Читать книгу Поколение «все и сразу» - Андрей Андреевич Храбрый - Страница 5

Прогулка с Кариной обратилась в блуждание по лабиринту из домов: мы отталкиваемся от одной стены к другой, как бильярдные шары… Меня всегда забавляли попытки угадать, что думают окружающие обо мне и девушке, которая рядом со мной. За кого они нас принимают, когда одаряют нас продолжительными взглядами любопытствующих?

Впереди видится парадная ее дома. Неужели прогулка подходит к концу? Время подходит к шести. Солнце медленно склоняется к горизонту, пуская желтые лучи с небольшой примесью оранжевого, мы болтали без перерыва более четырех часов. И от вида этой чертовой коричневой двери с облезшей краской сердце мое настороженно, однако ускоренно, застучало. Прощаться не хочется, тянет говорить с ней еще и еще, часы напролет. Сказанного слишком мало, нужно еще…

– Мы ходим кругами, – иронично озвучиваю самое очевидное я.

– Правда? Я и не заметила, – она улыбается и шутливо оглядывается по сторонам, – тогда, может, еще один круг?

– С радостью! – Счастью моему предела нет, только вот по какой-то насмешки судьбы разговор наш отчего-то заходит в тупик.

Мы благополучно проплываем мимо ее парадной. Не зная, как спрятаться от уродливого молчания, я с надуманным интересом разглядываю окна: стекла как стекла, тюль, шторы, кое-где горшки с цветами… Впереди горделиво блестит ало-красным металлом старая «Волга». Сколько же потребовалось и сил, и денег, чтобы отреставрировать такой раритет?

– Часто заглядываюсь на номера машин: ищу три шестерки.

– И как? Находил?

– Один раз, по-моему, – вопросы она задает с такими игривыми интонациями, словно интересует ее всякая пустяковая мелочь.

– Забавно, а я, кажется, ни разу не задавалась подобным…

Опять тупик, хотя буквально минут десять назад я восхищался тем, как плавно вытекают темы одна из другой… Устала, вдруг приходит в голову заботливая мысль. Мы более четырех часов, не останавливаясь, топчем дворовые дороги… А ведь нам, свободным птицам, требуется больше пространства, больше красот, больше сверканий золота и серебра… Мы живем в Северной столице и намеренно ограничиваемся от достопримечательностей, предпочитая скучные жилые районы.

За прогулку я успел заметить, что, слушая, она именно восхищается моими речами. Большего-то для счастья и не требуется. Только одни ее широкие глаза, полные увлечения, строят множество хрупких мостов… Она отвечает так искренне, так подробно, слушает и уточняет, будто и сама, как профессионал, заинтересована во всем, что я изрекаю, и я без сомнения уверовал в то, что ее интересует каждая моя мысль, отчего диалог наш живой и самовольно возникающий, отчего интерес к этой едва знакомой девушке колоссально возрастает. Мне так и подталкивает желание узнать всю ее историю жизни, начиная от рождения и заканчивая сегодняшним утром, изучить каждый ее страх, каждую причину для улыбки, научиться думать точно также, как и она…

– У моего папы обычный семейный седан, – заполняет она паузу. – Мне не нравится. Простой и скучный, ничего интересного. Зато у дяди машина бизнес-класса. Такая замечательная! Я бы себе хотела точно такую же. Тебе нравится “Мерседес”?

– Нет, – эта марка ассоциируется у меня с зазнавшимся ублюдками, богатеющими на населении, да и внешний вид его не особо-то привлекает.

– Как же так? И почему?

Я пожимаю плечами, не желая выплескивать негатив. Со своими светлыми щеками и светлыми лбом Карина представляется мне чистейшим существом прозрачной энергии, которое ни при каких обстоятельствах не следует осквернять негативом. Ни при каких обстоятельствах. Никогда. Рыцарское благородство или детский лепет?

– Не нравится, и все.

– Такой автомобиль – показатель достатка. Мой дядя достаточно богатый человек, у него свой бизнес, – тут я навострил уши.

– Чем он занимается? – Ведь если смог один, значит, смогу и я, ведь если кто-то совершил триумф, значит, триумф не мистика, значит, он возможен, значит, и я добьюсь своего. В сущности-то, не настолько уж важно, чем занимается ее дядя…

– Я плохо знаю, но, кажется, чем-то связанным со строительством. Он закончил только девять классов, а потом сразу ушел в свое дело. Представляешь, два раза в год летает с семьей в Дубай… – Мечтательно затягивает она, а потом замолкает на несколько мгновений, как будто представляет себя в самолете, направляющимся на юг. – Точно! Он занимается строительством, потому что я точно помню, как он помогал моим родителям с ремонтом.

– Бесплатно?

– Нет конечно! – В небольшом возмущении дышит она. – За деньги, с чего это вдруг он должен работать просто так?

Я пожимаю плечами, потому как с ее устоявшимся мнением спорить ни малейшего желания: наши понятия ничто иное, как навязанные за десятилетия родительское мнение, и потому доказывать свою правоту… Хотя казалось мне, вернее, так научили родители, что к родственникам цены не имеют ни грамма отношения…

Вдруг ни с того ни с сего Карина перегораживает мне дорогу, воплощая неуверенность, морща лоб, будто собираясь с мыслями, чтобы выдать нечто невероятно важное, и я невольно настораживаюсь, предчувствуя неладное, свожу брови, сощуриваю глаза. Мы стоим на середине проезжей части между сталинскими домами, и везет нам в том, что ни одна машина не мчится в нашу сторону.

– Неловко просить тебя, но ты не мог бы завтра утром сходить со мной в поликлинику. Мне надо сдать… Я так боюсь… Боже! Какой позор! Я боюсь крови… – Жалостливые глаза. Дикий страх за долю секунды охватывает женский разум, и кажется, что именно сейчас, именно в эту минуту, отгородить ее от всех напастей могу лишь я, и она это чувствует, пускай неосознанно, но чувствует, поэтому и просит меня, но сдерживается в рамках приличия, не позволяя себе кинуться мне на шею. – Тут недалеко.

– Во сколько тебя встретить?

– В восемь, если тебе будет не тяжело.

Я улыбаюсь – сегодня день улыбок, и губы уже аж болят, – и мысленно с теплотой беру ее за руки. Каждую клеточку моего тела так и тянет коснуться ее. Мелодрамой обливается сердце, требуя прикосновений. В груди бушует пожар, не имея возможности вырваться и воссоединиться с солнцем…

– Нисколько. Я подойду к парадной. Так удобно будет?

– Ну конечно!

Выдавливает она, не раздумывая, и затем медленно, борясь с неуверенностью, аккуратно подступив ко мне вплотную, обхватывает мою шею. Она тянется ко мне, боясь нарушить личное пространство и одновременно желая прильнуть ко мне всем телом, о чем кричит ее светлая кожа. Какое тепло… Продлить бы эти объятия на года, замереть бы в моменте, позабыв обо всем на свете, запечатлеть бы эти ощущения и вынашивать бы их до конца дней. Однако смущение ограничивает нас всего лишь несколькими секундами. Зато сколько всего успелось вообразиться за крошечные секунды! Сколько связей успело сформировать в голове, на основе которых затем станут возгораться, как искры фейерверка, желания и стремления к этой девушке…

– Спасибо большое! Мне, правда, некого более просить. Если бы я не боялась…

– Знаешь, я даже рад. Мы ведь встретимся… Кстати, – тут меня решительно потянуло в наступление, – завтра днем ты свободна?

– Свободна.

– Тогда, может, сразу поедем в центр? Я знаю отличное место, где можно позавтракать.

– Не уверена. После этих процедур чувствую себя плохо… Я не уверена в том, чтобы ехать сразу, – поспешила исправляется она, заметив мои опускающиеся брови, – но днем я обязательно найду силы.

– Честно?

– Да, обязательно! – Мы опять замолкаем. Ступаем по знакомым тропинкам, по которым за сегодняшний день уже прохаживаемся в третий раз. Дорожка ведет к парадной Карины. Времени ничтожные гроши… С виноватой интонацией в голосе, будто давнее обещание нарушилось, Карина заговаривает. – Но это ведь так глупо, правда? Ну, очень же глупо? Совсем по-детски? И ведь мне слово это сложно произнести, настолько все плохо…

– Я не считаю твой страх глупым. Почему же ему не быть? Кто-то боится пауков, например…

Она пожимает тонкими плечами и озабоченно погружается в страх завтрашнего дня.

Это явный шанс. Я захожу в первый попавшийся супермаркет, в очередной раз фильтрую привычные цены. Удивляет, что небольшая плитка шоколада стоит дороже хлеба, килограмма картофеля и многого прочего… На кассе я не думаю ни о чем, только маринуюсь в желании скорее смыться домой, однако, как на зло, с кассиром выясняют отношения покупатели, из всех сил доказывающие завышение цены – где-то повесили неправильный ценник или не убрали старый… Переехав в комнату, начав полностью самостоятельную жизнь, я чуть ли не при каждом посещении магазина натыкаюсь на эти классические разборки, не они ли и есть настырное напоминание бедности? Ведь, предполагаю я, только бедняки, у кого каждый рубль на прицеле, борются за скидку… Забавно, что спорящие уходили, чаще всего, с пустыми руками…

Домой возвратился я одновременно усталым и заряженным энергией. Больше бы встреч, чаще бы видеть светлое лицо и слышать певучий голос. Чтобы дожить до завтра, потребуется величайшее терпение… Я еще толком не знаю ее, но уже рвусь действовать ради нее. Нет, не просто действовать, а завоевывать мир, загребая под собственные ноги богатства и славу…

Я отворяю входную дверь в веселом расположении духа, позабыв о том то, что живу в коммунальной квартире.

– Когда женщина приедет?

Растерянность ударяет волной воздуха в лицо. Я не успел закрыть дверь на замок, а на меня уже нападают чужие с вопросами… Передо мной выросла сорокалетняя женщина ниже меня на голову. Ошеломленный, я стою в дверях и все гадаю: зачем она смотрит на меня так, словно я должен сию же секунду раскрыть кошелек и всучить ей крупные бумаги?

– Нам воду чинить надо…

Куда же без этого сбора пожертвований, начинаю злиться я. В голове не укладывается, что после такого дня с надеждами на будущее чертовы коммунальные соседи, оскверняя сладость послевкусия, пристанут с идиотским требованием денег.

– Не знаю, когда она приедет…

– Воду нужно чинить, – настойчиво повторяет она, требовательно повышая голос. – По десять тысяч с каждого. Вызвать мастера стоит немыслимо дорого, поэтому с каждого по десять тысяч!

– Дорого как… Помочь ничем не могу, – зарплата моя не настолько уж высока, а вкладываться в эту чертову коммуналку, находящуюся в аварийном состоянии…

– Нам нужны деньги на ремонт…

– Ничем не могу помочь! – Оскаливаюсь я и прошмыгиваю к своей комнате. Она корчит такую разочарованную и вместе с тем потерянную мину, будто ей только что выдвинули требование немедленно покинуть Россию, дарственно передав все имущество государству… А я равнодушно, нахмурив брови, но не обращая внимания, прошел и сунул ключ в замок. Что же еще остается? Вести диалог? Рассказывать о своем финансовом положении? Такие в покое не оставляют: требуют и требуют…

– И больше не смейте спрашивать! Никогда она не приедет в эту чертову конуру! Никогда и ни за что! – Ору я в собственной голове, аккуратно закрывая старую дверь, которая настолько хлипкая, что, кажется, не способна выдержать и одного удара ногой…

Я закрываюсь на защелку. Раздеваться не спешу, как будто бы в ожидании сообщение о нетерпении, о желании встретиться вновь и прямо сейчас. Подступаю к окну. Ну что я там не видел? Двор как двор. Детская площадка, припаркованные машины – белые, красные, черные… Странно, что по площадке не бегают дети. Еще несколько месяцев назад, до начала лета, я жил на проспекте Науки. Замечательный район, усеянный девятиэтажками, с достаточно большими парками и скверами, в которых я любил прохаживаться. Помню, во дворе детские возгласы не смолкали часов до девяти вечера, а потом, почти что до полночи, орали пьяные подростки.

Я так дорожу проведенным с Кариной временем, касаниями, случайность которых будто бы создавали порывы ветра, что будто бы именно по этой причине не спешу переодеться и умыться, ведь этими бытовыми мелочами я непременно смахну с себя тень девушки, ее дыхание и слова… Засыпая, как в порядке вещей, я возьмусь мысленно прогуливаться с ней по бульварам или набережным в надежде, что дальше мы встретимся случайными прохожими в сновидениях…

На стене в моей комнате висят старые круглые часы, пустившие по стеклу крохотные трещины. Их диковинка – вечное стояние на одном и том же месте от отсутствия питающей батарейки… Но я все равно оборачиваюсь, чтобы по древней привычке бросить на них измученный нетерпением взгляд. Растерянно посопев носом, я тянусь к рукаву левой руки. Время приближается к позднему часу, хотя двор все еще заливают последние лучи солнца, а не фонари. Ужаленный, я суетливо хватаюсь за телефон так, словно по воле загадочного случая вспомнил о забытом будильнике накануне самого сна…

– Да, добрый вечер. Это Андрей. Я завтра не смогу выйти.

– С чего это вдруг? – Раздается с другой концы провода беспроводного телефона. Отвечала Кристина, и из всего коллектива она симпатизировала мне больше всего. Наверное, потому, что в свои тридцать с хвостиком, будучи замужем и с двенадцатилетней дочерью, она все еще заядлая любительница шуток, клубов и выпивки.

– Плохо себя чувствую, – тут я как нельзя театральные понижаю голос, уподобляясь осипшему больному. – Боюсь разболеться. Думаю, мне лучше отлежаться несколько дней в тепле и спокойствие.

– Хорошо, – нерадостно процеживает она. А как иначе? Хлопот я доставил выше крыши, но на этот эгоизм я иду от стремления к девушке… – Будем искать замены.

Хмыкнув, она бросает трубку без прощания. Впрочем, меня ничуть не тревожит эта женская обида. Завтрашний день – вот то будущее, в которое я, эгоистично топча головы, безудержно мчусь…

– Доброе утро!

Я встречаю ее, вооружившись ребячеством, горячо обнимаю, едва сдерживаясь от поцелуя в щеку, только вот она веселой не выглядит, видно, еще со вчерашнего вечера успела пропитаться тревожными мыслями о сдаче крови… Вчерашнюю здоровую кожу ее сменила бледность. А я ведь, наученный хирургией, втайне несерьезно отношусь к ее страху, не понимая его сути, но при этом не насмехаюсь.

– Как ты? – Что случилось с ней за ночь, за утро… Она семенит ногами, словно ежесекундно борется с желанием развернуться и убежать домой. Вопрос мой оставляет без внимания, только задает свой, спустя сколько-то минут молчания, когда мы пересекаем проспект Стачек.

– Если мне станет совсем плохо, возьмешь меня за руку? А то я боюсь рухнуть.

– Возьму, – твердо заверяю я, когда так и подначивает выкрикнуть “с радостью!” Голову заливают лучи утреннего солнца, разум обволакивает юношеская резвость, первые юношеские порывы, как будто истинного мен заменили… Держать ее за руку, да разве не это ли счастье, даже при таких-то невеселых обстоятельствах?

Кажется, страх ее заражает и меня: он проникает сквозь кожу, по сосудам разносится по всему телу, на извилинах мозга накапливается, как конденсат… Настроение затухает с каждым шагом. Я иду рядом и ломаю голову какими-то глупыми догадками о том, что бы такого, что отвлечет, у нее спросить…

– Выспалась?

– Что? – Посмотрела она на меня такими удивленными глазами, будто я – случайный прохожий, напугавший ее, выдернув из глубокого забытья.

– Выспалась сегодня?

Она мотает головой и нехотя добавляет:

– Я плохо сплю.

– Почему?

– Не знаю, часто не могу подолгу уснуть, и кошмары всякие снятся. Иногда мне так страшно засыпать, не знаю почему, причины на то вроде бы нет, но я боюсь… Не хочу об этом. Совсем, – ставит твердую точку она.

– И разве ничего не помогает? – Я не унимаюсь, не понимая ненужности и бессилия помощи. – Ты не пробовала…

– Все пробовала. Ничего не помогает, – напрочь отрезает она, и тогда я наотрез замолкаю.

От вчерашней нежности, жизнерадостности, разговорчивости и светлости след простыл… Кожа Карины заметно побледнела, словно с ее вен еще с самого утра успели выкачать литр крови. И как только она держится на ногах… Я сую руку в карман – шоколад в брюках. Только он не растаял и не поломался…

Мы заходим в поликлинику. Мрачное, серое здание. Меня всегда отталкивало это скопление людей, ищущих совета врача. Поликлиники ассоциируются у меня с запахом старости, грязными бахилами, хамством, враждебностью, тусклым, угнетающим освещением и очередями. Мы молча ждем очередь, облокачиваясь плечами о стены. В коридоре на стенах вывешены плакаты, которые я циклично разглядывал по несколько раз, чтобы хоть как-нибудь развлечься. Мест свободных не видать, весь этаж наводнили люди, в противоположном крыле носятся, топая маленькими ножками и звонко визжа, дети, не понимающие в силу возраста всей тяжести атмосферы поликлиники, а рядом с нами сидят задумавшиеся, которые будто бы только сейчас, когда перед ними расправила крылья необходимость обследоваться, познали всю серьезность проблем со здоровьем… И всякий раз, как открывается дверь процедурного кабинета, оттуда вылетал слабоватый запах спирта и выкрик врача: “следующий!”… Карина выходит, плотно прижимая ватку к внутренней стороне предплечья. Еще несколько шагов, и она точно упадет!

Я лениво, сам не понимая почему, – силы вдруг иссякли в самый нужный момент, может, это серые стены высосали их? – медлительно, преодолевая затемнение в глазах, спешу к ней. Брови наполнились свинцом и спать вдруг потянуло… Как в тумане, я беру ее за руку и тащу к лестнице. Лишь бы скорее убраться отсюда…

Я толкаю железную дверь с такой силой, что та гулко ударяется о кирпичные блоки, между которыми просачивается уродливый темно-зеленый мох. Легкое дуновение ветра тут же вымывает из тыквы всю дурь. Вот оно счастье! Счастье – иметь свежие, не покрытые пылью мозги. Это счастье, которое настолько часто приключается с человеком, что не воспринимается им вовсе. И в это счастливое мгновение я и не подумать не смел, что железная дверь из-за моего стремления могла ударить невинного, ищущего помощи среди стен поликлиники.

Обратно плетемся мы медленно, никуда не торопясь. Выпрямив спину, Карина все же склоняет голову, как будто бы в горести от поражения с памятью о возвышенной гордости. Несмотря на то, что до дома остается совсем ничего – всего лишь навылет пройти двор и пересечь проспект – я интуитивно догадываюсь, что молчать нельзя. Только не смертельное молчание… Но бледность лица, прижатая к локтю ватка со спиртом, фиолетовые мешки под глазами от нездоровых ночей… Вся эта мелочевка провоцировала страх: страх разбить хрусталь ее кожи, невзначай ранить неловкой фразой стеклянную плоть…

– Я тут кое-что подготовил для тебя.

– Что же? – Вяло откликнулась она, смотря помутненными ногами под ноги.

– Сюрприз.

– О сюрпризах не предупреждают, – с обессиленной иронией отзывается она, когда я считаю это предупреждение за изюминку.

– Знаю, но я ведь не сказал, когда ожидать.

– Так когда же?

– Когда придет время.

– И когда оно придет?

– Время – понятие относительное. Кажется, Эйнштейн говорил именно так. Может, через год, может, через два или даже через несколько лет, а может, через десятилетия. Или, через несколько минут. Я не знаю.

– Но я не хочу ждать, – униматься Карина не собирается. Ободрившись, упустив из внимания болезненную процедуру, она уже почти что подпрыгивает.

– Придется ждать. Более ничего не могу сказать.

Мы молча переходим дорогу через подземный переход, в котором стойко держатся ароматы кофе и выпечки, и уже возле дома, когда Карина поворачивается спиной к парадной, поднимаясь на поребрик, заговариваем.

– Так мы сегодня все-таки встретимся днем?

– Конечно! – Она растягивает такую искреннюю улыбку, что я меня с ног до головы обдает нетерпение следующей встречи… – В полдень, так удобно будет?

Еще и десяти не стукнуло. Два часа – ужасающе утомительное ожидание, особенно для тех, кто ожидает любовную встречу. В таком деле выдержка лишь бессмысленное слово… И ведь дома нечем заняться: ни за что не взяться из-за боязни не успеть закончить начатое…

– Удобно.

– Тогда до встречи!

Она не поворачивается – мне не выпадает счастливая возможность схватить ее за руку и неожиданно остановить. Нет. Неужели эффект неожиданного сюрприза накрылся? Она стоит и ждет. Смотрит на меня большими, зелеными глазами, наполненными теплотой благодарности, которая тайной энергией подхватывала и уносила душу в долину цветов и беззаботности, слегка покусывает нижнюю губу…

– Это тебе.

В смешной нелепости я вручаю ей шоколад, так глупо и широко улыбаясь, будто это меня порадовали любимой сладостью, и вместо слов Карина бросается на шею. Торжествовала она по-детски, игриво и искренне, без сухости, без единого намека на взрослость… Не устоять на месте: эта бешеная радость заражала меня…

– Нет же, правда, после этой дурацкой процедуры оставить тебя без сладкого. Я просто не мог!

– Спасибо! Это очень, очень приятно!

Ради этой искренней, милой улыбки, ради ее сияющих глаз, ради ее восторженности и веселого духа я готов хоть каждый день дарить ей шоколад. Я балую ее конфетой – она радует меня. Торгашество, а не влюбленность, с одной стороны, но с другой… А где обойтись без извлечения выгоды и сделок различного рода?

И все же Каринина боязнь крови наложила некое послевкусие. Я не торопился возвращаться домой и размышлял на тему страха: темнота, клоуны и воображаемые монстры, вся эта чушь давно позади, рядом с призраком подросткового возраста. Единственный сохранившийся, одолевающий нынче, – это страх оказаться нереализованным, на обочине жизни. Это неосязаемое пугает намного больше существенного. Мое нахождение в мире зависит не только от меня самого, но и от случая, оттого, повезет ли или нет, оттого, смогу ли я пересилить себя или нет… Еще большая опасность кроется в смысле. Не видишь смысл – пиши пропало. Смысл должен быть везде, особенно, в жизни, иначе никак, иначе она как пустая бутылка – лишь мусор, вызывающий презрение у всех подряд. Свой собственный смысл я толком так и не обрел, утешаясь мыслями о том, что все еще впереди, что время еще есть. Время есть, но ведь критический момент однажды настанет…

Я несу службу солдатом возле парадной в ожидании Карины: она, предупредив и извинившись, задерживается почти на двадцать минут. Ничего не остается, кроме как рассматривать прохожих и окружающую местность. Да и любоваться тут не чем: у сталинских домов привлекательны только фасады, особенно в период темени, когда зажигается подсветка. Изнутри же это непримечательные строения грязно-желтого цвета, лишенные даже самых простейших балконов. Что же за несчастные судьбы кроются за теми уродливыми стенами? Детей не видать, довольные мордочки не носятся по детской площадке с радостными воплями, отчего скромные площадки кажутся пустым и заброшенными, забытыми поколением, что возвело их…

Я оглядываюсь всякий раз, когда, пища, распахивается дверь, и всякий раз огорчаюсь, видя незнакомое лицо. Что меня поражает – так это то, что выходящие осматривают меня с откровенной недоброжелательностью, будто я вор или убийца, поджидающий их среди белого дня на открытой улице.

– Извини, что задержалась, мама неожиданно попросила помочь, не могла отказать, – искренность и легкая обеспокоенность в ее голосе вызывают улыбку. Какая разница, по какому поводу тебя там задержали, если теперь мы вместе, если теперь никто нас не обременит, если теперь мы принадлежим только друг другу! Все тягости утомительного ожидания забылись по щелчку пальца, словно встретились мы по счастливой случайности, словно я и вовсе не торчал на одном месте, то скрещивая руки на груди, то пряча их в карманах… Она обнимает меня и еще раз наивно благодарит за шоколад, на что я по неизведанной, странной привычке усмехаюсь. – Ну, куда поедем?

– Куда-нибудь в центр, без разницы.

– Тогда выйдем на Пушкинской, а там уже решим.

Мы так и поступаем, без передышки болтая, идем, хаотично выбирая улицы – при этом меня тенью преследует навязчивое желание взять ее за руку. Когда я замечаю, что сил у нее не шибко-то много для прогулки, я без слов предлагаю остановиться в первом попавшемся кафе: бесхитростно открываю дверь и без предупреждения учтиво пропускаю Карину вперед. День теплый, но такой, какой предвещает конец лета, забравшегося на территорию осени, если судить по календарю. В светлом от солнечного сияния помещении, где гудят кондиционеры, пирует возбужденное оживление.

– Добрый день, – устало восклицает молодой человек за прилавком, пододвигаясь к кассовому аппарату с намерением скорее вырвать из наших уст заказ, чтобы скорее отделаться. Я киваю и негромко обращаюсь к Карине. Все так до банальности просто…

– Что хочешь?

– Латте.

– А сироп?

– Кокос.

– Два латте с кокосовым сиропом, – обращаюсь я к ровеснику, и тот сразу же передает заказ баристу. Я достаю банковскую карточку, застываю в ожидании и вместе с тем киваю Карине на свободный столик.

Едва я отступаю от кассы, как на молодого человека сразу же накидывается девушка, а за спиной ее еще три человека… Тихо поигрывает джаз, шумит кофемашина, и я искоса поглядываю за тем, как Карина расчесывает рыже-каштановые волосы, старательно выпрямляя спину и слегка склонив голову на бок. Карина Дроздова, беззвучно проговариваю я, какая красивая фамилия, и как же очаровательно она сочетается с ее именем, как будто создана, чтобы оказаться героиней-любимицей писателя…

– Ваш кофе.

Передо мной ставят два стаканчика – я закрываю каждый крышкой и хватаю несколько пакетиков с сахаром и две трубочки. Громко отодвинув стул, я усаживаюсь напротив Карины, беспричинно улыбаясь и ей, и теплому солнцу, и всему миру. Радость бьет таким сильным и неиссякаемым ключом, что она буквально вырывается из телесной оболочки в виде глупой улыбки, и сама Карина, глядя на меня, невольно улыбается.

– Ну что ты меня так рассматриваешь, – ласково и смеясь начинает она, – нельзя же просто так…

– Почему это? Оказывается, можно! Можно вот так вот запросто любоваться тобой и бессознательно и глупо улыбаться, – отшучиваюсь я, удерживая на лице маску полнейшей серьезности.

– Нет, правда, что ты так смотришь? Что-то не так? – Она обеспокоенно и незамедлительно вытаскивает зеркало из сумочки и кидается поправлять челку… Лучшего момента не подобрать…

– Дело в том, что я не могу оторваться от тебя. Ты настолько необычна и красива… И как только у меня хватает смелости признаваться тебе в том?

Изящный профиль светлого лица – до чего же святыми могут казаться девушки. Порой они как небесные ангелы, наделенные человеческой скромностью… Щеки ее заливает румянец, она отворачивается и смущенно опускает взгляд. Покусывает губы, словно с намерением что-то ответить, но не решаясь…

За спиной ее, еле-еле перемешивая кофе деревянной ложкой, сидит девушка – тоскливая сущность. Конца печали ее попросту нет… Но, черт возьми, каким же светлым огоньком засияло ее лицо, когда зазвонил ее телефон. Она говорила тихо, слов не разобрать, голову опустив. Лишь кончик улыбающихся губ мелькал… А пару минут спустя, когда звонок оборвался, она опять померкла, вернувшись к монотонному перемешиванию кофе.

На подоконнике стройным рядом вытянулись книги разного роста. Тут зарубежная и русская классика, фантастика и детективы – все на любой вкус. Карина выхватывает одну, руководствуясь шестым чувством, и раскрывает на случайной странице…

– Здорово, что тут книги есть, – бурчит она, на полном серьезе уткнувшись в текст.

– Не думаю, что их хоть кто-нибудь читает.

– Зато они так красиво стоят. И даже с успехом выполняют свою роль декора. Без них кафе было бы как без изюминки…

– Это не основная задача книг, – как писатель, я слегка возмущаюсь, но тут же успокаиваюсь. И в мыслях у нее не было тяги оскорбить…

– И еще мне нравятся картины… – Переключается она. – Хотя они больше похожи на постеры в рамках.

Я киваю, словно невежественно приглашая на экскурсию, и поворачиваю голову. Рассматриваю полотно, на котором, с первого взгляда, отражены попавшиеся под руку предметы: белая чашка, какой-то кусок ткани цвета молочного со светло-кофейным и старый круглый будильник.

– Какая разница, на что они похожи, в конце концов, мы не в музее… Но мне нравятся.

Карина почесывает лоб, перемалывает какой-то интерес… Потом обращается ко мне с выражением полной серьезности на лице:

– Ты доволен своей работой?

Я поживаю плечами. Как тут объяснишь о стиле жизни, пожирающем личное время на хобби и саму жизнь, которую вечно восхваляют о которой вечно говорят, что ей необходимо дорожить? Тринадцать часов работы пожирают личную жизнь, вызывают хроническую усталость, все время заставляют выбирать: либо сплошная качественная работа, закрывающая белый свет, либо некачественная работа, смешенная с другими увлечениями, семейной жизнь и дополнительными попытками покорить мечтами мир…

– Бабушка, когда узнала о твоей профессии, сказала, что у тебя очень доброе сердце.

– В сущности, все далеко не так, – после небольшой задумчивости протягиваю я. – Бесит, когда в три часа ночи приходят придурковатые за кормом или каким-нибудь шампунем… Я ненавижу работу из-за того, что все это приходится терпеть. Одно дело, когда не спишь, потому что стережешь жизнь, другое – когда выполняешь чью-то прихоть.... Ну, где уважение? Лично я не терплю утруждать людей, даже если они на работе, например, в ресторане, если я увижу, что к моему столику идет официант, я знаком покажу, что не нуждаюсь в его услугах. Зачем же мне утруждать девушку или молодого человека? А ночью надо спать. Если ничего срочного не случилось…

– Но ты ведь сам выбрал работать ночью, – и это утверждение сражает наповал, против него не существует ни один аргумент. Вот и сейчас я плюхнулся в лужу.

– Выбрал, но я про уважение

– Зачем тогда вообще работать сутками? Это ведь так сложно. А ты еще не высыпаешься…

– Удобно. По сути, я только два дня в неделю хожу на работу, а оставшееся время посвящаю творчеству и другим делам.

– Это какому творчеству?

По необъяснимым причинам меня всегда вгонял в волнение этот вопрос: ноги слабели и мякли, голос ломался, словно в нос мне на несколько мгновений сунули газовый наркоз. И даже сейчас, несмотря на стремление показывать лишь лучшие стороны, я все же улавливаю дискомфорт и жуткое волнение.

– Пишу книги.

– Книги? – Она взвешивает в руках взятую с полки книгу, будто тем самым задавая вопрос: именно такие книги? – Как интересно! А о чем?

– Ну… О взаимоотношениях людей, в основном. Патологических. Пишу о зависимостях… Сейчас вот, например, пишу о мужчине, который выстраивает в собственной квартире мещанский мирок… Он обладает такими средствами, что может позволить купить себе все, но… Ему недостает любви, и он думает, что сможет купить ее как, скажем, шкаф или картину… Мне трудно рассказывать о своих идеях, правда, но, если хочешь, я обязательно поделюсь с тобой романом. Потом, когда допишу.

– Так это целый роман! – Я киваю. Карина смотрит на меня в упор восхищенными глазами, потеряв внимание ко всему миру, вцепившись только в мой говор… Она даже потянулась ко мне всем телом, склонившись плакучей ивой над столом. – С нетерпением хочется почитать, спрашиваешь еще!

Самолюбие настойчиво требует рассказывать еще больше, чтобы еще выше вознести самого себя в ее глазах, однако значимых достижений в литературе у меня все еще не имеется, поэтому приходится ограничиваться лишь грандиозными планами и немногочисленными завершенным работами, которые толком не разглядел мир.

– В институте я писал рассказы на скучных парах. Не люблю этот жанр, а все же, могу прислать парочку.

– С нетерпением жду! Уже! А… – Восторг вдруг сменяется на непонимание. – Почему не любишь рассказы?

– Такие короткие… Времени слишком мало, чтобы привыкнуть к героям, поэтому рассказы меня не цепляют. Даже если какой-то автор встраивает драму в рассказ, то… Ну и что? Герои не стали для меня близкими людьми, которых я хорошо знал… Поэтому и не люблю рассказы. А сам я их захватывающе писать не умею. Впрочем, не буду отрицать, что есть профессионалы такого рода литературы.

– Но рассказы не всегда создаются, чтобы потрясти человека. Очень часто они являются… Скажем так, чем-то вроде картин.

– Беллетристика какая-то. Но почему бы и ей не быть? Хотя мне непременно требуется смысл во всем. Особенно в творчестве. Хотя бы кажущийся…

– Слишком опасно придавать всему смысл…

– Почему это?

Карина пожимает плечами. Не знаю, схоже ли наше мышление или нет, но сам я считал, что поиск смысла сводит с ума, выжигает мозги, порождает суицидные желания…

– Что мы все о рассказах и рассказах… Кстати, – вдруг вспоминаю я после короткого молчания. – Ты дочитала “Триумфальную арку”?

Вдруг испуганно в отрицании замотав головой, Карина боязливо залепетала:

– Нет, там, – сразу же начинает она, чтобы я не задавал лишних вопросов, – там… Я отложила. Не могу читать. Эти операции…

– Жаль. Очень жаль.

А лично мне всегда было интересно читать эти хирургические приемы, и я всегда хотел видеть больше… Но как же то объяснишь человеку, до потери сознания боящемуся крови?

Находясь рядом с ней, меня ежесекундно тянет как можно скорее отыскать ту доступную нишу, которая обогатит по щелчку пальца, чтобы затем поделиться богатством с ней, чтобы жили мы, не зная бедности и несчастий… Жизнь выкручивается так, что я ощущаю себя кружащимся в танце, лавируя между Кариной и собственным стремлениями, скользя вдоль проекции времени… Я хочу быть постоянно с ней, забывая обо всех тяжестях жизни, а одновременно с тем хочу завоевывать сердце мира творчеством, которое требует полного сосредоточия…