Читать книгу Потерявшийся во сне - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 2

– Это пустяки, – говоривший набрал антибиотики и вручил шприц ассистенту, держащему по бокам длинношерстную таксу, и, после того как поставил флакон на место, хлопнул дверцей шкафчика с лекарствами. – В карте рецепт. Таблетки давать неделю по два раза в день перед едой.

Собака, ощутив железо под кожей, взвизгнула, безрезультатно дернулась вперед, повернула назад голову, уставилась испуганными, наполненными мольбой глазами на врача и хозяина.

– Это все?

– Можете идти.

Суровый на вид мужчина с темными волосами и густой бородой спустил собаку на пол и принял протянутую папку скоросшиватель из рук Дягелева.

– До свидания.

– Обращайтесь в случае чего.

Слова причудливой простотой сами слетели с языка, а к чему, Дягелев не знал. После бессонной ночи язык заплетался и выпускал, как заспанный цензор, мелочные бредни, раздражающие клиентов, которые требуют все и сразу – абсолютное отсутствие уважения и понимания к постороннему труду. Мужчина на пороге, в одной руке держа поводок с папкой, а в другой – портмоне, с омерзением оглядел светлый кабинет, задержавшись на враче и затем, будто мстя, оставил дверь распахнутой настежь. В конце коридора замер стук каблуков, и Дягелев, не отрываясь от компьютера покрасневшими глазами, сухо спросил:

– Последний?

– Одну секунду.

Пухленькая девушка лет двадцати с показушной усталостью лениво вышла из кабинета и через минуту вернулась. Запыхавшись, радостно передала краткую облегчающую новость:

– Пусто.

Врач оторвался от монитора и покосился на часы: еще чуть-чуть и половина двенадцатого. Рабочий день задержался и утомил бьющимися в истерике хозяевами, которые отказывались верить в бессилие медицины. Пока люди роптали на судьбу в кабинете, он сидел за столом, заполнял карту и безэмоционально раздавал приказы ввести препараты, которые в требуемой дозировке не помогут, а в большей только усугубят положение. Никто бы не помог, и потому Дягелев даже не заикался об утешении, дающим лживую надежду, а чудеса в виде контроля эмоций наблюдались редко.

Близящаяся полночь обдавала леденящим ветром. На остановке пустота. Редко проезжающие машины, горящие ровными рядами фонари, разбрасывающие свет с тем же одиночеством, с каким общаются люди сами с собой наедине. Пустующая окраина Петербурга без бешеных потоков. Соблазняющий час для погружения в собственную глубь, стоя на остановке и чувствуя покалывающую тяжесть в ногах. Он с силой жмурился, чтобы то, что творится в голове, а не в душе, виделось четче. В душу не верил. Да и что она такое? Миловидная выдумка с элементами романтики для красочных выражений. Или все же нечто таинственное и загадочное, то, что не поддается объяснениям? К ней противопоказано подбирать определения, иначе, насытившись каким-то одним, человечество напрочь забудет о душе. Бросит где-то на сгнившем чердаке с вымершими понятиями. Но все же, думал Дягелев, пускай же высшее искусство и будет воплощением души, а значит, следует создать нечто такое, к чему даже спустя столетия станут относится с трепетом.

Поднес зажженную спичку ко рту и втянул себя сигаретный дым. Пустой коробок выкинул в урну. Стоял покачиваясь, словно ветер обдувал ветхое деревце с разных сторон, однако ветер не дул. Редкие звезды скрывались облаками, но Дягелев по привычке поглядывал наверх в надежде увидеть не только внеземные объекты. В памяти отчетливо выступали, словно выдолбленные на плите, строки из поэмы “Облако в штанах” Маяковского.

“Всемогущий, ты выдумал…”  Я в тебя не верю, грозился небу Дягелев, может, потому и не заслужил твоего лукавого внимания. Вот я один, смотрю туда, где предполагается твое место проживания, не было бы электричества, стоял бы в темноте, но я телом поглощаю лучи лампочек и отбрасываю хрупкую тень. Стою без талантов и целей, а время уходит и тянет меня за собой на буксире, и шансов на высшее искусство все меньше и меньше. Полная бездарность. Одарил бы меня раз не идеями, так безмозглостью, проклятый всемогущий, для чего ты выдумал лихорадку от осознания собственной бессмысленности? Не телесную лихорадку, а… Всей глубиной души осязаю бесплодность каждой мозговой клеточки и оттого до смерти корю себя. Почему же не наградил меня неспособностью думать? – Сплюнул, потушил окурок о край урны. – Я потерял смысл, сел на другой автобус, катящийся в неведомом направлении. Но ведь любое направление света поддается изучению. И, если я не изучаю его, так значит, брак – я. Чертов неутилизированный брак. А ведь я в чем-то схож с Маяковским: пропаду точно также, как и он. Различие лишь в том, что после меня не останется.

Порыв ветра выбросил из переполненной урны жестяную банку, и Дягелев испуганно вздрогнул, нервно обернулся в сторону шума. То напомнило ему звук выстрела. Особо пронзительный.

Он выпустил струи воздуха носом, а затем из глаз выкатилось несколько слезинок, которые, обжигая холодом, скатились по щекам прежде, чем их утер заношенный рукав пальто. Дома больше никто не томился в ожидании, и встречающая темнота за дверью квартиры одной лишь мыслью о ней пугала удушающим напряжением.

Она ушла молниеносно. Скорая не успела примчаться. Проклятая кроха вероятности при спешке жить, скользкой дороге и поздней ночи. Она шла по улице не разбирая дороги, поставив скандальную точку в расколовшихся отношениях. А он чуть меньше недели безответно набирал номер, пока не узнал правду. Так и сотрясло землетрясение человеческую жизнь, надоевшая обыденность навсегда распалась.

С того момента утраты рабочие дни продолжали двигаться дальше – все продолжалось своим чередом, иначе и быть не могло, – и превращались в полную бессмыслицу. Жизнь Дягелева под гнетом отсутствия твердости духа склонялась к убийственной концепции, которая приходит на ум совсем отчаявшимся. Человеческая природа, как и звериная, жестока: выживает сильнейший, тот, кто не только способен бороться до последнего, но и знает, за что борется. Это внутри людей заложено, и потому никто из посторонних не утирает льющиеся слезы чужим: конкуренции меньше.

Дягелев не акцентировал внимание на собственном бремени, только молча обдумывал и приходил к неверному решению. К решению бросить к черту в котел.

Автобус не спеша вынырнул из-за поворота и двинулся по ярко-освещенной асфальтированной дороге, ревя мотором. Остановился и выпустил несколько стремящихся домой людей. Дягелев подождал пока выйдет последний и только затем, как будто не хотя того, забрался в салон и уселся у окна. В самом конце салона сидел студент, слушал музыку в наушниках. Впереди Дягелева несколько людей более старшего возраста. Один из них с книгой в руках: листы медленно переворачиваясь, отчетливо врезаясь в разум смотрящего каждой напечатанной буквой. А что конкретно впивалось в мозг человека Дягелев не знал, он только заметил, как читатель смотрит в книгу, а книга на него.

Автобус, насколько ему было позволено по правилам, мчался к следующей остановке. Дягелев вдруг с завистью подумал, что водитель сильнее жмет на газ только ради того, что самому скорее оказаться дома, но светофоры заставляли тормозить красным свечением, на которое обрушивалась лавина ругани.

Луна на мгновение вынырнула из-за плотных туч и белоснежный блеск осветил женскую голову: темно-каштановые волосы промелькнули за окном бегло уносящегося автобуса. Лицо для мимолетного взгляда не открылось, однако у Дягелева мигом сформировалось чувство потери того, что терять губительно. По телу пустились в пляс молнии: героиня снов только что ускользнула в сумрак ночи в действительно существующем мире. Луна скрылась, и на землю нахлынула приятная морось, которая именно сейчас ничуть не радовала. Только разъяренно возбуждала центр печали.

Словно задыхаясь, он не мог пустить воздух в легкие. Приложил руку к груди. Сердце колошматило с невероятной силой, на лбу выступил пот, кисти побледнели, пальцы пронзила тысяча игл, и Дягелев невольно представил введенную в себя дозу адреналина. Автобус уже далеко умчался от того самого рокового места, но Дягелев все еще цеплялся выпученными глазами в ту даль сзади, в надежде еще раз хоть краешком глаза взглянуть на женщину.

Преследующий сон, последний раз гостивший прошлой ночью, вспомнился сам по себе.

“Бред, выдумка гниющей мозговой ткани. Мало ли женщин с темно-каштановыми волосами. Этот сон – всего лишь дурацкая мания от одиночества. Желание, отчаянно пытающееся удержать меня на земле, словно намекая на что-то незавершенное. Только вот подсказки и ответы не проглядываются, и потому брожу я вокруг да около. А впрочем, желания нет, вместо него – страх”.

Загипнотизировано все еще пялился в окно. Автобус мчался дальше, открывая на остановках двери. Люди чаще выходили, чем заходили. Все посторонние звуки, включая озвучивание остановок, исходили откуда-то издали и не достигали его ушей. Дягелева привела в чувства тяжесть взгляда незнакомца напротив, который пристально рассматривал уткнувшегося куда-то назад и носившего заношенное пальто, заношенные брюки и облезлые туфли. Лицо этого человека открывалось только в профиль: на щеках и подбородке выступала черная щетина, а синяки под глазами указывали на недосып или постоянный стресс.

Дягелев, замученный видениями, оторвался. Небрежно осмотрел нарушителя одиночества и только затем, когда автобус остановился в очередной раз, торопливо выскочил на улицу, задев плечом закрывающуюся дверь и почувствовав неприятно жгучую боль. Он проехал две лишних остановки, и теперь, в усталую ночь, измученному телу дом казался более далеким.

Плечо размял, но боль не отступала. Хотелось громко ругаться и размахивать руками – выплеснуть накопившийся гнев несправедливости. Свежий, прохладный ночной воздух, попадающий в ноздри и остужающий пыл, – единственное, что сохраняло в относительной стабильности отказывающий рассудок. Нездоровый сон, как долгодействиющий яд, сбивал с ног человека, не способного дать отпор завязанными руками. Иллюзии выскакивали из каждого закоулка, а мрачные мысли отчаянности, как грозовые тучи, сгущались, ломая волю и гася искры жизни.

Он мчался на тонких ногах, понурив голову. Никого не замечал, хоть улица и предстала пустыней. В голове ветер все еще раздувал темно-каштановые волосы и те пристально смотрящие глаза, что прожигали насквозь навязчивым изучением мужских черт лица.

От волнения и быстрой ходьбы его дыхание разносилось на несколько метров вперед. Шаг замедлил, чтобы перевести дух. Потянулся в карман за пачкой. Поднес зажигалку ко рту.

– Не угостите ли?

Дягелев очнулся. Сбоку от него ждал ответа ровесник. Таксист. Машина с приоткрытой дверью молчала за спиной незнакомца. Дягелев во второй раз полез в карман. Протянул сигарету и карманный источник огня.

– Благодарю.

– Странная сегодня ночь.

– Что?

– Ночь странная, говорю. А вы благородно выражаетесь.

– От привычки, – незнакомец вернул спички и стряхнул грязь с левого плеча. – А что с ночью? После каждого дня такую наблюдаю. Ничего необычного. Ночь как ночь. Темнота и минимум людей в округе. С мраком борются лишь спасительный отблеск лампочек.

– Разве каждую ночь чудятся одни и те же волосы?

– Когда влюблен, они не только ночью чудятся.

– А если человек их только во сне и видел?

Тот задумался. Выдохнул дым вниз, под ноги, и после продолжил:

– Два пути разгадки: либо мечтательная натура заскучала и требует романтики, либо страх заставляет видеть их, либо же влюбленность творит чудеса. Но раз уж последнее исключено… А кошмары снятся?

– Вместо них неудачи в жизни, что равносильно, кажется.

– Ерунда, – махнул рукой таксист, – запросто испаряются, стоит лишь постараться.

– Не скажи, когда острие ножа рвет до предела натянутую кожу, ситуация сама собой просто так не проходит, а эффектно выбираются из нее лишь в фильмах. Порой, даже когда сам и держишь тот самый нож, выбраться крайне трудно, но возможно: животный страх яро стережет уголек жизни.

– Не терплю метафоры, – Дягелев ухмыльнулся и оценил его отчего-то напуганными глазами. Напуганными лишь собственным воображением, которое, как назло, только что вырвалось на воздух. Тот – с полным отсутствием догадок – стоял, спрятав левую руку в карман, приковав внимание к пожелтевшей листве на земле. Посеребренная цепочка от крестика, выглядывая крохотным кусочком из-под свитера, блестела на шее. – Не воспринимаю загадки, хоть убей. А вот простодушие как раз по мне.

Дягелев взволнованно перебил:

– А бесцельность существования? Страдал ли им?

– Не вижу в нем значимости: меня все устраивает, – незнакомец кивнул назад. – Машина есть, кров, семья тоже, – как будто только сейчас на его указательном пальце из ниоткуда взялось обручальное кольцо. – Мелкие желания исполняются, крупные приходится ждать. Вот я, например, очень хотел прочитать одну книгу: бессонницей страдал пока не купил. Листал по несколько страниц на ночь, больше же тогда, когда ожидал клиентов за рулем. А потом, перевернув последнюю страницу, с облегчением выдохнул и поставил книгу на полку. Иногда, проходя мимо, открываю ее и перечитываю определенные кусочки, чтобы взбодрить сонное тело напечатанным. Не маленькое ли счастье, а?

– Художественная литература давно отброшена в сторону.

– Посоветовать что?

– Времени нет. Тороплю судебный процесс над самим собой же.

– М-да, – задумчиво подметил тот, – половина жизни за спиной… А ведь впереди, если небеса будут склонны, еще столько же. Достаточно, чтобы взяться за новое начало или закончить начатое.

– Половина жизни строго индивидуальна, как и конец, впрочем… – Кроме молчания губы собеседника ничего более не выпускали. – Иногда сердечные сокращения кажутся слишком неестественными. Громкими. Пугающими. Особенно в тишине, когда хочется лишь на время оглохнуть и укрыться под тенью собственных мыслей. А этот стук, как маятник, сбивает и до того израненную сосредоточенность. А пульсирующие вены провоцируют настолько сильно…

– Насколько?

– Настолько, что лучше бы их и не было.

– В медицине я, конечно же, слабоват, но ведь они все-таки наша составляющая, без них мы – холодные камни.

– Да что такое жизнь?

– Моменты… – Ярко вспыхнувшую мечтательность нечаянного собеседника ночи грубо перебили.

– Стремление продуцировать высшее искусство.

– Что?

– Высшее искусство – это пик человеческого творчества, которое может быть чем-угодно, но обязательно тем гейзером, что бьет изнутри. Это как раз то, ради чего должна в людском теле биться жизнь. Это вместе взятые грезы, сны и переживания, превращенные в реальность. Это смысл существования, ради которого и приходится просыпаться вновь, питаться, дышать и продлевать жизнь всевозможными методиками и отказами от вредоносного.

– То есть подобной целью обязан обладать каждый?

– Иначе жизнь – пустота.

Мужчина задумался – черные еловые иголки – брови – чуть сдвинулись вниз. Взгляд падал на Дягелева, нагнавшего тоску ничтожными доказательствами абсурдности жизни. Глаза Дягелева метались из стороны в сторону, словно искали источник спасения от панического страха. Источник, который соединен с плотью, однако разумом быть признанным отказывается, ведь сам страх затаился исключительно в тюрьме головы. Руки сжимались в кулак и разжимались, будто что-то заставляло нервничать: предвкушение то-ли физической боли, то-ли боязнь переломать косточки об лавину гнева. В действительности же виновником быстрых движений рук служил осенний холод, пробивающим гонящим зиму ветром поношенное пальто, у которого болтались пуговицы на растянутых нитках, готовых вот-вот разорваться, скинуть тяжесть и распахнуть настежь верхнюю одежду. За ухмылкой последовал добродушный голос.

– Так значит, все мы бесплодные сущности? Бог с ним, садись, подброшу до дома.

– Не стоит, мне всего-то остановки две пройти.

– В состоянии отчаяния губительно пускать людей на самотек.

– Вы ведь не в силах остаться присматривать за мной дальше, да и я цел, жив, здоров, чтобы за мной присматривать.

– До дома довезу в целости, этого уже не мало. Садись, – незнакомец, не дожидаясь решительно направился к машине и обернулся у самой двери.

– Брось. У меня и денег-то с собой нет, – продолжал отказываться Дягелев, хоть тело и дрожало от холода.

– Я их и не требую. Человечность не должна оплачиваться, и также не должны подниматься разговоры об ее плате.

Дягелев нерешительно приблизился к белой машине с рекламной наклейкой на всю длину дверей. Лечебная сила душевной болтовни с незнакомым опьяняла без токсинов, успокаивала, протягивала на раскрытых белых ладонях надежду. И сейчас он чувствовал, как этот плодородный эффект разливает по крови и, словно заботливая медсестра, снимает воспаление каждой клеточки организма волшебным касанием.

Всего лишь краткая передышка посреди ожесточенной битвы, туманящая и позволяющая остро ощутить разливающий во рту вкус жизни после того, как вскопанная снарядами земля казалась мягкой постелью. Не угрожающий последствиями обмен опытом, событиями, мировоззрением с незнакомцами – простота, да и только, что может быть проще разговора минут на десять между теми, кто хочет высказаться? Сложность кроется в непостоянстве собеседника: мало людей раскроет рот в темное время, когда, однако, чаще всего на ум и приходят более точные, красивые слова. Большинство, пренебрегая чувствами окружающих и спасая собственное время, как можно скорее отделывается от выкидывающего непонятные фразы прохожего.

Машина медленно тронулась, круто повернула и устремилась по пустому проспекту. Во дворах темно-желтый свет фонарных столбов боролся с наступающей тьмой, которая затопляла город. Тени впитывали мрачный облик, и одинокие силуэты, скрытые в них, нагоняли ветерок беспричинного страха. Шофер плавно затормозил возле указанного подъезда. Где-то вдали послышался истеричный смех, совсем близко – открытие бутылки пива и ее пшиканье. Во множестве окон теплился тусклый свет ночников, и совсем редко встречались ярко горящие люстры.

Хмурые тучи окутывали луну, словно запрещали ей показывать свою белоснежную наготу, усыпанную темными веснушками. Листья шептались друг с другом, и иногда их неведомые голоса мерещились испуганному прохожему, попавшему на неосвещенный участок. Они, желтые, красные, но только не зеленые – таких больше не было – падали на землю, описывая траекторию кривых линий в воздухе. Застилали землю ковром, который рано утром дворники сметали веником в единую кучу, чтобы после запихнуть ее в мешок.

Дягелев разомкнул губы – водитель опередил, предугадывая ход мыслей:

– Благодарности ни к чему.

– Без них никуда: они поддерживают цивилизацию. Без банальной вежливости мир бы погрузится в разруху.

– Некоторые благодарности произносятся так, что повеситься хочется.

Дягелев помолчал, глядя в окно, и после, скривив губы в линию печали, выдал:

– А ведь столько людей убивается пока хорошо мне и наоборот.

– Ужасно пагубное мышление.

– И именно оно спускает темноту.

– Только если им неправильно руководствоваться, и все же очень надеюсь, что своим вы умеете грамотно распоряжаться, а все оставшееся, высшее искусство и прочее, со временем придет, так что под корень рубите отчаяние.

Дягелев протянул руку и, прощаясь, заметил:

– И все же странная сегодня ночь, – тот в ответ только кивнул.

В час ночи на кухне, не в состоянии заснуть, он, глядя в окно, за которым разыгрался мелкий дождь, прилипающий лбом к стеклу Дягелев держал наполовину пустую чашку с водой. Опирался руками о подоконник и изредка медленно пил. Внимание привлек блеск за спиной, отразившийся в стекле. Не поворачивался, пытаясь разглядеть. Грудь застыла каменной глыбой: дыхание прекратилось. Со лба скатилась капля пота, оставляя след на носу.

Серебряное лезвие ножа, играясь лучами электрического света, блестело на кухонном столе, и Дягелев, зачарованный страхом, не мог двинуться с места. Сама кровь застыла в жилах, испуганно ожидая развязки.