Читать книгу Поколение «все и сразу» - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 2
2
ОглавлениеУтро выдалось невзрачным. Пение будильника с непривычки капает на мозги раскаленной лавой. Голова гудит. Торопиться охоты ни малейшей, а идти куда-то – тем более… Я наскоро завтракаю остатками ужина, затем, накинув на себя вчерашнюю одежду, выхожу; тетушка закрыла за мной дверь, недовольно поглядывая на меня сонными глазами проснувшейся посреди белого дня совы. В воздухе еще держится приятно освежающая прохлада. Яркие лучи раннего солнца растворяются в зеленых листьях, отчего деревья кажутся светящимися с мятыми поверхностями шарами, прикрепленными к земле коричневыми столбами. Впереди вытянулась целая шеренга этих маленьких чудес природы, ограниченная человеческой деятельностью…
По небу, удивительно глубокому, элегантными аристократами двигаются редкие и крошечные облака, как будто шахматные фигуры двигают задумчивые, нахмурившие от напряженного мыслительного процесса, профессиональные игроки. Эта голубая пучина растворяет в себе; голова не кружится, когда я устремляю взгляд наверх и выношу глазами давящую тяжесть, уподобляясь крохотному атланту, под ногами не возникает ощущение, будто земля уходит из-под ног, будто мышцы бедер и голеней распадаются, превращаясь в ватную массу, всего этого и многое прочее не ощущается, но зато так растворяется беспокойство – его словно съедает огромнейшее пространство, очищая бренное тело.
– Ну, идти переодевайся, – он слегка наклоняет голову и выжидающе упирается в меня взглядом. Я никак не могу уловить ход его мыслей, мне вообще кажется, будто в голове его царствует пустыня…
– И все же у меня остались вопросы…
Вдруг в стороне зашуршали упаковки шприцов, потом зазвенели покатившиеся ампулы – я инстинктивно оборачиваюсь: огромный рыжий кот, неуклюже покачивая пухлыми боками, чинно расхаживает по полке, сметая, подобно важному барину, все на своем пути. Странно, но сгонять его никто и не думает, на него и вовсе не обращают внимание, будто происходящее в порядке вещей. Мой будущий начальник таращит на меня широкие от удивления глаза исподлобья так, как будто я, задав вопрос, нарушу все законы, клятвы, которые вот только что выкрикивал под угрозой подохнуть с голода где-то в глубинах пустыни.
– Ну что непонятно! Со всеми вопросами по экскурсиям, уборкам, организационным моментам к ассистентам или к администратору. Мне некогда возиться и рассказывать такие мелкие обязанности. Мне главное, чтобы ты был адекватен, все. И учился, а все эти вопросы туда, – он махает ладонью в непонятном направлении, как бы предлагая отправиться на все четыре стороны.
– Вы лечите птиц?
– Да, – покачивая головой, с кривой миной отвечает тот.
– Так я могу учиться у вас?
– Против ничего не имею, – и я сразу понял по его интонации, что ему глубоко наплевать на меня и все мои порывы обучиться.
– Хорошо, тогда я переодеваться.
– Ага, пожалуйста.
Он вытянул открытую ладонь, указывая на дверь. То ли это было веление убраться к черту, то ли приглашение в дружный коллектив…
В клиниках я ориентировался хорошо, как-никак за плечами опыт в четыре года, и в какой-нибудь крохотной кошкодавке я мог бы претендовать, гордо расправляя над макушкой, как знамя, диплом, на должность врача-терапевта… Но что мне маленькие клиники – они простаивают без работы целыми днями, так что пока что я все еще в рядах ассистентов, в чьих обязанностях протирать все поверхности и выслушивать недовольство ото всех.
Ординаторская не поразила чудесами чистоты и опрятности, напротив… Эти маленькие комнаты многое рассказывают о самой клинике и ее обитателях, они как будто открывают вид с обрыва на деревню… Сама по себе клиника снаружи производит впечатление престижного медицинского учреждения, но изнутри, в месте, где отдыхает персонал… И почему я должен оставаться тут, когда по всему городу разбросана куча других клиник? И что только мне понадобиться среди старого, пустившего по ножкам извитые трещины стола, с которого уродливыми клочьями сползает краска и который завален обертками от булочек и конфет, немытых кружек, тарелок и грязных столовых приборов? Что я забыл среди облепленного подранными от старости дешевыми магнитами холодильника, среди клочьев шерсти, свободно парящих над полом, среди скопившейся горы немытой посуды в раковине, среди кучи одежды работников, вперемешку сваленной на подоконнике, как будто никому она и вовсе не принадлежит, среди электрической плитки, сплошняком покрывшейся гарью, от которой тянется тонкий неприятный обугленный запах? На первой встрече людей оценивают по одежке, организации – по порядку внутри, а в этой клинике царил полный беспорядок… Забавно или, вернее, странно, но, несмотря на разочарование, я не отступал назад, а, может, виной тому служит слабоволие, нежелание искать более приятные пристанища?
Медленно я прохожу вперед, с неуклюжестью стараясь не задеть ни одного угла. В самом конце ординаторской налево протягивается маленький уголок, куда я и забиваюсь, чтобы переодеться. Внешне напоминает он попугая, думаю я, натягивая штаны. За Павлом Геннадьевичем водилась странная манера: говоря, он постоянно будто бы клевал своим закругленным носом стол, отчего и сравнивал я его с попугаем…
Дверь в ординаторскую громко заскрипела – кто-то, еле волоча ноги, зашел. Чтобы обозначить свое присутствие, я намеренно громко шуршу одеждой, впрочем, никто и не думает пробираться заглядывать в укромный уголок… За столом перед чашкой дымящегося чая, грызя печенье, сидит молодая девушка, лет ей не больше двадцати. Когда я вынырнул из-за угла, она, замерев, молча, даже как-то испуганно, уставилась на меня, держа в одной руке телефон и чуть сгорбив спину, словно на плечи ее давит мешок картошки. При всем том из зрачков ее исходило такое равнодушие, с каким смотрят на очередного новичка, который без прощания сбежит из клиники спустя несколько смен. Впрочем, в подобном подозрении томилась доля правды: я уже успел подумать о побеге.
– А вы ассистент?
Девушка нехотя кивает. Она всем видом так и показывает нежелание возиться с новичками…
– Лиза.
– Андрей, – она еще раз равнодушно кивает и затем укрывается в телефоне.
Собственно, торчать в одном конце ординаторской позорным столбом, уродливо ломая руки и натягивая на лицо непонятно какую гримасу, – самая идиотская затея. Топтание на месте подписывает гарантию остаться незамеченным… В коридор я вышел как нельзя вовремя, видно, все, что только способствовало формированию отрицательного мнения, по иронии судьбы не поленилось представиться за раз: опираясь рукой о ресепшен, как о единственную опору, как будто иначе тряпичные ноги, и без того трясущиеся от страха за собственную выходку, подведут, обрушат навзничь худощавое тело, мужлан с пухлым, покрасневшим носом, покрытым страшными ямками, видя которые невольно крестишься с благодарность небесам за то, что те оградили от подобного дефекта, повышал голос на администратора. Я наблюдал за ним со стороны. В самом ли деле неухоженным и оттого некрасивым людям природа дала личное разрешение набрасываться на ближнего со потешными обвинениями, портя ближнему настроение и весь день, или это только злосчастное совпадение?
Гонимый ветром любопытства, я делаю несколько шагов вперед, и тут же я попадаю, как под артиллерийский удар, под ураганный шквал недовольств.
– Вот ты можешь объяснить…
– Слышали, как страдают поэты от недостатка муз? – Тот впадает в ступор и как-то искоса на меня глядит. Я и сам не понимаю себя… – Я не работаю здесь, – твердо отгораживаюсь я от конфликта. Видел множество раз эти разборки, и каждый раз одно и то же… И с какого это перепуга этот мужик решил, будто я встану не его сторону?
Мужлан корчит такое лицо, словно о его лоб разбили блюдце, я же подленько ему улыбаюсь, так и мечтая высказать все, объяснить, почему он – зазнавшийся идиот…
– Удаляйте данные! – Резко повернувшись к администратору, вновь затявкал тот. Вспененные слюни покрывают ресепшн. Вся эта ситуация, кроме смеха, ничего более не способна вызвать. Да нет же, тут и смеяться не хочется… Откуда корни конфликта? Не от бедности ли, которая подталкивает агрессивно себя вести, заставляет видеть в каждом врага и мошенника…? – Да кто вы такие, чтобы у простых людей собирать паспортные данные? Куда вы их отправляете? Кому, спрашивается, вы их отправляете? Молчать-то не надо!
Администратор – женщина лет тридцати с красивыми черными прямыми волосами до лопаток, – ища помощи, то и дело боязливо поглядывала на главврача, пытающегося безуспешно разрулить ситуацию.
– Для этого, как вы не понимаете, мне надо обратиться…
– Так обращайся прямо сейчас!
– Уже обратился.
– Да? Что-то я ничего не видел и не слышал! Когда это ты успел обратиться? И куда? Да никогда! Потому что никуда ты не звонили!
Осознавая всю нелепость спора, я стою, как полусонный зевака, которому некуда податься пока солнце ярким желтым кругом висит на голубом небе.
– Надолго к нам?
На возникший за спиной голос я ужасно медленно, растягивая каждое движение, оборачиваюсь. Лице молодого человека в синей медицинской форме выражает разве что равнодушие и усталость, не более, видимо, он на расстоянии уловил мысленное распоряжение главврача, иначе случайность его появление и желание организовать мне экскурсию не объяснить. Оценив его с ног до головы, я и сам вдруг осознаю, что выгляжу вот точно так же: мне абсолютно наплевать на всех больных животных, которых доверяют этой клинике, меня рубит в глубокий сон, которому нет сил сопротивляться, я лишен энергии и жизненных порывов… Может, это здание клиники оказывает такое подавляющее влияние, может, эти белые стены сдерживают и убивают буйство жизни?
Отвечать я не стал. И молчание мое облегчило его ношу. Ассистент вытаскивает сигарету из пачки, зажимает ее в губах и, махнув рукой в сторону узкого коридора, проводит меня к черному входу. Перспектива выбраться подышать воздухом соблазняла больше, чем перспектива слушать пререкания и требования какого-то истерики-пьяницы…
Через короткий коридор мы выходим на прогнивший задний двор, где вдоль стен валяются черные мусорные мешки. Сквозь высохший, пустивший уродливые трещины асфальт пробиваются клочья мха, стены окружающих домов так и грозятся вот-вот обрушиться на вплотную припаркованные друг к другу автомобили… Я впиваюсь глазами в окна, чтобы хоть там разглядеть искорки благополучия… Старые рамы, с которых чешуей сползает краска, грязные, местами дырявые шторы… Нет внутри этих домов очага благополучия. Внутри там нищета и сырость, похороненная заживо инициатива жить… Интересно, какие же люди пребывают в этих домах, чем они питаются, чем занимаются, какая у них история и что сломило их…?
Я опираюсь поясницей о перила, полностью покрывшиеся, как грибом-паразитом, ржавчиной. Тупо гляжу вперед и жду, пока накурится ассистент… Мое присутствие стесняет его, во всяком случае, на то намекал его бессмысленный взгляд, пущенный в серый угол дома. А я просто торчу в стороне, как за кулисами, и молча смотрю как он вдыхает и выдыхает дым, и все думаю о том, насколько абсурдно и незатейливо порой бывает присутствие человека.
И ведь это тот самый мир, к которому меня готовили пять курсов, вдруг обжигает мягкую ткань мозга мысль, отчего я ощущаю вкус разлившейся желчи во рту. Сплевываю. Предательский порыв ветра сносит слюну, отчего ту угораздило прямо на рабочие брюки. Побагровев то ли от стыда, то ли от злобы, я сплевываю еще раз. Остервенело. Будто ненавидя весь мир! Будто меня против воли заточили в клинике, уверив в том, что она – моя вечная тюрьма…
– Артем, – вдруг бросает он, весело улыбаясь. Половина сигареты уже выкурена. На выбритом виске его зияет свежая царапина, какую оставляют разъяренные кошки. Я учтиво представляюсь, но, вопреки ожиданиям, разговор на том не заканчивается. – Почему в ветеринарию пошел?
Я переминаюсь с ноги на ногу, в подошву резиновых лаптей каким-то загадочным и ненужным чудом впился камешек или осколок стекла. Кожу стопы неприятно колет… Конечно же, куда же без этих дурацких вопросов, ни одни коллега не упустит шанса задать его вновь прибывшему сотруднику, многие ждут целую историю, однако даже тех, многих, вполне удовлетворяет банальная и лживая, подобная уродливой метке, фраза:
– Животных люблю, нравится мне это дело, еще в школе решил…
– Даже в школе, – повторяя, удивляется он как будто всерьез. Видно, озвучено мной по-настоящему заслуживающее восхищения решение… – Ну, пойдем, – уважительно протягивает тот, быстро осмотрев окурок, – покажу клинику.
Прежде, чем юркнуть обратно в клинику за Артемом, я еще раз обвожу глазами двор: уж точно, ничто и не пытается намекнуть даже на слабенькое подобие изящества и богатства. Среди разрухи организовался медицинский центр, однако и его, как бы он не славился стерильностью и чистотой, однажды целиком поглотит воронка бедности, чтобы превратить его в разоренную обитель, наполненную историями о бессонных ночах, грязи и смерти…
Лариса… Девушка с темно-каштановыми волосами, не запятнанная ничем, что хоть какой-то гранью приближено к медицине, привыкшая к делам серьезного бизнеса… Я вдруг представил ее во весь рост, с изящной прямой спиной, представил рядом с собой, представил, как от увиденного она, ужасаясь, элегантно прикрывает рот ладошкой аристократической бледности, как волосы ее поднимаются дыбом… Нет, здесь ей точно не место, и в том счастье человека, что в силу собственных достижений или родственников он избегает грязи и болезней, в том его счастье, что он привык к изящности во всем, начиная от архитектуры и заканчивая завтраками…
Время близится к вечеру. От непривычки влившись в интенсивную рабочую жизнь ноги гудят, поэтому я намеренно решаю уйти часа на два раньше конца смены – все равно денег за сегодняшнюю работу не выплатят, а, значит, никаких обязанностей у меня перед клиникой вовсе и нет.
Болтая ногами, главврач сидит в пустом холле на скамье, рядом с ним – администратор, они до сих пор обсуждают дневной инцидент, и они будут обсуждать его еще несколько дней… Я вырастаю прямо перед ними, чуть ли не загораживая электрический свет.
– На сегодня все… – Голос предательски ломается, как будто владеет мною страх… Павел Геннадьевич в удивлении поднимает брови. Так и тянет оправдываться…
– Домой? Уже?
Я киваю:
– Переезду у меня сейчас, дел просто завались, так что… Надо идти, но завтра на весь день выйду.
– Ну, иди, – отмахнувшись, отпускает тот в свободный полет меня.
– Тогда до свидания.
– До свидания.
Я протягиваю руку – реакции никакой. Требовательно разворачиваю ладонь, и только тогда Павел Геннадьевич протягивает свою для вялого рукопожатия.
– Больше так не делай.
– Не любите?
Господи! Самый идиотский вопрос! И каким только Макаром он вырвался из моих уст? В ответ непонятное мычание. Один вид его – кивающая, как у глупой детской игрушки, голова, пустые глаза, и лицо такое пустое, потерянное, словно только что обвинили его во всех смертных грехах, – вызывало сплошное отвращение. Желание прощаться, пытаться оставить приятное впечатление вежливого молодого человека, скоропостижно завяло сорванным цветком. Павел Геннадьевич производил впечатление того, кому абсолютно наплевать на все окружающее, и при этом с администратором он вел такую милую сплетню…
Я молча разворачиваюсь и выхожу на улицу, оставляя звон дверного колокольчика позади. Вечерний воздух кружит голову, забившуюся окисленными газами клиники. Порой так приятно просто дышать прохладой, чувствуя, как она охлаждает перегретые мозги, и ни о чем не думать…
Я отхожу буквально на несколько шагов от клиники, как вдруг улавливаю жалобно-умоляющее:
– Быстрее! Тема! Быстрее! Быстрее!
Вцепившись в дверную ручку двумя руками, молодая девушка ураганом распахивает дверь мужчине, чьих руки держат закутанного в плед кота…
Помочь, скорее помочь! – Это уже рефлекс, звенящий по всему телу громовым раскатом, это тяга, обязанность… Прокручивая всевозможные сценарии, я поворачиваю в сторону клиники, и… А какая, собственно, разница, что с тем котом? Явно ведь эти двое тянули, ссылаясь на чудесное самоисцеление, а потом, когда животное их застала агония или еще что-нибудь, они вдруг бросились в первую попавшуюся клинику, надеясь на волшебство врача…
Я останавливаюсь. Дверь уже захлопнулась, плечо зудело от тяжелого рюкзака, в животе урчало… Какое, собственно, мне дело… Я поворачиваю домой, ведь ничему я, по правде говоря, не обязан. За работу не платят, слушать меня никто не станет, потому как в клинике этой я никто, какой-то непонятный чужестранец, не более…
Проявлять инициативу… Да цениться ли она вообще?
Как хорошо, что люди придумали рекламные вывески: по пути домой я читаю каждую, отвлекаясь от усталости и удивляясь многообразию мира, которое стирают белые стены…
– Завтра едем смотреть комнату…
Меня терзает желание возразить, однако Рита, увидев нарастающее возмущение на моем лице, воинственно упирается руками о бока.
– Завтра я должен выйти на работу…
– Нет, – шипит она, – так тоже нельзя!
Если бы я швырнул рюкзак в угол, тетя неправильно бы поняла меня, и тогда бы в мою сторону полетело бы еще больше возмущений… Она застала меня врасплох, прямо на пороге, как будто не понимая, что человек имеет свойство уставать и чувствовать голод…
– Завтра я должен быть на работе, я уже договорился, кем я себя покажу, если не явлюсь на смену? Это безответственно…
– Тебе хоть платят? – Насмешливый вопрос разрушает абсолютно все. Конечно же, уставив руки в бока, она упивается превосходством надо мной, наделяя себя правом зачитать целую лекцию. – Не платят там тебе ни гроша! И платить не будут! А ты, как маленький мальчик, строишь из себя ответственного… Видите ли, не прийти на неоплачиваемый труд по объективным причинам – переезд у тебя, между прочим, – это безответственность!
– Несколько дней проходят стажировку, потом берут на работу, такие правила во всех клиниках.
– Не знаю, не знаю, лучше бы нашел клинику где-нибудь в другом месте… – Сквозь журчание теплой воды в ванной я слышу, как она обессиленно плюхается на стул за кухонным столом. Когда я выхожу, Рита, опомнившись, вновь бросается с новой силой раздавать указания. – Позвони и скажи… Ты переезжаешь, в конце концов! А это уже весомая причина. Тем более, не можешь же ты всю жизнь жить у меня! Нет, я не против, чтобы ты гостил, но ведь у меня есть своя жизнь, понимаешь? У тебя должна быть своя…
Я молчу. На темно-бордовой с непонятными узорами старой скатерти, которая никак не вписывается в светлый интерьер кухни и которую, судя по пятнам, не стирали месяца четыре, не дожидается ни одна тарелка.
– Так ты голоден? – В ответ я киваю. – А что же молчишь?
Заскрипели дверцы шкафчиков, зазвенела посуда, за кухонным столом, согнув руки в локтях и разместив подбородок на ладонях, я воспринимаю себя за ребенка, над которым пляшут не слишком уж заботливые родители и который сам ни на что не способен от въевшейся в характер избалованности. Рита застывает с тарелкой в руках, ей не хватает буквально нескольких движений, чтобы поставить ужин прямо передо мной.
– Так что, звонить собираешься? – Я смотрю на нее и не понимаю: неужели она вот сейчас оставит меня, после утомительного дня на ногах, без еды, отчетливо зная, что за весь день я и крошки не разжевал?
– Позвоню после ужина.
Снисходительным взглядом оценив меня, она медленно ставит тарелку почти что на центр стола, затем садится напротив, закидывает ногу на ногу, нацепляет очки и утыкается носом в телефон. Видно, узнавать, как прошел мой день, насколько устал, что чувствую и чего хочу, в планы ее не входит. И все равно, как ни крути родословную, мы родственные души с засохшими, потрескавшимися связями…
Единственное, что обрадовало за вечер, так это сообщения от Ларисы: она извинилась за долгий ответ и прислала собственные стихи, которые я прочитал с обычным равнодушием. То ли усталость таким образом заявляла о себе, то ли строки и вправду не задели мягкую трепетную сущность… На своем пути я повстречал множество тех, кто называл самого себя поэтом, я и сам когда-то числился в рядах таких же, пока не вбил в голову простую истину: именно общество наделяет человека теми или иными устойчивыми званиями, все остальное – дешевое самозванство.
Какой бы силой не обладало мое равнодушие, сказать правду я не осмеливаюсь. Остается одно: прибежать ко всемирно известной уловке, ставшей шаблоном поведения, который пускают в ход без раздумий…
Конечно же, стихи мне понравились, конечно же, с нетерпением мне хочется ознакомиться и с другими… Конечно же, ответил я именно так, хотя сейчас, после горячего душа, когда на черном небосводе отвоевала свой законный кусочек бледная луна, когда мягкое одеяло приятно надавливало на кожу, желание разговаривать отсутствовало напрочь.
Сломленный темнотой и усталостью я укрываюсь с головой и пытаюсь представить, как сижу рядом с Ларисой в слегка покачивающейся пустой электричке, движущейся куда-то вперед, в неизвестном направлении…
А что с работой… Я ограничился одним сообщением администратору, звонить и тревожить по пустякам – слишком поздно.
– Ну, хорошая ведь комната, правда ведь?
– Правда, – сдержанно выдавливаю я, боясь лишним возмущением задеть тетю. Как-никак, но именно она приложила достаточно сил, чтобы помочь мне обустроиться в мире. Во всяком случае, она делает все, чтобы я свято верил в ее стремление.
В сущности, мы топчемся на одном месте в отвратительной голой комнате, где от обоев лишь местами остались клочки. С уродливо погнутого карниза ниспадают пропитанные пылью шторы. У одной из стен торчит старым верным солдатом шкаф со сломанной дверцей, касающейся нижним углом пола. Светло-зеленые стены с оттенком желтого жалуются на сырость и грязь… В этой комнате два угла, которые очерняют непонятные безобразные пятна, еще больше усугубляющие положение. Неужели плесень?
Рита раскрывает дверцы шкафа – внутри валяется стопка квитанций на оплату коммунальных услуг. Она достает их, закрывает шкаф и хлопает по развалюхе, как полковник по плечу отличившегося солдата:
– Ну, это ты вынесешь сам, ты молодой, сил у тебя еще полно. Пойдем, оглядим кухню, и ванную, и туалет.
На эту унизительную экскурсию, в сущности, мне глубоко наплевать. Что можно ожидать от оставшейся части квартиры, если одна жилая комната пребывает в столь убогом состоянии? По одному коридору можно описать проживающих сейчас и живших до этого: эмигранты и бедняки. В какой-то момент я ловлю себя на мысли, что тетя с таким вниманием для себя осматривает квартиру, чтобы только утолить собственные тайные интересы, сводящиеся к вопросу, в каких условиях будет жить молодой человек, которому она вдруг решилась покровительствовать…
– Ну а кто не жил в коммуналке? – Уверенно и одновременно с гордостью комментирует она, медленно продвигаясь по темному коридору, заросшему грязью. Вдоль стен стоит старая рухлядь, которую и мебелью-то сложно прозвать… – Все так жили, – странно, но из своих сверстников я не знаю ни одного, кому выпала удача гнить в коммуналке. Большинству родственники помогли с покупкой отдельной квартиры. Остальные живут у родителей… – Все проходили через этот этап, и я жила в комнате вместе с мужем…
Она останавливается в центре кухни, крутит головой, потом оборачивается вокруг своей оси. В углу напротив окна примостилась газовая плитка, правее от которой друг к другу примыкает два подобия столиков. У противоположной стены торчит еще два схожих подобия…
– Так, – многозначительно затягивает Рита, – и какой же твой?
Она крутится, пытаясь отыскать истину, а я стою возле стальной раковиной, сплошняком покрытой какими-то ошметками, от вида которых к горлу подступают рвотные массы, и пялюсь в огромное окно, из которого открывается вид на мост, нависающий над железнодорожными рельсами. Автомобили стремительно мчатся вперед, и мне вдруг захотелось вот так же свободно умчаться подальше от этой проклятой квартиры…
– Так, ну какой же…
Тут как нельзя кстати на кухню забегает с разной посудиной в руках несколько темнокожих детишек, и Рита, будто сорвавшись с цепи, сразу же накидывается на несчастных чад, отчего те испуганно замирают.
– Где тут чей стол, детки?
Девочка постарше, явно еще посещающая садик, невнятно пытается, заикаясь, что-то объяснить, тыкая тонким пальчиком наобум… Я не слушаю ни тетю, ни детей с посудой в руках. В груди кожным клещом зудит только одно: убраться из этой дыры к черту.
И зачем она их дергает вопросами, и как ей не мерзко вообще к ним наклоняться, уподобляясь учительнице начальных классов… А ведь эти маленькие люди не могут по-русски связать несколько слов, а она все старается выбить из них хоть что-то…
Рита возится с детьми несколько минут, все время переспрашивая и уточняя одно и то же, и этот абсурд протянулся бы до самого вечера, если бы на кухню не зашла, шаркая изодранными тапочками, женщина средних лет, напоминающая неваляшку. Я прохожусь по ней мимолетным взглядом, почему-то напоминает она мне воспитательницу… Прямые волосы ее покрывает чепчик, нет, это не чепчик, это рваная тряпка грязно-розового цвета. Такого же цвета ее тонкий узорчатый халат, весь засаленный и весь в пятнах.
Эта женщина то ли виновато, то ли испуганно тихо здоровается, после чего тетя переключается на нее. Как выясняется, подобие моего стола примыкает к газовой плите, сплошняком покрытой черными корочками и с прилипшими засохшими кусочками еды.
Когда мы выходим в коридор, нас вдруг окликает та самая женщина:
– У нас с водой проблема, – говорит она на ломанном русском, когда в широко раскрытых глазах ее таится подобие страха, – на кухне горячей нет, а ванне… Одновременно на кухне и в ванне нельзя включать. Мы хотим мастера вызвать, это обойдется тысяч в сорок.
От названной суммы волосы на голове Риты зашевелились в испуге. Сам я стою в стороне и безучастно наблюдаю за происходящим.
– И что вы хотите? – Растягивает Рита.
– Надо чинить. Вы теперь тут жить будете?
– Он будет. Этот молодой человек, – она поспешно берет меня под локоть, как будто я ее йоркширский терьер, купленный ею в качестве безделушки для привлечения внимания.
– Мы всей квартирой хотим оплатить ремонт…
– Хорошо, потом чек покажите, и я заплачу, – не дает закончить мысль тетя.
Будущая моя соседка, кивнув в знак прощания, уползает обратно на кухню с подобием победоносной улыбки.
Вернувшись в комнату, я обращаю внимание на подоконник: сплошные неровности делают его жутким уродом. На таком даже цветочный горшок под наклоном встанет …
В безделье я марширую от одной стены к другой, Рита стоит в центре, сунув руки в карманы и слегка сгорбившись, и думает. Вдруг опомнившись, я с сожалением смотрю на шкаф, как смотрит бывалый командир на запуганного дедами новобранца. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что готов утешающе-подбадривающе потрясти деревянное плечо…
– Господи, – испуганно и взволнованно вдруг затягивает тетя, – а как ты жить-то будешь? У тебя деньги-то есть? Хоть какие-нибудь?
Будь в комнате любой предмет – лучше всего подошла бы ваза, – и я запустил бы его в ее старую башку… В гневе я затопал по комнате, до боли сжимая кулаки. Кожа побелела, как будто кровь отлила. Мышцы гудели от напряжения. Паркет скрипел – выдрать бы его со всеми корням, чтобы замолчал навсегда…
– Андрей! – Боязливо вскликивает она, театрально хватаясь за сердце. – Что с тобой?
– Ничего, – огрызаюсь я злобнее задуманного, по инерции оборачиваясь к ней…
– Я не думала тебя обидеть, прости меня, – и она даже в неуверенном шаге подступает ко мне навстречу, будто в геройской попытке остановить мчащийся на скорости и без тормозов поезд. Жалостливый вид ее охлаждает пыл, как же можно злиться на желающего добро… – Ну, не стоит же обижаться на всякий пустяк. На обиженных воду возят, между прочем!
Чертов вопрос про деньги… Со стороны выглядит вся ситуация так, будто меня со смехом бросают на раздирание судьбе, одновременно с притворством удивляясь моей неспособности выжить и будто бы боясь за мою дальнейшую участь.
– Вынесу-ка шкаф прямо сейчас.
– Очень разумно, – с непонятным огорчением соглашается она. Складывается ощущение, будто от страха она подавляет желание предложить мне оставить его.
Громко отстукивая каблуками по пустой комнате, медленно я подкрадываюсь к шкафу. Сначала с особым остервенением я выдираю держащуюся на одной петле дверцу, потом вторую, потом ногами выбиваю заднюю стенку, потом боковые… Только тогда, когда шкаф обращается груду обломков, в порыве ярости я замечаю, как ускоренно забилось сердце и как громко застучало в висках…
Когда я успокаиваюсь, Рита не без страха с лаской берет меня под локоть. Удивительно, что я не отшатываюсь в сторону, не замахиваюсь в порыве неостывшей злобы, ничего, просто безэмоционально оборачиваюсь, чувствуя, как глаза заливает свинцовая грусть. Так неужели это не сон? Неужели мне взаправду предстоит жить вот тут? В этом подвале на седьмом этаже?
– На первое время дам тебе денег, – она торопливо вытаскивает из сумочки кошелек. Пятитысячная купюра сверкает в тонких женских пальцах. Отказываться от материальной помощи – сущая глупость. И потому я даже не пытаюсь проявить хоть какую-то гордость. Лишь покорно беру банкноту и сухо благодарю, как будто одной бумажки оскорбительно мало.
Она придерживает каждую дверь, тем самым помогая выносить обломки шкафа. Я управился в три ходки, к счастью, помойка оказалась совсем рядом с парадной… Остаток дня теперь больше вовсе не заботит. Домой мы вернулись к четырем, с собой из значимых вещей – ноутбук. После запоздавшего обеда я зарываюсь в текстах, пытаясь выдавить из головы, словно фарш из мясорубки, хоть какие-нибудь связные друг с другом предложения. Впрочем, для скелета работы достаточно даже ничтожных и пустяковых, бессвязных мыслей… Лариса, как выяснилось утром следующего дня, ответила ближе к полуночи, когда на небо вскарабкался одинокий полумесяц, не знающий перед кем похвастаться триумфом, и когда я уже мирно дремал, крепко прижимая к телу одеяло.
