но если, к сожалению или к счастью, избавиться от родственников было невозможно, то учителя дольше трех лет в доме не задерживались – это был самый большой срок, который требовался, «чтобы вымотать любого из этих закаленных молодых людей».

Хотя с наступлением школьной поры Володя, пожалуй, не раз с ностальгией вспоминал, как вольно ему жилось при домашних учителях. В 1911 году родители отдали его в Тенишевское училище, известное своими передовыми устремлениями и демократичным укладом (в числе его выпускников был Осип Мандельштам). Впрочем, Набоков позже говорил об училище как о типичной школе, отличавшейся только отсутствием дискриминации при наборе учеников разных сословий, национальностей и вероисповеданий.

Владимир прекрасно учился и, несмотря на худобу, уверенно чувствовал себя в спорте. При этом школа открывала ему новые, обескураживающие грани действительности. Впервые в жизни ему приходилось изо дня в день терпеть близость людей, не связанных с ним ни родством, ни дружбой. Ему претило вытирать руки грязными полотенцами в умывальне, а первое групповое путешествие – трехдневная школьная экскурсия в Финляндию – произвело на него совершенно отталкивающее впечатление. Мало того, что интерес Набокова к бабочкам явно раздражал учителя, руководившего группой экскурсантов, так ему еще и пришлось – впервые в жизни – провести двадцать четыре часа без ванны.

Тенишевское Владимир смутно недолюбливал и чувствовал, что учителя платят ему взаимностью. Задачей заведения было воспитывать активных, образованных граждан для будущей российской демократии, и в этом смысле к старшему сыну В. Д. Набокова были особенно пристрастны. К нему часто придирались даже те наставники, которых считали добрыми. Набоков помогает редактировать школьный литературный журнал, но почему он не вступает в дискуссионный клуб? Почему сын В. Д. Набокова не желает ездить в школу на трамвае, вместо того чтобы хвастать перед остальными учениками личным шофером? Владимир чувствовал, что даже позиция на воротах, которую он занимал в тенишевских футбольных матчах, вызывала подозрения и воспринималась как нежелание бегать вместе с остальными мальчиками.

Вероятно, Владимир озадачивал тенишевских преподавателей, но Сергей, казавшийся воплощением подростковой драмы, беспокоил их куда больше. Если Владимир не догадывался о природе этой драмы, то вскоре ему предстояло о ней узнать: роясь в дневниках брата, он обнаружил строки, ясно указывающие на гомосексуальность Сергея. Ошеломленный открытием, Владимир понес дневник воспитателю, а тот передал его родителям мальчиков – так один брат выдал другого. После того как Сергей скомпрометировал себя несколькими романами с тенишевцами, его перевели в другую школу.

Владимир остался, но все время чувствовал давление, ощущал, как его пытаются подчинить тенишевскому укладу. Возможно, впрочем, что это ему только чудилось. Составляя характеристику Набокова, учитель называл его благопристойным и скромным юношей, снискавшим всеобщее уважение.

Набоков упрямо сопротивлялся попыткам вовлечь его в политику. Он не ходил на собрания, не посещал исторические кружки и не вступал в политические дискуссии – избегал всего, что могло сделать его лидером или хотя бы полезным членом грядущего, смутно предощущаемого демократического общества. Несмотря на яркий пример отца, сын оставался аутсайдером.

А ведь в те времена многим казалось, что Россия может уповать только на общественный энтузиазм своих граждан. Эра императоров и королей уходила в небытие, и современникам Владимира предстояло стать свидетелями рождения нового уклада. Но как перейти от царской России образца 1910 года к некоему постимперскому государству? Это был жгучий вопрос эпохи. Перемены, которые казались почти свершившимися, обернулись иллюзией, стоило оппозиции возжелать воспользоваться их плодами.

Набоков не знал, как объяснить учителям, что любая попытка настроить собственную мысль в лад с чужими не только претит его вольнолюбивой натуре – она опасна сама по себе. На вечерних собраниях, столь часто проходивших под надежной крышей особняка Набоковых, дискуссии велись не только на темы, интересовавшие отца, от криминологии до филантропии; здесь порой звучали совсем другие разговоры… Впрочем, впору ли было ребенку разбираться в подобных тонкостях? Некоторые высказывания могли привести к аресту и тюрьме. Некоторые поступки могли аукнуться предательством слуг (в довольно скором будущем швейцар Набоковых Устин лично проводит большевиков к стенному сейфу с фамильными драгоценностями). За политические игры приходилось платить высокую цену: в чулане родного дома мог прятаться агент царской охранки. Один такой соглядатай пробрался в особняк в надежде подслушать крамольные антиправительственные речи, а потом на коленях умолял обнаружившую его библиотекаршу хранить молчание. Дом перестал быть крепостью, а те, на кого была возложена задача его охранять, только и ждали случая донести на хозяев в полицию.

Пока Набоков учился в Тенишевке, упорно сопротивляясь навязываемому «общественному служению», его соотечественники продолжали борьбу, но действовали осторожно. Запрещенные партии продолжали тайком собираться, выходили газеты, печатались прокламации. Социалисты ушли в подполье, крупные объединения были объявлены вне закона. Террористическое крыло эсеров было распущено. Большевики под руководством Ленина грызлись с меньшевиками за контроль над марксистским движением в России. Страна вступила в полосу политической нестабильности.

Вот в каком состоянии оказались передовые силы общества через пять лет после того, что мнилось им революцией. Кадетский идеализм зашатался в поляризованном политическом пространстве, где для политиков склада В. Д. Набокова уже, судя по всему, не оставалось места. Кадеты меняли платформу в поисках новых сторонников, но попытки расширить коалицию лишь заводили их в тупик. Требования избирательных прав для женщин настроили против них мусульманскую партию, открытая поддержка евреев и других меньшинств не нравилась правым.

И все же Владимир Дмитриевич Набоков не сдал позиций – он принял горячее участие во всколыхнувшем страну деле Бейлиса. В марте 1911 года в Киеве был жестоко убит двенадцатилетний ученик Киево-Софийского духовного училища. Арестованный по этому делу тридцатисемилетний еврей Мендель Бейлис после двух с лишним лет тюрьмы предстал перед судом по обвинению в убийстве христианина ради использования его крови в ритуальных целях. Отец Набокова разоблачал «кровавый навет» в прессе. Его телеграфные сообщения о сомнительных аргументах и уликах обвинения растиражировали газеты Manchester Guardian и The New York Times. На Владимира Дмитриевича был наложен штраф.

Отвращение к антисемитизму, которое позднее проявится в творчестве Владимира Набокова, воспитывалось отцовским примером. В своих статьях В. Д. Набоков задавался вопросом, почему культурный город представлен практически безграмотными присяжными заседателями (позднее выяснилось, что «случайный» отбор присяжных носил отнюдь не случайный характер), почему обвинения против Бейлиса оборачиваются вердиктом против целой религии, почему нормы судопроизводства постоянно попираются, а «бредни… из антисемитской литературы низкого пошиба» подаются под видом научно обоснованных и принимаются в качестве улик. Отмечая вырождение российского правосудия, Владимир Дмитриевич писал, что еще десять лет назад подобная инсценировка судебного процесса «была бы невозможна».

Обвинение решило сыграть на страхе и предрассудках присяжных. Привели священника и попросили его рассказать о еврейских обрядах. По словам батюшки, выходило, что христианская кровь используется иудеями в таком множестве ритуалов, что корреспондент газеты Times of London поразился, как это евреям до сих пор хватает христиан. Американец Джордж Кеннан (племянник и тезка которого годы спустя будет приветствовать Солженицына на Западе) отметил, что в Думе серьезно обсуждается существование иудейской секты, практикующей религиозные убийства христиан. Дебаты были ожесточенными и не предвещали ничего хорошего. Один депутат пригрозил, что если российские либералы не позволят осудить еврея, убившего христианского ребенка, им скоро некого будет защищать, потому что всех евреев перебьет разъяренная толпа.

Эти страшилки звучали столь абсурдно, что их не приняли даже журналисты, поддерживающие сторону обвинения. Многие видные юристы страны подключились к защите подсудимого и опровергали один навет за другим. После почти двухчасового совещания суд присяжных, состоявший из русских православных христиан, вынес вердикт «невиновен» и освободил Бейлиса.

В 1903 году Россия шокировала мир погромами в Кишиневе; следом разразилась позорная Русско-японская война, нанесшая жестокий удар по патриотизму и национальному единству народа. Десять лет спустя, когда учителя советовали Владимиру пойти в политику – ради будущего страны! – спираль истории сделала полный виток. Погромщики затеяли дело Бейлиса; годом позже та же некомпетентная власть позволила втянуть себя в войну.

Проблемы, которые поставит эта новая война, царю снова окажутся не по силам. На сей раз, однако, Николай II будет не одинок: безумие охватит бо́льшую часть цивилизованного мира. Комментируя процесс Бейлиса, некий газетный обозреватель определил евреев как «исключительно преступную породу» и взмолился: «Упаси Бог Россию от равноправия евреев, ибо оно страшнее огня, меча и открытого вторжения врагов». Вышло так, что желание газетчика сбылось, и с его осуществлением закончилось детство Набокова.