Читать книгу Реципиент. Роман-головоломка - Андрей Александрович Верин - Страница 8

Рассудив, что я не краб, передвигающийся боком, я предпочел сноуборду горные лыжи. Такого зрелища обитатели курорта не видели давно: не падал я, только пока лежал. Тело не слушалось, как будто в одночасье стало мне чужим, не по мерке сшитым. Ноги разъезжались, угрожая посадить на шпагат. Руки бестолково молотили воздух. Лыжи на ровном месте ускользали, палки служили не опорой – помехой. Снова и снова я заваливался и падал, набивая синяки, царапая до крови руки в обледенелом снегу.

За этим-то учением, в котором приходилось тяжелее, чем в бою, меня застал хозяин. Он вышел на склон в царственном облачении: упрятанный в дорогой мех и кожу – разве что перстней поверх перчаток недоставало, и с сигарой в зубах. Вылитый американский капиталист, сошедший с карикатур начала двадцатого века, владелец курорта выглядел столь же комично. Увидев меня, барахтавшегося в снегу, он крикнул, усмехаясь:

– Молодой человек, какой черт занес вас на эти галеры?

С трудом поднявшись, я отстегнул лыжи, подковылял к нему в тяжелых ботинках. И без того бывший ходячим шаржем, хозяин продолжил рисоваться и представился мне именем Гарри. Пригласил в свой кабинет, обставленный, словно трофейный зал в средневековом замке: имелись здесь и шпалеры, и чучела, и коллекционное оружие. Волгин успел рассказать мне, что, по слухам, при Советах Гарри руководил некой образовательной программой КГБ и выкачал немало денег в собственный карман, чтобы теперь комфортно чувствовать себя на старости лет в условиях развитого капитализма.

Мы поговорили о погоде, о моих спортивных достижениях, о том, по вкусу ли пришелся мне курорт, и я не постеснялся поделиться впечатлениями о плохой дороге. Но Гарри отчего-то и слушать не захотел: «Кому надо, тот доедет», – отрезал он. Я робко возразил: «Так это ведь курорт, а не последнее пристанище». «Как знать, как знать… Пока что люди не торопятся уезжать отсюда», – пробормотал хозяин. И рассмеялся от души, как человек, который много знает, но не говорит.

Гарри предлагал и мне остаться здесь на приличный срок. Но выдвинул условие: не покидать курорт на протяжении всего времени работы. На странность требования я решил закрыть глаза. В конце концов, за очень хорошие деньги от меня требовалась совершенно непыльная работа. «Если и будет здесь какая-нибудь пыль, то снежная», – сказал мне Гарри на прощание и подмигнул. Приступить к выполнению обязанностей мне предстояло через пару дней, а до тех пор я мог жить здесь на правах гостя, и едва ли не почетного.

Выйдя из кабинета, в коридоре я замешкался, рассматривая фотографии знаменитых горнолыжников-олимпийцев. Они казались мне богами, хотя гораздо чаще тех спускались с заоблачных высот. Вдохновленный увиденным, я собрался вернуться на склон и продолжить свои тренировки, как вдруг услышал из-за приоткрытой двери голос Гарри, говорившего по телефону. «Ну и что вы мне подсунули? – в ярости кричал тот, еще минуту назад бывший со мной любезным, чуть ли не ласковым. – Очередную выбраковку!» Я поспешил ретироваться, не завидуя тому, над чьей головой разразилась буря. И оставалось лишь гадать, что» оказалось браком, так разгневавшим хозяина – новый ратрак или холодильная установка.

За короткий зимний день устав мертвецки, вечером я доплелся на негнущихся ногах до своего коттеджа и свалился на постель. Но пролежал недолго – вскоре в дверь постучали, и на пороге я увидел Анечку. В одной руке она держала термос, а в другой – две кружки. Ее приходу я обрадовался несказанно. Когда же выяснил, что в термосе глинтвейн – возликовал.

Заметив, что я ковыляю по комнате уткой, она рассмеялась, но спешила утешить меня:

– Неудивительно, когда впервые надеваешь горнолыжные ботинки – килограмма по четыре каждый, то и ногу от земли не сразу удается оторвать. Но, как и космонавты в скафандрах, горнолыжники при полном снаряжении не ходят по земле – они летают по воздуху.

– Едва ли я скоро взлечу. Мне то ли быстроты реакций недостает, то ли реактивного топлива.

Я разлил глинтвейн по кружкам. Она включила электрический камин, неотличимый с двух шагов от настоящего, и присела на краешек кровати подле меня.

Я не был еще вхож во все курортные кулуары, но успел заметить, что вокруг этой юной особы здесь ходили самые противоречивые слухи. Анечка не работала, жила в поселке на правах хозяйки, но никто не знал, кем именно она приходится хозяину, поэтому одни предполагали дальнее родство, а другие – близкие сношения. Мне не хотелось верить грязным сплетням здесь, где землю устилал кристальной белизны снежный покров. Особенно теперь, когда я видел Анечку, и одним взглядом она согревала меня лучше, чем камин, глинтвейн и термобелье вместе взятые. И говорила мелодично, будто колыбельную мне пела, хотя рассказывала о суровом и опасном виде спорта:

– Ты, главное, прочувствуй движение: ноги всегда согнуты в голеностопном суставе, и тело наклонено вперед, словно ты вот-вот упадешь. На деле же ты не падаешь, а летишь – настолько по краю земли, что почти по небу. В полете такая скорость, что любое падение очень похоже на смерть, а каждый миг – будто последний, и оттого невыразимо прекрасен. Так может быть прекрасна жизнь лишь после чудесного избавления от смерти.

Она все говорила, я смотрел на нее, и совсем не от глинтвейна у меня кружилась голова, и все плыло в глазах от опьянения, отнюдь не алкогольного. Я сделал вид, что потянулся к столику, чтобы налить себе еще, но вместо этого поцеловал ее.

Она вскочила, как обжегшись, и влепила мне пощечину.

Потом я долго – то неистово, то нежно – уговаривал ее не уходить, простить мне минутную слабость, но девушка не слушала мои мольбы, неодобрительно качала головой и ускользнула все-таки, ушла.

Оставшийся один, я снова рухнул на кровать, еще недавно представлявшуюся мне уютной, а ныне ставшую постылой. Но был доволен. И полон предвкушения того, что непременно завершу начатое и наверстаю упущенное. Любой лед можно растопить, в этом я не сомневался.

Когда ехал сюда, думал, что умру от скуки. Даже бильярд, боулинг и тир, которыми в своей рекламе хвастался курорт, не прельщали меня. Но теперь поселок уже не казался мне холодным после теплого приема, горячих расспросов, огненного алкоголя, моих пламенных взглядов на Анечку, опаляющего поцелуя, пылкого признания, собственного жаркого смущения, и грядущего накала страстей.

Должно быть, оттого, что слишком распалился, я уснуть не смог. Поворочавшись в постели, оделся и вышел на улицу остыть. Меня встретила мертвая тишина зимней ночи. Скрип снега под ногами не способен был ее нарушить, как не могло мое дыхание согреть морозный воздух. Постояв немного на крыльце, я уже собирался возвратиться в дом, когда внезапно, громоподобный в тишине, загудел генератор и пришел в движение центральный подъемник. Едва ли кто-то из обитателей курорта решил покататься на лыжах ночью: в свете одних только звезд, без мощных прожекторов, трасса становилась непреодолимой. Подгоняемый любопытством, я решил узнать, в чем дело.

Возле подъемника не оказалось ни души, его сиденья вхолостую проносились мимо меня, разворачивались над площадкой и отправлялись вниз. Я уже хотел идти будить Волгина, когда внимание мое привлекла маленькая темная фигура на склоне. И я нутром почувствовал, что дело с ней неладно.

Сначала я только шел – спускался аккуратно, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. Когда же расстояние порядком сократилось – бросился бежать, не разбирая дороги. Впереди на снегу неподвижно распростерся человек. Лежал, как не лежат живые.

В отдалении заревел снегоход: кто-то, разбуженный, спускался следом. Я уже не бежал – катился кубарем по снегу, летел, сломя голову, вздымая в воздух снежную взвесь. Я узнал ее. И догадался, что с такими повреждениями не живут. Она еще была в сознании, но не кричала и не плакала. В неверном свете звезд мне даже померещилась улыбка на ее лице. Она что-то шептала, тяжело дыша, я наклонился к ней, боясь случайно прикоснуться, и услышал:

– Они… Они заставили меня. Внушили, что должна с собой покончить… Я не сумасшедшая. Здесь вовсе не курорт… Они похищают людей… Они ведь и тебя похитили. Они меня убили… И тебя убьют.

Внезапно чьи-то руки схватили меня и отшвырнули прочь, вокруг ее тела столпились люди, и мне показалось, что их слишком много, или же от слез в глазах у меня все двоилось. Наперебой кричали, невозможно было разобрать что-либо. Я и сам кричал и рвался к ней, но кто-то необыкновенно сильный волоком тащил меня прочь, к снегоходу.

***

Когда Константин Лунный вышел из дому, он пожалел, что так легко оделся, не по погоде, но тут же упрекнул себя за малодушие. В сумерках ниже опускалось серое, металлического блеска, небо. Воздух, набухший от воды, потяжелел. Дома жались к земле, теснили друг друга, цеплялись за склоны. Сначала шквальный ветер сдул с улиц приморского города туристов, непоседливых, как перекати-поле, а потом и вросших в землю старожилов вынудил попрятаться. Надвигался шторм, и уже ползла из щербатой пасти горы Святого Петра исполинская черная туча.

Лунный спускался к морю по крутым улицам-лестницам Алубики. Вскоре, хрустя гравием, легли ему под ноги дорожки городского парка. Он шел по знакомым аллеям, еще вчера солнечным и людным, где давеча стояли сувенирные лотки, а нынче ни души не осталось. Ветер уже бросал в лицо первые мелкие капли дождя, просеянного сквозь сито ветвей. И в тишине отчетливо слышался страшный, нарастающий гул моря. Там, внизу, волны ходили ходуном, и огромные валуны ворочались с боку на бок.

Деревья расступились, Лунный вышел на площадку, откуда ступени вели к воде. Здесь ветер дул в полную силу и в другой раз повалил бы гуляку с ног. Внизу волны бросались на обломки скал, сорвавшиеся в море сотни лет назад. Измочалившись в пену, сползали обратно, черные от злобы, собирались с силами, хотели взять береговые укрепления не приступом, так измором, не мытьем, так катаньем.

Пляжи пустовали. Лунный знал, что к здешним берегам часто приходит горбатый шторм, и тогда верная гибель – оказаться в воде: волны горбатого шторма тянут человека в открытое море. Однако Лунный сам стремился прочь от берега – к другому, далекому, где его ждал город-тезка, Константинополь.

Отполированные миллионами подошв ступени выскальзывали из-под ног, торопили его, пока, сумасброд, он спускался к пустому пляжу. Вскоре их сменила вертлявая галька, вся в водорослях и медузах, выброшенных на берег. Мокрый до нитки от соленой воды с моря и пресной – с неба, Лунный шел вдоль берега, дивясь ничтожности земной тверди, восхищаясь величием водной хляби. «Мне довелось-таки увидеть это море черным», – с радостью ребенка думал он.

Скоро ценитель непогоды подошел к ряду шезлонгов, продавленных до дыр телами грузных отдыхающих. Педантичный, разделся и разулся, аккуратной стопочкой сложил одежду и пошел к воде, когда заметил вдруг, что не один он пренебрег вывесками «пляж закрыт. Купание в шторм запрещается». Поодаль отдыхал мужчина, растянувшись на шезлонге так вальяжно, словно загорал под жарким солнцем. Лунного обуяла досада: и в такой ненастный день ему не удалось остаться в одиночестве.

Даже воздушные ванны сегодня оказались холодны, а вода – и вовсе ледяной. Шторм перемешал море, поднял со дна толщи, никогда не прогревавшиеся солнцем. Едва Лунный ступил волне на подол, как та поднялась и ударила его с размаха в грудь, словно собака, вставшая в приветствии на задние лапы. На миг ослепнув и оглохнув, забыв, где небо, где земля, он завертел головой, отпрянул, оглянулся. Горы всей тяжестью нависли и толкали в спину, деревья, цепляясь за крутизну, поскальзываясь, уходили ввысь. Где-то еще оставался город, улицы для гуляк и кабаки для отдыхающих, и харчевня «Султан», в которой Лунный ужинал вчера и выпивал сегодня, и дом его, взятый внаем до осени…

Уже по колено в воде, с трудом делая каждый новый шаг, Лунный увидел, что к человеку на шезлонге подошли двое мужчин. «Работники пляжа, – догадался он. – Надо спешить, не добрались бы до меня». Но волновался зря, и, обернувшись еще раз, увидел бы, что больше нет на пляже никого: ни тех двоих, ни горе-отдыхающего, однако Лунный больше не оглядывался.

Теперь, стоя по грудь в воде, стуча зубами, но упорно продолжая двигаться навстречу волнам, он видел впереди себя один только Константинополь – его золотые купола, сверкающие под нездешним солнцем. И ждал, когда же, наконец, подействует наркотик у него в крови.

***

Когда днем накануне, прервав лекцию, Богдан вошел в кабинет ректора, его встретили двое мужчин в штатском. Один из них, огромный, налысо бритый мужлан, восседал за ректорским столом. Не бывший хозяином кабинета, он, по всему судя, чувствовал себя хозяином положения. Второй, субтильный очкарик, скромно стоял поодаль. Он-то и спросил вместо приветствия:

– По нашим сведениям, вас ищет некто Гарри. Знаете такого?

Богдан покачал головой:

– Впервые слышу.

– Этот Гарри, – подал голос мужлан, – подвизается в Алубике. Времени даром не теряет и скупает все, что попадется под руку. Но преимущественно – «витамин К» и «лед». А параллельно ищет тебя. Зачем – неясно.

Как злой и добрый полицейские, эти двое господ являлись полными антагонистами. Один фамильярничал с Богданом и говорил с аффектацией, в то время как другой вел себя сдержанно и учтиво.

– По нашим сведениям, – продолжал очкарик, – в соседней державе у Гарри имеется свой бизнес – частный спортивно-развлекательный комплекс, под прикрытием которого функционируют учреждения совсем иного свойства. Но для того чтобы повернуться к противнику лицом, нам придется спрятаться за вашу спину, уж не обессудьте. Чтобы поймать Гарри на живца, потребуется выдать ему вас.

– Сдать с потрохами, – уточнил мужлан.

Очкарик глянул на него неодобрительно. Сказал:

– Если вы согласитесь пойти на риск, вам надо сделаться заметнее: поезжайте на побережье – как-никак, визитная карточка нашей страны. Пройдитесь по барам, позагорайте на пляжах. Авось, отыщут вас быстрее.

– Правда, тогда за твою жизнь я не дам выеденного яйца, – добавил его напарник.

– Но мы все время будем рядом, – успокоил Богдана очкарик. Впрочем, не слишком убедительно.

– Я должен подумать, – сказал Баталов.

– Конечно, подумайте, Богдан Александрович. Только недолго, ибо, весьма возможно, скоро вам придется думать уже совсем над другим предложением, – предупредил очкарик.

– Смотри, лишнего не надумай, – пригрозил мужлан, давя Богдана тяжелым мрачным взглядом. А под подбородком его улыбался, как чудовищная карикатура, длинный белый шрам поперек шеи.

Богдан хорошо помнил, как эти двое вторглись в его жизнь – без спроса и не разуваясь.

Несколько месяцев назад в дверь позвонили, и, отворив, на пороге профессор увидел первого, широкоплечего. С возгласом «Лови!» тот бросил профессору коробку в яркой праздничной обертке, перевязанную ленточкой. Богдан поймал ее, повертел в руках. А когда поднял глаза на визитера, узнал того, хотя они не виделись давно, и время сильно изменило черты старого приятеля. Богдан заулыбался, подался вперед, но гость выставил перед собой руку с раскрытым удостоверением сотрудника ОБН МВД.

– Уважаемый, вы обвиняетесь в хранении и распространении наркотиков в особо крупных размерах, – отчеканил гость, проходя в комнату мимо Богдана и освобождая путь другому, прежде за его спиной невидимому человеку. Этот оказался худ, очкаст и совсем еще молод. Но также хорошо знаком профессору.

Слова приветствия застряли у Богдана в горле. Каменея, он отшвырнул коробку – теперь не требовалось гадать о содержимом. Но даже если бы он стер с обертки отпечатки пальцев, это ему не помогло бы.

Последовала процедура ареста и застенки КПЗ, и допрос с пристрастием, и обещание сотрудничать со следствием в обмен на мнимую свободу, и перевоплощение Богдана из видного общественного деятеля в незаметного вузовского преподавателя с новым именем и новой биографией. И вот теперь ему вновь предстояло пуститься в бега, но не затем, чтобы спастись от неприятеля, но для того, чтобы сдаться ему без боя.

Очкарик волновался зря: думал Богдан не долго – лишь пока шагал коридорами института к выходу.

Покинув здание, профессор сел в машину и, не заезжая домой, вывел ее на скоростную магистраль Самватас – Ахтиар. В багажнике у него лежал кейс с вещами первой необходимости, и настоящим домом для Баталова всегда оставался автомобиль.

Ему не требовалось что-либо предпринимать, чтобы исполнить предписания очкарика и сделаться заметнее. Богдан предвидел, что в разгар купального сезона он, одетый во все черное от подбородка до носков ботинок, станет белой вороной в толпе отдыхающих. Профессор никогда не страдал от жары под южным солнцем, словно жил он вовсе не на бренной земле, а на заснеженных вершинах научной мысли. Однако nihil humani alienum puto2, и пребывал теперь Богдан в самом скверном расположении духа.

Гнавший машину на пределе, он уже к ночи прибыл на южную оконечность полуострова – туда, где родился и вырос. Лишь однажды его остановил сотрудник автоинспекции с намерением изъять у нарушителя права. Но вместо водительского Богдан продемонстрировал ему совсем иное удостоверение, после чего был тотчас же отпущен с пожеланием счастливого пути – заведомо неисполнимым.

Первый день на побережье для Богдана выдался не по сезону пасмурным, и, покинув мотель, где ночевал, профессор то и дело включал стеклоочистители, когда проезжал в горах под дождевыми облаками, ронявшими редкие, но крупнокалиберные капли.

Достигнув цели путешествия – маленького приморского городка под названием Алубика, Богдан припарковал машину на центральной площади под вездесущим памятником Ленину и продолжил путь пешком.

В его порывистых движениях, сведенных бровях и глазах, горящих угольно, с первого взгляда читалось, что лишь крайняя необходимость могла заставить профессора прибыть сюда, и пусть опасается тот, кто встанет на его пути. Поэтому встречаться взглядом с этим человеком избегали те немногие прохожие, что видели его. Сам же Богдан старался не смотреть по сторонам и шел, низко склоняя голову. Но даже камни под ногами у него вопили памятью о прошлом.

С тех пор когда Баталов жил на побережье, мало что изменилось здесь – на земле, где время легко застывало, окаменевая в руинах древнегреческой, византийской, российско-имперской и советской культуры. И вскоре профессор ступил на открытую террасу знакомого с юности кабака, сел на высокий табурет за стойкой.

– Эй, Султан! – крикнул он, подзывая бармена.

Питейное заведение, носившее название «Султан», располагалось на улице, нареченной в честь летчика-истребителя, дважды героя Советского Союза Амет-хана Султана. Улица дала имена и бару, и бармену. За давностью лет настоящее имя старика-татарина стерлось из памяти посетителей распивочной. Никогда не покидавший пределов города, бармен стал его неотъемлемой частью, словно кусок скалы или вековой кедр. Днями и ночами простаивая за стойкой, он врастал в землю и пускал корни. Но теперь, едва завидев профессора, с необычайной для своих лет прытью сорвался с места и засеменил к Богдану, осыпая того радостными восклицаниями, вознося хвалу Аллаху и беспрестанно кланяясь.

Его славословия не иссякали так долго, что Богдан, внимавший бармену в пол-уха, успел изучить меню и, отвергнув страницу с горячими блюдами, остановился на странице с горячительными напитками.

– Что угодно дорогому гостю? – наконец спросил старик, расплываясь в медоточивой улыбке.

– Виски, – попросил Богдан. – Только без льда. И так не жарко.

Нет, он еще не отчаялся настолько, чтобы напиваться с утра. Но за стаканом рассчитывал разговорить бармена. Тот знал обо всех сделках и делах, творившихся на побережье – от малых до великих, от громких до уголовных. В баре у него переплетались все сплетни, слухи и суды. Здесь можно было не только славно перекусить, но и поднять на зубок практически любого горожанина. Так что даже переселившись в Самватас, Богдан поддерживал связь с барменом, служившим ему верным информатором.

Вот и теперь старик проявил редкую осведомленность:

– Без льда, вы говорите? – переспросил он, понизив голос. – А вот здесь у нас, наоборот, все время кто-то льдом интересуется.

– Знаю, Султан. В ОБН говорят – какой-то Гарри. Ты не слыхал чего-нибудь о нем?

Бывший почти вдвое моложе бармена, Баталов говорил старику «ты», меж тем как тот, словно крепостной дядька – к баричу, напротив, обращался к профессору только на «вы» и только по имени-отчеству.

Бармен сокрушенно зацокал языком, горестно воззрился на Богдана:

– Опять вас, почтеннейший ага, эти шайтаны посетили?

Молодой профессор горестно развел руками: делать, мол, нечего.

– Я с ними повязан, Султан. У них против меня есть… несколько весомых аргументов.

– Про Гарри не скажу, но видите вон того чудака, что одет не по погоде? – все так же шепотом спросил бармен, указывая себе за спину. Заглянув в зеркало позади старика, Богдан увидел мужчину лет тридцати, в шортах и футболке. Тот сидел за столиком, открытым всем ветрам, не замечая холода, уставившись в пустой стакан. Других посетителей нынче у Султана не было – в такой ненастный и ветреный день город вымер.

– Он приехал пару месяцев назад, достопочтенный ага. Часто ко мне захаживал, – шептал бармен. – А вот вчера купил целую гору льда. Вы понимаете, о чем я? Целый ледник, если так можно выразиться. – Рассказчик захихикал, но тут же закашлялся.

Богдан понимал:

– Что ты ему продал взамен?

– Мел, что же еще, глубокоуважаемый ага, – широко и беззубо заулыбался бармен. – Поговорите с ним. Только учтите – ходят слухи, что он не жилец, что у него СПИД. – Старик даже округлил глаза для пущей острастки.

– Неудивительно, – протянул Баталов и залпом осушил стакан, будто за упокой души. Посмаковал на языке слова, как виски: – Contra vim mortis nоn est medicamen in hortis3.

Богдан предпочитал не называть вещи своими именами, он называл их именами латинскими. Но не одна только профессиональная привычка говорила в нем: латынь, красивая и крылатая, приукрашивала неприглядную действительность, как грим – покойника.

– …Так что вы с ним поосторожнее, досточтимый ага, – предостерег его недалекий бармен.

– Можешь быть спокоен: я не собираюсь с ним брататься на крови. Султан, будь другом, присмотри за моей машиной, она стоит на площади. Ты ведь знаешь, как я к ней привязан – сильнее, чем всеми ремнями безопасности.

Хозяин понимающе заулыбался и кивнул, Богдан выгреб из кармана связку ключей, бросил их на стойку и, попрощавшись с хозяином то ли кивком, то ли коротким поклоном, присел за крайний столик, в пол-оборота к человеку, одетому не актуально. Ждать долго не пришлось, и вскоре Богдан понял, что его поднадзорный очень кстати сторонится общества людей, ища уединения в парке.

Богдан шел за ним следом, держась на расстоянии, чтобы самого его скрывал сумрачный парк, а шорох шагов на песчаных аллеях скрадывал ветер. Однако меры предосторожности оказались излишними: погруженный в себя, человек, которого Богдан преследовал, не обернулся ни разу, всю дорогу глядя себе под ноги.

Когда они пришли на пляж, соглядатай, вконец осмелев, устроился на шезлонге. Увидев, что чудак намерен искупаться, Богдан внезапно сопоставил все сведения, полученные от Султана, и вывод не обрадовал его. «Эге, да он, похоже, вздумал утопиться, – сообразил Баталов. – Черт! Что же мне теперь, вытаскивать его, что ли?»

Времени на раздумья не оставалось. Богдан вскочил, скинул ботинки, торопясь, разделся на тот случай, если придется спасать утопающего, когда вдруг понял, что и сам увяз: со стороны пункта проката надувных плавсредств к нему приближались двое мужчин.

– Баталов Богдан Александрович? – спросил, усмехаясь, один из них, подойдя к профессору вплотную.

– Чем обязан?

– Вам придется проехать с нами, – сообщил другой, между тем как первый сгреб в охапку вещи Богдана.

Карманы у обоих топорщились таким характерным образом, что профессору вмиг стала очевидна вся тщетность сопротивления. «Оружие ближнего и дальнего боя, – догадался он. – Да я важная персона, раз меня берут, как крепость. Осадных лестниц только недостает…»

Провожатые отвели его к фургону, припаркованному неподалеку. О человеке, который, многое возомнив о себе, задумал море переплыть, Богдан Баталов не забыл. Но и помочь ему уже ничем не мог.