Читать книгу Потерявшийся во сне - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 3

– Скверно выглядишь.

– Только не надо врать, будто то стало единственной причиной нашей встречи.

– В барах уделяют больше внимания алкоголю, нежели окружающим, – говоривший в мгновение расправился с двойным ромом, зажмурил глаза и демонстративно выдохнул вниз. – По тебе соскучился, утешит?

– Один ты? Что здесь она здесь забыла? – Дягелев ткнул подбородком в сторону женщины, стоявшей к ним боком у барной стойки.

Ну уж нет, это чучело с любого ракурса узнаю, – думал тот.

Собутыльник неуклюже развернулся, кладя в рот лимонную дольку и задев локтем, покрытым темно-синим свитером, казавшимся местами черным от специально тусклого освещения, пустующую рюмку – незнакомка как бы невзначай повернула голову в их сторону и, заметив два пристальных взгляда, резко обратилась к скучающему напротив бармену.

– Без понятия, – уверял тот, – можем пригласить присоединиться. У нас-то вон сколько свободного места, – мгновенно затухший шлепок по сиденью дивана – демонстративное приглашение – затух среди общего гама, но самодовольная улыбка задержалась на лице. Дягелев упускал из виду выходки: одолевала апатия. А пил он машинально и бесцельно только оттого, что у него выспрашивали пожелания и затем ставили перед носом бокалы: ночная работа служителей бара.

– Обойдемся. Не может смириться и жить дальше…

А сам-то, – пронеслось в его голове, – почти что с катушек съехал. Еще чуть-чуть и намеренно ринусь в волчью яму.

– Всему виной люди, – доносились обрывки фраз до ушей Дягелева, – гадят и обижаются, а затем претензии строят. Вызубрили отрывки из конституции и тычут ею в лицо, не понимая написанного. – Тот говорил, сидя вполоборота, провожая глазами женщину, активно ищущую свободный столик, за которым можно было бы сесть лицом к двум мужчинам.

– Пустовато же у вас. Что-нибудь еще? – Вмешался официант.

– Повторите и мне и ему, – командовал товарищ Дягелева.

Тот кивнул и вскоре вернулся вновь с добавкой.

– Алкоголь не берет. Чего хмурый-то такой? Руку у подбородка так и держишь. Приклеил ее, что ли?

– Мало ли у кого что случилось, теперь каждого подряд расспрашивать, завидев понурое лицо? – Равнодушно отговаривался тот, безынтересность ко всему происходящему пожирала изнутри раскаленным докрасна металлом. Все уже когда-то сказанное неоднократно озвучивалось этому человеку поэмами из объяснений. Повторять из раза в раз одно и то же, что выскочит из дурной головы на следующее утро, – все равно что наступать на проклятые грабли снова и снова.

– Как никак, но ты мне не безразличен.

– Когда-нибудь думал о том, кто ты есть?

– Я человек, этого вполне достаточно.

– Задайся вопросом: кто я? И постарайся уловить эхо.

– Кто я? Кто я? – Напротив сидевший воспринимал щупальца мучения, тянущие к краху всех лет существования, товарища за тупой анекдот. – Никакой отдачи. Раскис ты, вот и роешься, забывая о прочем пространстве, в одном угле в поисках ответов, а ведь они… Черт возьми, они не то, чтобы снаружи, они… Они не существуют, если не верить. Я вот не верю и чувствую себя прекрасно, да из меня энергия будь здоров хлещет! Только посмотри. А ты что – уперся, как заплаканный из-за двойки школьник в дряхлый учебник, в какой-то вопрос и тратишься понапрасну.

– Здесь крайне шумно. Этот вопрос требует покой, Борис.

– Выпей еще. Чего-нибудь покрепче, – он подозвал официанта и, хлопнув ладонью, требовательно заказ. – И мне, и ему анисовой водки, – тот кивнул и стремительно ушел. – Оглянись вокруг, сколько людей. Да если я с каждым протрещу около часа, то ни от одного не услышу твоих бредней. Что это вообще за слова? Кто их вообще задает? – Возмущался Борис пока Дягелев смотрел на пустое дно рюмки в руках.

– Да знаешь, такое чертово чувство… – Он достал сигарету, покрутил в руках, вдруг резко вспомнил об антитабачном законе и только потому с жалостью убрал ее обратно в пачку. – Как будто острие ножа уже застыло на горле, а решиться не можешь: что-то тревожит… Когда накатывают все светлые воспоминания, когда тело сопротивляется командам мозга, когда неожиданно появляется лживая вера в дальнейшую жизнь, которая будто чудом изменится. Оттого и катятся из глаз слезы, а проклятый нож падает на пол.

– М-да уж, мрачнее не придумаешь. Тщательнее подбирай слова, так ведь и напугать можно.

– Кто же запрещает описывать чувства? – Возмутился Дягелев. – Я могу врать, чтобы требовать внимание, но тогда сам же повязну в своих суждениях. А, говоря истину, очищусь, может, даже почувствую краткое освобождение…

– Женщины обожают сказки на ночь. Найти бы тебе ту, что захочет выслушивать твои.

– У тебя на уме лишь одно.

– Самый верный способ. Оглянись еще раз. Давай. Смелее, – Дягелев нехотя поднял голову: множество различных пьяных лиц мелькало в округе, множество губ прикасалось к стеклу, чтобы вкусить алкоголь. – Как тебе вон та, слева? Как раз одна, а вдруг поджидает мужчина.

Указанная женщина часто заглядывала в телефон и по чуть-чуть глотала красное вино. Ее одежда изящность не отличалась: непримечательные джинсы и заправленная в них бордовая рубашка.

– Не люблю пьяных особ.

– Уж извини, ты сам не прозрачное стеклышко, – Борис покрутился несколько раз, надеясь увидеть кого-то еще.

И ему повезло: дверь отворилась и через порог переступила одинокая женщина в темно-синем плаще, с которого на пол стекала вода. Ее маленькие ручки напрягались изо всех сил: нервно пытались закрыть зонт. Ничего не выходила, нехитрый механизм не щелкал, и незнакомка, как будто ища поддержки, пробежалась глазами по залу. Не найдя поддержки, она попыталась вновь.

Дягелев не видел ее, в отличие от Бориса.

– Бог мой, какая женщина! Я лично брошусь в ад, если не узнаю ее имени, – он резко вскочил и поспешил к ней, неуклюже ступая по полу. Вставая, Борис случайно задел рукой коньячную рюмку, и та упала на боковую грань, покатилась к краю стола и непременно разбилась бы об пол, если бы Дягелев лениво не поставил бы ее на дно, все еще задаваясь единственным вопросом и задумчиво смотря в одну несуществующую, по сути, точку перед собой.

Он остался один, и никто к нему не подсаживался.

Женщина проворно уселась на кресло прямо перед ним. Молча. Уставилась выпученными глазами в это пасмурное лицо, но он не обращал внимания, словно никто и не сидел рядом. Она открывала рот и щелкала зубами, глотая воздух, не зная, с чего начать разговор. Если бы Дягелев умел бы заглядывать в сознание посторонних, то мысли бы сидящей напротив окончательно бы свели с ума, но он все также продолжал равнодушно просиживать за столиком, обхватив двумя руками рюмку, словно та согревала замерзшие ладони.

– Даже после нее так не упивался, как сейчас…

– Зачем ты пришла?

– Марк… – Замолчала. Ее прямые волосы как будто сами по себе шевелились. Не волосы, а змеи, язвительно решил Дягелев. – С какого черта ты вообще перебежал ей дорогу?

– Будущее не угадаешь. Десять лет назад я бы и не подумал бы о подобном исходе. А если бы какая-нибудь гадалка предсказала бы по линиям рук, то… Ненавижу примитивные догадки.

– У меня дикое желание треснуть тебя.

Она остервенело схватила проходящего мимо официанта за рукав. Мягкая ткань белой рубашки не подействовала успокаивающе на напряженную кожу. Тот вопросительно покосился на женщину – Дягелев выкрикнул как можно громче:

– Ей что-нибудь покрепче, пожалуйста, а мне двойной коньяк, – официант застыл, и тогда Дягелев обратился к женщине. – Дай человеку принести выпить.

Его изучала женщина лет сорока пяти. Лицо осунувшееся, красноту глаз прятал в затемнении тусклый свет. Незамужняя несчастная женщина, потерявшая любимую сестру и считающая Маркуса виновником всех бед. Что с нее взять, раскидывал мозгами тот, пусть лучше напьется и временно потеряется в расплывчатой действительности. Всяко лучше, чем захлебываться убивающими страданиями.

На стол, практически бросив перед гостьей, официант со сдерживаемой злобой грохнул рюмку, словно желая разбить ее и обвинить в том и без того взъерошенную женщину.

– Не подкупишь, не сплавишь, не выйдет, – она моментально проглотила налитое, не разбираясь в том, что подсунули, и сразу же потребовала добавку, надеясь на то, что официант не успел уйти. – Еще двойной.

Но никого рядом не было, и ее сипловатый голос без отклика пропал в шумном баре.

– И не собирался тебя подкупать. Подыщи свободный столик и перебирайся туда, раз свой уже упустила, а этот уже занят. Не найдешь здесь – перебирайся в другой бар.

– Марк, Софья… – Она часто сглатывала, и Дягелев даже в полутьме улавливал нервные движения мышц горла. Руки женщины тряслись, а укрытие, чтобы нервоз не наблюдали окружающие, никак не находилось. – Господи, ты же отнял у меня мою же сестру! Ты, именно ты, бесчувственный мужлан!

– Когда же наконец на тебя снизойдет осознание того, что я не держу ее в плену: вырвать из заключения твоего единственного друга не удастся?

Несмотря на холодность души и тела, слезы обожгли его глаза. Он почувствовал их бег по щекам, однако щеки его оставались сухими в отличие от сидящей напротив.

– Я от тебя не отстану, слышишь? Не отстану от тебя! Буду доставать, но не отлезу! Буду раздражать, пока ты не сорвешься и не вмажешь мне, чтобы затем… – Маркус не обращал внимания, откинулся на спинку стула, поднял голову кверху и закрыл глаза. Мысленно падал, куда – понятия не имел. И то не было важно, сам процесс завораживал, а не страшил. Заставлял выбрасывать в кровяное русло будоражащие плоть гормоны… – Чтобы призвать всю твою чудовищность и затем ткнуть ее в твое же лицо, чтобы клеймо на нем осталось, и чтобы всякий страшился и обходил тебя стороной!

– Рад, что моя чудовищность сама не вылезает наружу, что она где-то мирно сидит, не показывается и помалкивает.

Размахнулась, неловко бросила стакан, резкая боль пронзила плечо женщины. Рюмка врезалась в лоб Дягелева, разбилась, разорвала кожу, выпустив тонкие струйки крови на лицо. Осколки сквозь весь гам громом зазвенели о пол. Мужчина стиснул зубы, прижал ладонью открывшуюся рану, другой рукой слепо искал салфетки на столе. Сжимал глаза до боли, которая и без того разрывала голову на мелкие кусочки.

Осколки разлетелись по разным сторонам, врезаясь в мужские и женские брюки. Официант вместе с администратором, словно сорвавшись с цепи, сразу же ринулся к месту происшествия.

– Вы в порядке? – Обращался человек в деловом костюме к Маркусу. – Вызвать скорую?

– Пустяки, дайте ватку и притащите хлоргексидин.

– Слышал, – обращался администратор к работнику, – хлоргексидин и ватку из аптечки. И позови Эльмиру, чтобы убрала. Что-нибудь еще, – переключался к пострадавшему тот, – может, угостить вас чем-нибудь? Вы уж простите, нам очень жаль.

– Уберите эту дуру за счет заведения. Подальше и навсегда, пожалуйста, – огрызался Дягелев, закрывая лоб салфетками.

Охранник, словно мысленно получая приказы, расположился за спиной администратора, скрестив руки на груди. Мужчина в костюме обернулся к нему:

– Выпроводите эту особу, только без криков.

– Вы не имеете права! – Вскричала та.

– Вами уже нанесено увечье, хотите добавки? – Женщина отрицательно помотала головой. – Вы ведь знакомы? – Обратился тот к Дягелеву.

– Родственники, к несчастью, можно считать.

– Я и сама выйду, – гневно уверяла та, вырываясь из сильных рук. На стол мятая упала купюра. – Надеюсь, столько хватит.

Администратор жестом позвал официанта и, когда тот подбежал, распорядился:

– Принесите ей счет, впишите рюмку в сумму и больше ничего не предлагайте. Что ж, – возвращался к гостям мужчина в костюме, – очень надеюсь, что неприятности более не возникнут. Охранник доведет вас до выхода, а дальше вы уж как-нибудь сами. А вам приятного вечера. – Он аккуратно похлопал по плечу Дягелева, который прижимал наполнившуюся кровью салфетку ко лбу. Боль пронеслась разрезала молнией кожу от плеча до головы.

Официант, разрываясь между счетом и аптечкой, поставил хлоргексидин и упаковку бинтов на стол.

– Могу помочь?

– Тут уж ничем, – Дягелев поменял салфетку. – Шрам останется.

– Оставьте нас, – работник неодобрительно осмотрел худые, опущенные вдоль тела руки и виноватое лицо. – Оставьте, я скоро уйду. Мне надо извиниться, я все равно под наблюдением, а вы, грея уши, порождаете дискомфорт.

Тот удалился, забрав деньги.

– Можете отойти немного в сторону? – Обращалась она к охраннику. – Да вот так лучше.

– Действительно хотела извиниться?

– Она считала и называла тебя самым верным, а ты…

– А я ей ни разу не изменил.

Удивление проскочило мимо незамеченным. Тяжелые, неохотные слова против воли редко способны с легкостью слетать с языка, однако эту песню она слышала от него множество раз, и сейчас, придирчиво разглядывая мужчину, который, словно электризованное облако, зарядился нетерпением, озлобленностью, желанием заткнуть собственные уши и чужие рты, а причины на то были, и находя в нем одни лишь изъяны, она видела свозь заляпанными ненавистью стекла глаз, как бездушно выпустили губы ту многократно произносимую фразу. Перед ее женскими догадками теряли всякую силу даже самые убедительные доказательства. Впрочем, Дягелев и не собирался преображать окаменевшую сущность из-за прихотей, по сути, чужой дамочки, ослепленной местью. Он – не скульптор, да и скульптор бы тут не помог: характер в года Маркуса яростно противиться переменам.

– Хотя бы осознаешь, почему она убежала той ночью?

– Человек исчез – отпусти, смирись, прекрати гадания. Факт установлен, спорить далее – бестолковость. Больше всего мне сейчас хочется, чтобы ты обрела хотя бы пару капель трезвой логики разума.

– Это бесчувственным наблюдателям, экспериментаторам так легко разбрасываться философскими мышлениями. Сказать, откуда они в твоем дурном котелке? – Пылила та.

Охранник уловил повышение голоса и сверкающие слепым гневом глаза женщины, направленные на Дягелева, и немедленно двумя огромными шагами приблизился к столику.

– Извините, но вам уже пора, – вмешался официант, принося сдачу.

– Ухожу, не переживайте понапрасну.

Тот лишь недовольно фыркнул, а она, забрав деньги, подняла деньги со стола, метая по всем направлениям неодобрительные взгляды. Охранник, как молчаливый страж, плелся следом за ней до самого выхода и уже там, выпустив ее, как вольную птицу из клетки, шумно захлопнул дверь.

Все в округе ходило ходуном, и каждый мельчайший звук громыхал, как сталкивающиеся разогнавшиеся до предельной скорости машины в глухую ночь. Дягелев, пошатываясь от боли, убрался в туалет, захватив с собой бинт и хлоргексидин. Он не засек время, но, когда вернулся, чтобы забрать поношенное пальто со спинки стула, за спиной возник голос Бориса, видно, только что сорвавшегося с какого-то из соседних столиков:

– Заносит же порой не пойми куда. Оставляешь кровавые следы и салфетки и даже ни о чем не сообщил.

– До тошноты противно, – Маркус накинул пальто, обернулся, затуманенным взором за долю мгновения разглядел то самое темно-синее пальто, покрывающее спину, и удивительно знакомые волосы. Увязалась за этим, с завистью подумал очарованный Дягелев. Вскочить, побежать, окликнуть, развернуть – не хватает сил, да и все же пора прекратить детские игры.

– Свободных мест нет. Не будем же мы торчать с рюмками стоя из-за нескольких пятнышек крови? Тем более, официанты мигом уберут, стоит только позвать.

Он покрутился на месте в поиске одного из и наткнулся на взгляд Маркуса. Мужчина перед ним держал комок бинта у лба, из-под которого тонкой струйкой лениво скатывалась, словно через брешь, кровь. До Дягелева донеслась фраза, наполненная голосом из кристально чистотой женской печали и безразличия:

– Либо стоя, либо уйду.

Но незнакомке не ответили. Борис шагнул вперед к товарищу, женщина, показывая спину, не оборачивалась, намереваясь специально избегать лишних взглядов, и готовясь вот-вот уйти, однако что-то ее удерживало, как там, во сне, подумалось Маркусу.

– Маркус, бог мой, ни на секунду одного оставить нельзя.

– И лучше б ты так не поступал сегодня.

– Кто же это тебя так?

– Та сумасшедшая.

– Дарья, что ли?

– Логика пока что на месте, – он продвинулся к стулу, поставил флакон антисептика на стол, накинул пальто и приложил ко лбу последний кусок чистого бинта. Нерусская уборщица крутилась юлой под ногами, подметая пол, изрыгая гневное бурчание на посетителей.

Женщина повернулась направо, направила голову вниз, чтобы избежать пугающего. Дягелева в очередной раз обратил внимание на знакомые волосы, рассыпавшиеся по плечам: они манили, как манят огни потерявшихся в ночи мотыльков. И он потерялся не только в ночи. Заплутал в собственных бесконечных соображениях, не видя выхода. А эти темно-каштановые волосы, впитывающие разноцветные свечения бара, оказались тем самым маяком, к которому стремится человеческая душа. Он не видел женских черт лица, однако ниточек, тянущихся вниз от головы, хватило, чтобы воссоздать перед глазами сбивающий дыхание сон. И он почувствовал ком в горле. Секунды, спутавшись, тянулись часами, Дягелев вцепился в плечи и волосы, которые предстали пред ним провидением, божественным даром. Слишком много не предсказанных в один вечер случайностей. Впрочем, из них и складывается разнообразие жизни. Соль в пресной воде. Уверенное и неправильное перебирание струн гитары в компании лучших друзей. Игра ночного костра за городом, запах жарящегося мяса… А тем временем в сознании Маркуса разрывалась земля от пуль и снарядов мысленных войн. Оставить бредни в покое и убраться домой залечивать лоб, – думал тот, – волосы каждый день по множеству раз встречаются на улице, лицо-то еще можно признать, но волосы…

– Я вот, – Борис кивнул на женщину, – думал разбавить нашу компанию…

– Ухожу, – прервал тот, бросая последний мучительный взгляд на незнакомку, при расставании с которой необратимо отрывался самый мягкий, значимый кусочек из груди.

– С такой-то головой… – Он протянул руку и почувствовал легкое рукопожатие, словно ладони коснулся опавший лист, уносимый холодным осенним ветром под крохотные удары мороси.

Дягелев, рассчитав силы на дорогу обратно домой, решительно, но неуклюже ступая, двинулся к выходу.

Когда тот продвинулся через несколько столиков вперед, женщина резко обернулась в поисках уходящего и, спустя несколько казавшихся для нее вечных секунд, сосредоточенных на темных кучерявых волосах и потрепанном воротнике черного пальто, ринулась к Борису. Их лица сошлись вплотную.

– Это с того капало? – Она кивнула в сторону Маркуса.

– Что капало?

– Ну… – Молчала. Термин никак не слетал с языка, но выход нашелся: боязливо, не смотря в ту сторону, она ткнула пальцем на пятнышки крови на столе. – Это.

– Да, – задумчиво протянул тот, – хорошенько же по лбу треснули.

– Ничего хорошего, – она вырвала полную рюмку водки из рук Бориса и залпом, словно подготавливаясь к худшему, опрокинула ее, а затем, сунув пустую обратно в руки мужчине и поправляя на ходу замявшееся пальто выбежала на улицу, спотыкаясь об длинные ноги мужчин и хлопая дверью на прощание каждому, кто остается пьянствовать.

Он вышел на улицу. Поначалу встретила безобидная морось, которая несколько потерянных минут спустя, будто назло, сменилась проливным дождем, и Дягелев, в надежде сохранить частички тепла на ладонях, спрятал их в широкие карманы пальто.

Вечером сухость, ночь дождь, а ведь погода, глупо рассуждал Дягелев, пытаясь утешиться, прихотливо меняет наряды по щелчку пальца. Если бы человеческие чувства перебирались бы так же быстро, как струны под ловкими пальца умелого гитариста, то люди бы не придавали бы им значения, ведь каждый новый звук мгновенно бы перекрывался последующим, и так по бесконечному кругу. Вместо философии чувств возникла бы философия механики: кто ловчее. Не души, а двигатели, карбюраторы, насосы. Пустынные полости без топлива. Головы все равно пустуют из-за отсутствия высшего искусства, которое, как паразит, пробирается сквозь черепную коробку через невидимые щели, нагоняя мечтательность, отвлекая от обязанностей реальности, и подкидывает сознанию идеи, учащающие сердцебиение, которое и так шалит у больных людей. Счастлив тот, кто за искусство считает работу.

Он вздохнул. Тяжелые от воды волосы тянулись своими кончиками к земле, порой сбрасывая холодные капли. Волосы, как театральный занавес, полностью закрыли лоб, и их приходилось, неприязненно остужая ладони дождевой водой, убирать их от глаз. Рана продолжала кровоточить. Чуть-чуть. Незаметно, он и не придавал ей значения, словно та затянулась несколько лет назад, оставив грубый шрам. Дягелев перебирал ногами и потерял время, как теряют крошечную безделушку в дырявом кармане. Вместе со временем, как дополняющая странность, улица обратилась в не поддающуюся осознанию длиннющую беговую дорожку.

За спиной раздавались шлепки ботильонов по мокрому асфальту – брызги, распластавшиеся на земле, разлетались в разные стороны. Дягелев не оборачивался – звуки потеряли всякую ценность. Разум переместился в обитель раздумий, которая обхватила удушающими объятиями, пережала горло, не разрешая кислороду пробираться к клеточкам тела и не позволяя сознанию о том догадаться.

– На улице дождь.

– И что? – Нехотя пробормотал Дягелев, понурив голову.

– Станьте ко мне под зонт! – Настойчиво потребовал женский голос.

– Иначе что?

– Заболеете. В такую октябрьскую ночь проще всего заболеть особенно от этого проклятого дождя, который и так нагнал простуду на наши души, а, если еще и тело сломит болезнью…

– То что?

– Станьте, черт возьми, под зонт! – Разорвался ударом грома женский голос.

Оглушенный, Дягелев обернулся. Вздрогнул, словно поздней осенью ужалила заблудшая оса иссохшим жалом. Синий плащ. Темно-каштановые волосы, те самые. Холодок втыкался в спину острыми иголками и рвал на клочки срастающиеся пазлы яви. Словарный запас стерся, и Дягелев лишь зачарованно глядел. Красота женского личика еще не успела сполна довершить свои чары. Поверить в действительность, несколько недель подряд настойчиво снившуюся, казалось, невозможно.

Преследовавший сон Дягелева обернулся реальностью: она стояла перед ним, и он слышал ее взволнованное дыхание, чувствовал угасающее тепло, а эти волосы… Сколько же он всматривался в них в каких-то непонятных мечтаниях, и вот теперь их взаправду развевал ветер. Протянутой рукой можно было бы ощутить их шелковистость и кудрявость. Он столь долго и пристально изучал это женское личико во снах, что теперь, когда ни одна стена не возвышалась перед ним, преграждая путь, оно казалось бесконечно далеким, игрушкой дьявола, который только и хочет позабавиться над отчаянием человека.

Оба стояли на месте. Незнакомка придвинулась ближе и огородил Маркуса зонтом от дождя.

– Вы крайне обходительны, – монолог завершился.

Женщина молчала. Кусала ненакрашенные губы и, видно, от усталости часто перекатываясь с левой ноги на правую и наоборот. Они все торчали на середине улицы, прячась от дождя, и молчали до тех пор, пока сильнейший порыв ветра едва не вырвал зонтик из хрупкой женской ручки, стукнув незнакомку по лбу стержнем. Она засмеялась над пустяком так легко и непринужденно, будто голоски какого-то крошечного сумасшествия затрепетали в ней, однако смех смешивал болезненные краски, и Дягелев, заметив, как у той краснеет кожа на месте удара, ощутил пронзительную боль собственной раны, а вместе с тем таинственную особо сильную близость к незнакомке в эту чудесную ночь фантазий. Однако, несмотря на бешено порвавшееся чувство броситься к ней с умеренной заботой, какая достойна чужих людей, он, наблюдая, как та возится с зонтиком в попытках захлопнуть его, лишь холодно заметил:

– При таком ветре зонт раскрывают либо те, кто хочет поломать его, либо же те, кто желает покалечить себя.

– Все из-за ветра: он слишком внезапно налетает. Я была не готова, и только. Если бы я знала, с какой стороны он нападет, то уж точно оказала бы сопротивление, – она помолчала и продолжила более тихим голосом. – Если бы знала, с какой стороны нападет…

Дягелев мигом прочуял: женщина имеет в виду вовсе не ветер, за метафорой погоды кроется, как караулящий убийца, пугающе страшное. Ночью, столкнувшись, частенько растворяется всякая боязнь дневного, правда, ночью появляются страхи темного времени, которые подкарауливают в каждой подворотне. Эта дамочка, прикидывал Дягелев, вполне вероятно, только и ищет того, кому можно вывалить устрашающее, а я как раз подходящая жертва: разбитый лоб сам за себя говорит, гарантия того, что каждая мелочь будет услышана, но ни одна из них не запомнится.

Он взглянул на нее еще раз. Более тянущимся, как расплавленная карамель, взглядом. Обдавало свежесть, но не от дождя; где-то глубоко внутри благоухало от невозможной случайности, которой Маркус сопротивлялся, хотя они оба притягивались друг к другу, в эту холодную осеннюю ночь, словно сила тяготения между ними обладала такой мощью, что сводила их, несмотря на расстояния, миллионы людей, бесконечные события и ограничения времени. Иначе же их встречу можно было объяснить стремлением двух искр от общего костра друг к другу, чтобы хоть как-нибудь поддерживать тепло.

– И куда же вы теперь хотите податься?

Молча пожала плечами, что и следовало ожидать. Маркус взглянул на наручные часы с матовым потрепанным ремешком: часовая стрелка медленно, вернее, незаметно тянулась к часу.

– Может, сейчас самое время вернуться домой? – Предложил Дягелев с такой ужасающей болью, будто только что добровольно запихнул в рот раскаленные угли.

Она резко, испуганно замотала головой, и волосы, частично впитавшие дождевую воду, своими кончиками ненамеренно ударялись о плечи его пальто. Только теперь, в этой вспыхнувшей бури отрицания и сопротивления возвращаться домой, Дягелев различил все черты несчастья женского лица. Ее серые глаза боязливо заметались из стороны в сторону, голова же не поворачивалась. Казалось, будто она настолько напряжена, что в случае малейшей опасности рванет с места так быстро, что уже никто ее не остановит, и Дягелев больше всего боялся спугнуть ее. Еще минут пять назад она носила маску беззаботности, но сейчас, сама того не желая, мысленно вернулась в недавнее скандальное, отчего старалась убежать как можно подальше. Так и дорвалась до бара, а оттуда, учуяв манящий аромат непривлекательной индивидуальности, настойчиво увязалась за незнакомцем, Дягелевым.

– Как обычно кончаются ваши прогулки ночью? – Вдруг спросил Марк, уже не зная как быть. Терпение подступило к крайней точке, еще чуть-чуть и взорвется.

– Не люблю ночь.

– Почему?

– Приходится возвращаться домой ранним утром и выкладывать отчет, когда с ног валишься, – она спрятала руки в карманы пальто, однако блеск золотого кольца на безымянном пальце не успел скрыться от Дягелева.

– Ну, – протянул тот, доставая сигарету. Дождь тем временем опять превратился в самую ничтожную морось, один лишь ветер по-прежнему бушевал, – до утра еще далеко.

– Можно и мне?

Она аккуратно выудила сигарету левой рукой из открытой пачки и молча кивнула. Дягелев поднес зажигалку к кончику сигареты, зажатой между пухлыми женскими губами. Щелчок и маленький огонек, отчетливо озаривший светом ее личико.

Курила жадно, заглатывая как можно больше воздуха, чтобы как можно глубже протолкнуть табачный дым в легкие. Только когда тлеющий диск подобрался к самому фильтру, незнакомка остервенело бросила окурок на асфальт.

– Проклятый мир, наполненный людьми, забывающими смысл во всем и во всех!

– Тише, не так громко, ночь все-таки, – Дягелев пристально посмотрел на нее: та, если бы захотела, продолжила бы кричать дальше. – Людьми, забывающими себя?

– Именно, – тихо согласилась та. – Эти люди никогда задавались вопросом “кто я”? Скажите, вот вы им задавались? Когда-нибудь задумывались о том? Не мимолетно, а… А так, чтобы мировоззрение рухнуло осколками.

– Иронично, ведь это именно тот самый преследующий меня вопрос. И ведь я уже на незначительно короткий промежуток времени позабыл о нем, как вдруг явились с напоминанием вы, видимо, чтобы в очередной раз заставить меня погрузиться в глубь пожирающей неизвестности.

– Извините, не думала, что на кого-то так сильно действует. А когда я им задаюсь – слышу лишь смешки.

– Может, попытаемся разыскать где-нибудь две чашечки кофе? А то мокнем и расходиться не желаем.

Она кивнула, и они наугад двинулись вперед, бегая глазами по вывескам в поисках любого даже самого дешевого места. Теперь Дягелев оценивал ее по-другому: более доверчиво, словно сошелся с единственным единомышленником, обитающим на земле. Единомышленником, который желал говорить и слушать и тем самым притягивал к себе. Эта незнакомка – находка – в один только миг обрела небывалую ценность, и Дягелев больше ни под каким предлогом не желал с ней расставаться. Порыв трещать без умолку разрывал на части, и в то же время необъяснимая жуть заставляла закрывать рот.

– Мы живем в мире рекламы, – неожиданно начал тот, когда они проходили под фонарным столбом. Свет словно привнес озарение в голову, покрытую темными волосами, – для нас ее преподнесение намного важнее самого товара, который может быть битым, мятым, бракованным, некачественным… Да какая разница каким, главное, чтобы реклама получила высшую оценку экспертов и крутилась среди неисчислимых глаз прохожих.

– Трудно жить в таком мире.

– Если бы существовали другие идеальные миры, то люди, перебравшись в те из нашего, загадили бы и их похабной деятельностью.

– А может, и не загадили, если бы при входе в подобный идеал спрашивали пароль.

– Слово или комбинация из цифр слишком легко и быстро распространились бы среди масс.

– Паролем бы служил вопрос о том, кто есть тот, кто желает войти.

– Тогда однозначный ответ невозможно было бы дать.

– В этом весь и секрет: для каждого бы существовал свой ответ. И выслушивал бы эти россказни не человек.

– Кто же тогда?

Она пожала плечами. Пара капель с воротника скатилась вниз, оставив мокрый след, подобных канаве, на ткани.

– Не знаю, какая-нибудь нечеловеческая сущность, умеющая разбираться во всевозможных человеческих натурах. В любом случае, люди слишком различны, так что одни лишь поэты, книголюбы или умеющие размахивать кисточкой по полотну не заселяли бы те миры. Их наполняли бы различные личности, стремящиеся к…

– К высшему искусству, – догадываясь, перебил тот, и женщина молниеносно повернула к нему голову, устремив удивленные глаза на небритое мужское лицо.

– Это именно то, что я хотела сказать, – испугано и тихо ответила та.

– Почему так тихо? Вас это пугает?

– Не знаю, – она подергала плечами и стеснительно утерла намокший кончик тонкого носа пальцем левой руки, – я не верю в телепатию.

– Но ведь мы не читаем мысли – только одинаково думаем.

– Непривычно и немного пугающе.

– Тогда можно вовсе не думать и нести всякий бред, как чаще всего и выходит у малознакомых.

– Нет уж. Можем выпить кофе здесь.

Незнакомца ткнула подбородком на вывеску “Бистро” с правой стороны в нескольких фонарных столбах впереди. Маркус кивнул, несмотря на знание некачественности напитков в подобном месте. Его душило, как чересчур ревнивая жена, стремление плюхнуться в кровать так, чтобы не задеть свежую рану, и после скорее уснуть, не просыпаясь от трезвона будильника. Видеть невообразимо воспаленные сны, являющиеся исключительно тогда, когда организм в стадии дискомфорта, из-за которого в душе, задетой острыми шипами, начинают бушевать крошечные катаклизмы, обитающие во снах. И этой ночью он хотел бы встретиться с ней, той самой незнакомкой, которая теперь крутилась вокруг него в этот поздний вечер и все еще казалась галлюциногенным последствием удара стаканом.

Колокольчик несколько раз ударился и замолк. Дягелев зашел последним, придерживая дверь, чтобы та не хлопнула, разорвав раскатом грома молчание улицы. Стоя за кассой, их встретил сонно-безразличным взглядом единственный ночной обитатель бистро, глазные сосуды которого настолько полопались, что белки казались шариками, густо обмотанными ярко-красной ниткой. И Дягелев невольно задумался о собственном лице. Провел снизу вверх ладонью по щеке, почувствовав всю колкость кожи. Мешки под глазами от тяжести буквально тянули голову к полу. След бессонницы оставлял каждую ночь новый глубокий отпечаток, складывающийся в общую мозаику. Внешний вид озаботил его только сейчас, когда поздно хвататься за любое исправление. Но все же лучше поздно, чем никогда, однако для Дягелева это “поздно” служило кратеньким волнением, страх оттолкнуть желанную совершенную незнакомую.

– Американо, пожалуйста, – Маркус повернул голову к незнакомке. – А вы что будете?

– То же самое, – робко ответила та.

Какая-то едва заметная искра рассекла воздух перед их лицами: Дягелев не отрывал глаза от глаз незнакомки. Какими сигналами переговариваются между собой нейроны за этим чистым светлым лбом? О чем же они поют, думал тот, и кем же они считают себя? Может, каждой нервной клетки не хватает простоты: рук, ног, свободы, и потому они, объединившись в одно целое, ищут или заставляют искать нечто больше, может, лежащее вне наших биологических тюрем, но что приведет их к той самой простоте. Они никогда не позволят назвать свою общую совокупность душой за черепной коробкой, но при это мы стремимся найти душу в плоти.

Мужчина за стойкой то-ли стоя спал, то-ли чего-то ждал, наблюдая за вошедшей парочкой через стеклянные и оттого запотевшие зеркала души. Его внезапный сдерживаемый чих в салфетку распугал миллисекундные мечтания и бесконечные попытки угадать то, о чем думает человек напротив. Словно очнувшись, женщина пролепетала:

– Я заплачу за себя.

Тот за кассой усмехнулся, принялся доставать стаканы и пробивать два разных чека. Дягелев спорить не стал. Вытащил две подранные по краям купюры и оставил их на прилавке. Ничего не весящих бумажек хватало на два ночных кофе.

Она не вынимала рук из карманов пальто и не благодарила, молча уставилась в одну точку, которая, словно черная дыра, притягивала внимание. Дягелев опустил значения денег и слов. Встреча с героиней снов уже сделалась небесной благодарностью, а деньги… Маркус, как стрелка манометра, перекатывался от одного положения к другому: первое, когда деньги бездумно тратятся и жертвуются попрошайкам, второе – безжалостно пропиваются от горестей или… Не имеет значения, их всего-навсего обменивают на обжигающее пойло, чтобы накачать голову напыщенной остротой философии и мечтательности, что коварно обратится наутро скверным похмельем. А все из-за отсутствия целей накопления: когда человек не имеет ни единого понятия о собственных целях, он теряется, пуская в пустоту заработанные цифры – деньги. Деньги обмениваются на время, они восполнимы лишь до того периода, пока еще в груди гнездится время.

Слабый едва кофейный аромат пронесся мимо двух носов и поскользил к выходу, на улицу, где морось все еще отчаянно пыталась затопить посеревшие улицы Петербурга.

– Ваш лоб… – Женщина запнулась, по ее плечам и шеи пробежала дрожь. Взгляд женщины, скрываясь, устремлялся на поношенные туфли Дягелева. – Как он?

– Голова раскалывается. Видно аж.

По незнакомке словно пустили ток: она сжалась, опасливо сощурилась и практически соединила тонкие накрашенные в черный брови в одну полоску.

– Не говорите так больше. Не выношу этого. Совсем. Как представлю…

– Тогда уж лучше представляйте нечто другое.

– А что же делать с вашей головой?

– Иногда кофе снимает головную боль.

– И избавит от нее в этот раз? – Слепо питала надежду та.

– Сегодняшнее дело ему не под силу. Но если мне настолько повезет в очередной раз за этот вечер, то я ошибочно посчитаю себя за редкостного счастливчика.

– Вы как будто сорвали куш. В чем же вам так крупно повезло за вечер?

– Ваш заказ готов, – грубо вмешался кассир бистро, замученный дурацкими, запрещающими спать ночными разговорами незнакомцев, отрывки которых не понимал.

Оба одновременно забрали горячие стаканы холодными руками. Кофе, будто робея, легонько обжигало ладони и пальцы, и высокая температура воспринималась оледеневшей кожей как ванна покалывающей теплой воды.

– Останемся тут? За порогом все еще моросит.

– Только на пару глотков.

– Тогда лучше сразу на улицу в поисках нового прибежища.

Дягелев кивнул, и они вышли, в очередной раз потревожив звонкий колокольчик над входной дверью. Сдача так и осталась лежать на прилавке до того момента, пока ресторан не опустел.

Ночной воздух обдал вышедших на улицу осенней прохладой, пропитанной непрерывно тянущейся к земле водой. Кофе защищали черные пластмассовые крышки, а людей – их волосы, через которые вода все равно пробиралась к коже.

– Вы, наверное, очень устали.

– Точно. Особенно от боли и вечных вопросов. Впрочем, в эту минуту больше именно от боли.

– Чего вам сейчас больше всего хочется?

– Рухнуть в кровать и уснуть.

– Я провожу вас, – замедлила, словно сама не верила в произнесенное.

– Давайте без этого. Такую ночь хочется проводить до рассвета, – ответа не последовало. – Почему же вы молчите?

– Не знаю.

– Как же так? Столько незатронутых тем…

– Вы не будете против, если я переночую в вашем доме? – Решительно выпалила та, перебив.

– Но ведь вы замужем, – удивился Маркус, ухитряясь незаметно и четче разглядеть золотое кольцо на безымянном пальце. Заметив эти дилетантские попытки, незнакомка спрятала руку в карман.

– Это всего лишь формальность, самая ненавистная формальность.

Дягелев колебался. Ее предложение превратилось в загадку с несколькими решения, каждое из которых несет разный, но относительно правильный ответ, и дело было вовсе не в том, что она могла ограбить – в это верилось меньше всего.

– Я могу разместиться на полу или не спать всю ночь. Могу тихо сидеть на кухне. Рассуждать про себе или читать, если разрешите воспользоваться библиотекой.

– Но мы даже не знаем, как друг к другу обращаться.

– Карина, – она протянула руку. От легкого касания поднялась волна удивительно необъяснимых чувств, словно в этой женской ладони сосредоточились мировые скопления нежности, словно все самое мягкое и чарующее лилось по сосудам, окутывающим эту тонкую ручку, словно само божество поселилось в плоть, охватило очарованием мужскую голову. Одно лишь прикосновение опьянило настолько, что Дягелеву даже почудилось, будто он слышит запах этой белой кожи: сочетание самых ароматных цветов, образовавшее симфонию из самых будоражащих, заставляющих томно закрывать глаза, мечтательно приоткрывать рот и устремлять взор чуть вверх и вдаль. И как же окружающие не замечают такую богиню? Лишь потому, что каждому положено свое нежное существо.

– Маркус, – наконец выдавил тот, завороженно глядя расширенными зрачками на светлую кожу рук женщины. Самые яркие картины прожитых лет и еще только предначертанных бурно разрастались цветущим садом в сознании.

– Очень приятно, – он кивнул, все еще мысленно держа ее ладонь. Женщина медленно, нехотя, как будто против воли, чтобы не стоять на месте, выдернула руку.

– Идемте скорее, – приказал Дягелев, охваченный мечтаниями о новых касаниях.

Сильный ветер в спину подгонял двух тонких людей. Подол темно-синего плаща, развеваясь как поднятый флаг, тянулся куда-то вперед, к началу улицы, словно чуя в том месте родимую близость. Но там, кроме припаркованных машин, разбросанных листьев, горящих фонарей, запертых дверей магазинов и темных окон, ничего более не было, а значит, никакой близости в конце улицы не существовало, кроме той, что теплится в воспоминаниях. Близость слишком относительное понятие: часто далекое, недосягаемое. Близок какое-то время одному человеку другой человек, а потом затухают чувства и люди разбегаются – чувство близости умирает. Или близок человеку город, что во множестве километрах от него, а почему – тот и сам не знает, но пустословно грезит перебраться. Или близко человеку, например, мореплавание, а он ведет бумаги в офисе и злится, плачет, напивается из-за того, что никак не может уплыть. Близость – понятие несправедливое. Она показывает то, что люди, как кажется тем, способны любить каждым уголком своего тела, но в действительности же эта любовь неосуществима. Она лишь огонь, поддерживающий угли, где уголь – мечтающие люди, горящие, но упускающие пламя с каждой секундой. Эта близость заставляет стремиться, а не стоять на месте, воображать, а не пускать слюни на собственное лицо, уставившись в потолок пустыми глазницами, выискивать новую информацию и поглощать ее, а не прожигать мозги ложными и, в большинстве случаев, путающими реальность происходящего новостями по телевизору.

Шли молча, лишь изредка высказывая задумчивые замечание. В Дягелеве резко поселилась пустота, и виной тому стало женское очарование, сбивающее с ног и отнимающее слова, которые хочется учтиво преподнести даже самым отчаянным негодяям, чтобы показаться галантным кавалером перед одной единственной дамой, и которые, как высоко порхающие бабочки, уносятся в беспечную даль.

Минуты, практически полностью пробежавшие круг циферблата, отсчитывали свои часовые версты и соревновались отчетливыми отстуками женских каблуков и приглушенных мужских. Кофе пили маленькими редкими глотками, не обращая внимания на вкус. Пили только по тому, что он был куплен. Карина, будь она одна, непременно бы бросила стакан в урну после же первого глотка, но от того приходилось удерживаться: кофе оплатил незнакомым мужчиной, который сам не отправлял свой стакан в урну, может, из-за того, что так не поступала женщина. К дешевому вкусу привыкли где-то на половине, и после он начал казаться не таким уж отвратным.

Когда свернули во дворы, Дягелев вдруг озарило:

– Что для вас высшее искусство?

– Книги, – задумчиво протягивала та, глядя перед собой и сжимая одной рукой полупустой стакан, а другую все еще пряча в кармане. – Я пишу, больше всего влюблена в это дело.

– И много написали?

– Чуть-чуть: один неопубликованный роман, над вторым как раз работаю.

– А кто-нибудь его читал?

– Показывала сожителю, но тот буквально откинул листы в сторону после нескольких глав, ссылаясь на нехватку времени.

– Сожитель – это ваш муж?

Она энергично и яростно кивнула. Холодные щеки покрылись красным от злости.

– Вы и представить себе не можете насколько все чертовски плохо, – Карина отчаянно покачала головой и плавно опустила стакан на верхушку до отказа забитой урны. Под электрическим освещением Дягелев разглядел умоляющий взгляд, какой он еще почувствовал в кромешной тьме, но свет все же оголил ту истину, что недоступная мечтательным мыслям. Ее усталые от обремененной жизни глаза выпускали не слезы, а наивные надежды, излагающие забавляющую глупость, которую она никогда не избегала: загадывание желаний при каждом пустяке, когда, например, задерживаешь дыхание, проезжая в туннеле, или задуваешь свечи, или замечаешь падающую звезду, или при любой необычайности, или же просто так, когда поднимается на то настроение.

– И вы считаете себя глубоко несчастной?

Женщина снова кивнула:

– И на то есть причины.

– А ведь мы с вами в чем-то схожи, – заметил Дягелев, доставая звенящую связку ключей. – Различие лишь в том, что я лишен супружеской связи.

– Кажется, во встречи двух несчастных людей хорошее не обнаруживается.

– Смешная наивность.

Перед серым подъездом, выложенным небольшой плиткой, почерневшей от грязи, на мгновенье с неуверенностью замерли в нерешительности. Сомнения в правильности гнели Дягелева, однако головная боль с ревом двигателя набирала обороты и оттого хотелось скорее распластаться на кровати и закрыть глаза, а значит, стоять на месте некогда.

Когда открывали дверь, молчали. И поднимались тоже молча, как будто боялись нарушить установившееся затишье тихими словами, звучащими в тишине раскатами грома, небрежно размазывая по стенам, ступенькам и перилам эхо.

– Вы не оставляете свет, если знаете, что вернетесь поздно?

– Никогда.

– И даже крошечный ночник не включаете?

– Нет.

– И спите в темноте?

– А как же еще? – Тот удивленно взглянул на нее, развязывая тонкие шнурки. – Так только лучше спится. Вы боитесь тьмы?

– Очень. Даже сейчас к вам страшно заходить было. В темноте всегда всплывают картинки, будто сейчас вот-вот что-то случится. Я уже не маленькая, чтобы боятся ночи, но ведь реальность скрывает более страшные вещи нежели воображение.

– И что же вас пугает?

Она ответила не сразу, Дягелеву пришлось силой отобрать ее пальто, чтобы повесить его на вешалку. Карина качнулась вперед и наткнулась на грудь Маркуса, благодаря чему не упала. Обхватила его за талию и только затем прошептала:

– Сожитель.

– Здесь он вас точно не найдет, вы в безопасности.

Она резко отстранилась назад, опустив голову, виновато пролепетала:

– Простите.

–Забудьте, – после минутной паузы выдал Дягелев. Все это время до этого он не отрывал взгляда от кажущегося бессильным создания, которое из-за супруга, покаявшемся в благополучие и счастье невесты, боится темноты собственной квартиры. – Вымойте руки, выключатель сбоку, а я пока что подготовлю для вас спальное место.

Силы подводили. Для философии их точно не оставалось, и потому Маркус вместо того, чтобы говорить, для предупреждения последующих фраз поднес указательный палец к ее губам, указывая на молчание. Контуженный разум предал и неправильно рассчитал расстояние до лица незнакомки: его рука коснулась уголка ее подбородка, потянула будто на себя, и он почувствовал не просто касание. Мгновенье спустя привычный мир приобрел яркость красочных мечтаний, что временно с полной серьезностью олицетворяли действительность.