Читать книгу Год волка - Андрей Андреевич Томилов - Страница 2

Год волка

На берегу замёрзшей реки сидел старик. Он был совсем старый. Такой старый, что уже не все звуки слышал, а видеть и вовсе ничего не видел, только белую пелену и тёмные тени, когда кто-то проходил мимо. Такой старый, что стал совсем маленьким, – парка висела на нём, как с чужого плеча, коробилась и пузырилась, растопырив в стороны пустые рукава. Старик вытаскивал свои руки из рукавов и там, внутри, обнимал своё высохшее тело, так казалось, было теплее.

Белые снега надёжно укрывали реку, сохраняли её для тёплых дней, для лета. Но старик знал, помнил её, ту летнюю, могучую реку, с её стремнинами и омутами, с её перекатами, он прожил здесь на реке, целую жизнь. Целую жизнь.

Сидел на собачьей шкуре, брошенной прямо на снег. Голова медленно клонилась, но он набирался сил и снова поднимал её, разлеплял веки и мутными зрачками смотрел, смотрел вдаль. Как много он видел там, в той белёсой бескрайности, в тех бесконечных кочевьях по этой замёрзшей, коварной реке.

Старика звали Мэмыл. Он родился на самом берегу северного озера Тачьёкгытгын. Самого дальнего, самого северного озера, самого холодного, где разгуливают самые сильные, самые жестокие ветра. Но в этом озере столько жирной, толстой рыбы, что её можно было ловить прямо руками, прямо руками, если забрести от берега и чуть постоять, притаиться. Как много было икры в тех толстых и жирных рыбах, как много. Икру можно было съедать сразу, как только рыба оказывалась в руках. Она ещё билась, трепетала, извивалась, надеясь обрести свободу, а рыбак уже ловко вспарывал ей брюшко и губами вылавливал, вытягивал сочные ястыки с розовой, зернистой икрой.

А сколько тюленей приходило по первым проталинам к родным берегам озера. Целые стада тюленей. В тот год, когда родился Мэмыл, их было особенно много. Они плескались, ныряли, играли, – вода в озере просто кипела от множества тюленей. Казалось, что они приплыли сюда со всех ближних морей. Поэтому родившегося мальчика и назвали Мэмыл, что значит – тюлень. А тот год, тот сытый год помнился всем, как год тюленя.

Старик помнил каждую излучину родного берега, хоть и не бывал там, на озере, уже много, много лет. Даже теперь, совсем ослепшим, он мог бы найти тропу, ведущую к заветным, рыбным местам. Мог бы показать укромное место, где лучше всего, удобнее всего караулить тюленей. А какой у них вкусный жир, очень вкусный и питательный. Если один раз поесть тюлений жир, можно не заботиться о еде целых три дня, или даже четыре.

Что-то часто он думает о еде.

– Может быть, меня сегодня не кормили? – Он наморщил лоб, и без того изборожденный морщинами, и стал вспоминать, – чем его кормили утром. – Да, кажется, что-то пил, тёплое. Да, пил. Отвар из корней, которые ещё прошлым летом отыскивала и высушивала старшая невестка. – Отвар действительно был приятный на вкус, но сытость после него не приходила. Нет, не приходила сытость, даже наоборот, желудок сводило коликами, острее чувствовался голод.

– Хоть бы небольшой кусок лепёшки, или несколько кусочков юколы.

***

Он помнит, помнит, как сытно жила их семья, когда он набрал силу и стал настоящим, большим охотником. Он стал таким большим охотником, что с ними стали кочевать еще две, а потом ещё две семьи. И все его слушали. Все знали, если так решил Мэмыл, нужно делать именно так, чтобы не голодать холодной и бесконечно долгой зимой. Он знал, куда надо кочевать, знал, где и в какое время нужно появиться, чтобы запастись на всю зиму юколой, знал, где добыть зверя и как сохранить мясо, как уберечь его от настырных росомах, волков, вездесущих, пронырливых песцов. Он всё знал. Он был крепким, сильным и умелым охотником.

Но были и плохие отметины в его памяти, были. Он помнит, как поддался на уговоры младшего брата и не начал вовремя осеннюю кочёвку в долину высоких деревьев.

В тот год, год жирной рыбы, по Вэлкану, – родной реке их рода, рыба поднималась на нерест очень поздно. Совсем поздно, перед самым ледоставом. Но рыбы было очень много, она шла сплошным валом и днём и ночью. И днём и ночью. Легко ловить рыбу, когда её так много. Но людям стало казаться, что теперь так будет всегда. И они позволили реке обмануть себя, – ход рыбы закончился в один день. Ещё только начали готовить вешала, чтобы сушить юколу, ещё только радовались обилию рыбы, беззаботно наполняли котлы и сытно ели, а она вдруг закончилась. В реке не было видно ни одного буруна, который поднимается от движения больших рыбин. Всё закончилось так внезапно, что люди не могли поверить и стояли на берегу в полной растерянности. И эта растерянность переросла в то, что они стали винить друг друга в случившемся, в подступившей близко беде.

Мужчины кинулись на икромётные плёсы и стали торопливо вылавливать там уже отнерестившихся рыбин, но такие рыбы были пригодны лишь для корма собак. Да и собаки от такой еды становились злыми и малосильными, не хотели вставать в упряжку, не хотели тащить нарту, рычали на хозяев и при любом удобном случае начинали грызть упряжь.

С кочевьем на зимние стойбища в тот год запоздали, – перевал в сторону зимовки закрыли невиданные снега, собаки были голодны и всем родом приняли решение остаться на зимовку здесь, на берегах Вэлкана. Это только казалось, что зима не так страшна, не так длинна, и её можно обмануть без мяса и большого количества рыбы. Только так казалось.

В ту зиму Мэмыл потерял половину своего рода. Особенно много умерло детей и почти все старики. Хоронили их на берегу, плотно обкладывая речным льдом и камнями, чтобы ни волки, ни росомахи не могли добраться до покойника. А весеннее половодье заберёт их в страну вечной охоты. Но пронырливые песцы делали подкопы, прогрызали во льду дыры и забирались в устроенную могилу, жили там, пока не заканчивалась еда. В тот год откуда-то пришли волки, много волков. Они окружали занесённые снегом чумы и устраивали свои страшные концерты, выли целыми ночами. Как ни берегли люди своих собак, а волки их почти всех выловили и съели.

***

Старик всё сидел на берегу стылой реки и щурил красные веки глаз, словно всматривался вдаль, словно хотел разглядеть, что там творится, на другом берегу, есть ли проталины и скоро ли весна. Обычно проталины появлялись именно под тем берегом, тогда можно было идти туда с острогой и караулить толстых тайменей. Они в это время медлительны, неповоротливы и легко подставляют свою спину под удар копья, или остроги.

Но сейчас ещё весны не было. Была ещё зима, хоть и заканчивалась. Снег уплотнился и легко держал охотника на широких, коротких лыжах. Но на этом снегу так же вольготно и легко чувствовали себя волки и росомахи, они совсем не проваливались и могли легко загнать лося, или оленя. Наверное, по этой причине люди голодали, – охотники не могли найти и добыть ни оленя, ни лося. Даже куропатки и зайцы встречались очень редко.

А может быть, он смотрел дальше, дальше…. Может он смотрел лет на двадцать назад и вспоминал тот год, когда учил сына охотиться. Ах, славные были времена, славные. Как они быстро проходят, те славные времена.

Сам он тогда ещё был в полной мужской силе, рука без промаха бросала копьё, а ноги не знали усталости и могли нести туда, где едва различался горизонт. А сын? Он как раз был в той поре, когда тело наливается настоящей, крепкой силой. Своей крепостью, силой, он уже догонял отца, а иногда и посмеивался, легко взваливая на плечи целую тушу дикого оленя, упруго шагал с такой поклажей большие расстояния.

– Ах, какие славные были времена.

Однажды они выслеживали огромного лося, он пришёл откуда-то с верховий реки и задержался в пойме. По следам было понятно, что это громадный зверь. Они двигались медленно, аккуратно переставляли ноги, утопая по колено в снегу, старались не скрипеть этим снегом, чтобы не испугать раньше времени чуткого зверя.

Уже близко, уже совсем близко, уже чувствуется ядрёный запах дичины…. И вдруг, где-то впереди раздался шум, треск ломаемых деревьев, рычание, отдельные короткие взлаивания, и по всей округе завыли волки. Откуда они пришли? Видимо стороной спустились с гор. И сразу напали на лося, сразу погнали его.

– Сначала мы растерялись, просто не ожидали такого поворота. Потом подкатил испуг, страх полз по вспотевшей спине. Уж больно много было вокруг нас волков, они выли со всех сторон, постепенно сжимая кольцо, мелькали в густом подлеске, трещали сухими сучьями то там, то здесь. И этот страх делал пот липким, скользким. Мы прижались друг к другу спинами и выставили вперёд копья. Но волки не напали на нас, они нас видели, чувствовали, но у них была другая цель, – они погнали лося. Какой прок им был нападать на нас, когда рядом была настоящая добыча. Целая гора прекрасного мяса.

Треск ломаемых деревьев, шум и рычание начали отдаляться, а вой и вовсе прекратился. Лось уходил, выбирался из густой чащи, где ему трудно было развернуться и волки быстро бы справились с ним. Он вырвался на чистый берег реки и стал подниматься на кручу. Там, на круче, он мог встать задом к обрыву и отбиваться рогами только с одной стороны. Тогда бы волки не смогли подступиться к нему. Но подняться на кручу и встать к обрыву он не смог, они не пустили его, уж больно много их было.

– Мы подумали, что волки помогут нам добыть этого великолепного зверя. Пусть они его убьют, а потом мы их отгоним, напугаем копьями, огнём, и отберём мясо. Мы знали, мы видели по следам, что там очень много мяса, его хватит на все четыре семьи, и даже ещё останется про запас. Мы кинулись следом за удаляющимся шумом, кинулись следом за дикой, бешеной охотой.

Целая просека осталась после того, как лось вырвался на открытый берег реки, а снег был так утоптан, словно здесь прошло огромное стадо диких оленей.

– Пред нами предстала вся картина дикой охоты. Но увидев всё это, мы невольно попятились назад, укрыться в лесной чаще, чтобы волки ненароком не заметили нас и не стали отвлекаться. Мы снова испугались. Дело в том, что волков было очень много! Очень много. Они сплошной массой окружали лося и висели на его боках, вцепившись в крепкую шкуру острыми, беспощадными зубами. А те, которым не хватало места, которые не могли подойти ближе, чтобы тоже вцепиться, они бешено носились вокруг, образуя нечто подобное огромному водовороту. Лось непереставая мотал рогами во все стороны. О! Какие это были рога! С каждой стороны острыми пиками торчало по доброй дюжине длинных отростков. При любом взмахе, лось поднимал на рогах волка. Здесь же бросал его на снег, и остервенело, беспощадно затаптывал копытами. Снова поводил рогами по сторонам, и другой волк поднимался в морозный воздух, извиваясь и изворачиваясь в предсмертных агониях. И стон умирающих волков далеко улетал в морозном воздухе. Это была страшная битва.

По рогам текла, сплывала волчья кровь и заливала глаза лесному великану, а по бокам, по животу тоже текла кровь, только уже другая, – кровь лося. Она будоражила нападающих волков, и они еще дружнее, ещё напористее нападали, вонзали свои острые зубы в тёплую плоть. И снег вокруг всей битвы был пропитан густой кровью. И глаза волков горели неукротимой яростью и решимостью. И хотелось отвернуться от этой страшной картины. Хотелось прикрыть уши, чтобы не слышать обречённый, предсмертный хрип лося и беспрестанное клацанье волчьих зубов. Даже нам, природным охотникам, становилось не по себе.

Мы поняли, что с таким количеством волков мы не справимся, они не испугаются нас. И когда огромный лесной великан с каким-то диким, предсмертным стоном упал на колени и волки смогли запрыгивать ему на спину, когда они облепили его так, что лося уже не было видно, а бешеная воронка всё крутилась и крутилась, вздымая клубы снега и пара, мы потихоньку удалились. Мы отступили.

Старик ещё что-то бормотал, бормотал бессвязно, потом повёл головой по сторонам, словно пытался увидеть того, кому он всё это рассказывал, но рядом никого не было. Никого не было, он разговаривал сам с собой.

Ребята играли, бегали стайкой по льду реки и кричали, гонялись друг за другом. Он чувствовал, что они бегают недалеко, иногда даже пробегают совсем рядом. Это внуки Мэмыла. Он их всех знает и любит. Вот они выбежали на тропинку, возле которой сидел старик и, пробегая мимо, легко сдернули с него малахай, со смехом убежали туда, где взрослые копошились, разбирали чумы, собирали вещи и укладывали все пожитки на нарты.

Совсем белые, седые, жидкие волосы затрепетали на лёгком ветру, голову обдало холодом и отвисло в сторону разорванное медведем, ещё в далёкой юности, правое ухо старика. Он так и сидел с опущенной головой, даже не повернул её в ту сторону, куда убежали дети.

– Ох, озорники…. Какие добрые, какие счастливые времена у них впереди.

Кто-то строго окликнул их. Старик понял, что это его сын. Он остановил ребят и строго спрашивает, зачем они забрали у деда шапку. Старший внук отвечает, робко отвечает отцу:

– Ему не нужно. Он совсем старый, зачем ему малахай.

Вот скрипит снег по тропинке. Старик слышит, понимает по шагам, что это подходит сын, старший сын. Мэмыл совсем ослеп, но слух у него ещё есть, он ещё может понять, кто шагает по тропе. Сын подошёл близко, положил руку на голову старика, пригладил белые волосы. Рука тёплая, сильная. Рука сына. Он чуть склонился:

– У тебя всё хорошо? Тебе не холодно?

– Да, всё хорошо. Всё хорошо.

Сын медленно, осторожно надел на голову старика шапку, поправил её. Ещё подержал руку на плече старика, погладил по спине. Было приятно. Было очень приятно.

– Сейчас скажу, чтобы тебе развели костёр. Будет тепло.

– Спасибо тебе. Ты всегда был заботливым сыном.

Сын у Мэмыла, правда, заботливый. Старший сын. А младший не такой. Уже три кочёвки старик не ходит сам, у него совсем отказали ноги. Всё это время его носит на руках сын. Старший сын. Он выносит его из чума, приносит обратно, усаживает на нарты, укладывает спать. Младший сын живет в другом чуме, у него молодая жена и много забот о детях. Это ни его дело ухаживать за стариком. Не его это дело.

Вот и теперь, старший сын принёс его сюда, на берег реки, чтобы перед ним открывался красивый вид и даль. Принёс на руках, осторожно и бережно. Постелил собачью шкуру, удобно усадил. А скоро будет костёр. Как много костров горело подле него за эту длинную жизнь…. Как много тёплых костров.

Снова прибежали дети. Они ногами откинули снег и сложили туда, в образовавшееся углубление, принесённый хворост. Старший внук принёс на коре угли, подсунул их под хворост и стал раздувать. Потянуло лёгким, щекочущим ноздри дымком. Появился робкий огонь, старик почувствовал его лицом, тёплый, ласковый огонь.

– Пошли, ещё соберём. – Это старший из детей зовёт всех за хворостом. И все послушно и быстро убегают. Через какое-то время они дружно возвращаются и сваливают возле старика небольшую кучу сухих тальниковых веток.

Взрослые уже закончили сборы, уже увязали груз в нартах, уже собаки встали в упряжки и нетерпеливо взлаивают, хотят быстрее показать свою силу, хотят мчаться навстречу ночи. Начиналось великое кочевье, стойбище полностью переселялось. В этот год было решено встречать тёплые дни на берегу озера, но для этого надо много-много дней провести в пути. Сначала по замёрзшей реке, до самых верховий, потом перебраться через горный перевал и спуститься по другой реке далеко-далеко, к самому устью, потом перейти огромную пойму и почти десять дней идти открытой тундрой на самое начало дня, на то место, где солнце начинает улыбаться новому дню. Потом снова надо подниматься в горы. И вот за ними, за этими горами есть большое и красивое озеро. Своей огромной лагуной озеро соединяется с морем, а значит, там всегда много рыбы, много тюленей, много еды. Там хорошо.

***

Старик просунул руки в рукава и медленно, спокойно ощупал хворост. Он понимает, что дров для костра очень мало. Дети и не могли собрать много, они же дети. И такие дрова…, это просто хворост, он пропыхивает в костре так быстро, оставляет после себя такие мелкие угли, которые быстро остывают и превращаются в холодный пепел. Холодный, никчёмный пепел.

Он снова ощупывает охапку дров, оглаживает её старческой, дряблой ладонью. Старик понимает, что этих дров ему не хватит, чтобы пережить приближающуюся ночь.

Со стороны стойбища доносятся голоса. Кто-то требует трогать, торопит людей, напоминает, что впереди ночь и до её наступления нужно успеть выйти на тропу, чтобы собаки и при свете звёзд не сбились с пути. Нужно успеть. Успеть.

Дёрнулись и заскрипели по морозному снегу первые нарты. – Гой! Гой! Гой-го-го…– закричал погонщик. Старик представил, как погонщик бежит рядом с гружёной нартой и погоняет собак, как покрикивает на них и свистит, помахивает над их головами длинным, тонким шестом, – хореем. Дёрнулась и заскрипела вторая повозка, третья. Собаки взлаивают и напрягают все силы, чтобы начать движение, чтобы взять разбег. – Гой! Гой-го-го…– доносилось уже из-за первого поворота реки. Старик чётко, до мельчайших подробностей представлял, как движется кочевье. Вот первый поворот, потом длинное плёсо реки, которое всегда замерзает ровно, без торосов, по нему собаки наберут хорошую скорость. Задняя упряжка, двигаясь по укатанной тропе, начнёт поджимать передних и начнётся гонка. Потом будет крутой поворот реки влево, там нужно придержать собак, чтобы не опрокинуть нарту на крутом вираже. Дальше снова ровное, длинное плёсо.

Старик подложил в костёр несколько сухих палок. Прислушивался. Прислушивался. Но скрип полозьев по снегу удалился и смолк. Только лёгкий треск обгорающего хвороста, и ни одного лишнего звука, ни одного.

Какое-то отдалённое чувство жалости к себе подступило и стало трудно, почти невозможно дышать. Возникла мысль о том, что было бы хорошо вот именно теперь, прямо теперь и умереть, пока ещё теплится костёр, пока ещё есть хворост. Хорошо бы прямо сейчас…. Но спазм отступил, грудь расправилась и снова дышалось.

Тут же, как только стало легче дышать, как только подумалось, что может ещё и не время умирать, сразу подумалось, что… вдруг сын вернётся. Вдруг вернётся. Подбежит, подхвати его на руки и торопливо, почти бегом, утащит и усадит в нарты, прямо поверх увязанной поклажи. Усадит его, своего отца, ставшего старым, совсем старым и бесполезным для семьи, усадит и погонит собак. Он бы сумел удержаться, он бы не упал. А сын бы бежал сбоку и подгонял собак, подгонял, подгонял, чтобы не отстать от всего кочевья.

И когда бы они догнали других кочевников, все бы удивились, что старик снова здесь, снова вместе с семьёй. Удивились бы и обрадовались. Конечно, обрадовались бы. Наверное, обрадовались бы, ведь он так мало съедает пищи. От него почти нет никакого вреда для семьи, правда, и пользы нет. Совсем нет никакой пользы.

Мэмыл вспомнил, как он оставил на таком же берегу своего отца. Такова правда жизни, таков закон жизни: приходит время, и старики становятся обузой для семьи, обузой для целого рода. И так уж сложилось, что старики сами уходят, всякими способами уходят, кто-то уплывает на маленьком плоту, если это случается летом. Кто-то уходит в тундру, если несут ноги, кто-то, как теперь Мэмыл, остаётся на берегу зимней реки.

У всей семьи, у всего рода в памяти он так и останется сидящим на высоком, заснеженном берегу, и будет сидеть там, на берегу до тех пор, пока его будут помнить. А кто-то будет помниться плывущим на плоту, всё плывёт, плывёт, уносимый течением в безбрежную даль. Кто-то вспоминается уходящим в тундру: шагает, шагает, шагает. Пока его помнят, он всё шагает.

В тот год по плотному весеннему снегу мимо их стойбища прошли две собачьих упряжки. Нарты были тяжело гружёные, собаки едва тащили их. Впереди шёл проводник, но не из местных, он плохо понимал язык юко, а сам и вовсе, разговаривал только на эвенкийском. Сзади нарт устало шагали совсем чужие люди, они были огромного роста, почти на две головы выше Мэмыла, и вдвое шире его в плечах. Он впервые видел таких людей. Они такие были уставшие, что попросились отдохнуть и переночевать. Конечно же, Мэмыл, как глава рода, приютил их, заставил перепуганных женщин накормить гостей и отвести место для отдыха.

Эти странные, большие люди, как выяснилось, занимались сбором камней. Они находили какие-то скалы, специальными молотками откалывали кусок породы и, завернув этот камень в отдельную тряпицу, складывали в специальные ящики. Мэмыл тогда предложил им набрать камней прямо под берегом, там много камней, но они лишь рассмеялись. А смеялись они зря. Мэмыл тогда сразу увидел, что у чужих людей совсем плохие собаки, половина из них больна, а остальные уже давно не ели вволю, были худы и обессилены.

Рано утром чужие уехали дальше, уехали отыскивать и собирать свои камни, но они оставили в стойбище собачью болезнь. Собаки становились какими-то снулыми, вялыми, потом у них просыпалась злость, и они беспричинно набрасывались на своих собратьев и кусали их беспощадно. И те заболевали такой же болезнью, из пасти обильно текла слюна, а глаза затягивала липкая плёнка. Ослабев, они забивались в укромное место и там умирали. Ни дым лечебного костра, ни заговорённая вода не помогали, почти все ездовые собаки стойбища погибли в то лето.

И когда пришло время остывающей воды, когда все стали готовиться кочевать, стало ясно, что кочевье будет трудным, – вместо собак нарту должны будут тащить сами люди.

Вот тогда он, Мэмыл, оставил на берегу своего отца. Тот сам попросил оставить его, когда понял, что будет лишним грузом. Он остался сидеть на берегу замерзающей реки с высоко поднятой головой. Когда последняя нарта уходила со стойбища, он и тогда не повернул своей головы, смотрел лишь на реку, на вечное движение воды, густо подёрнутой стекленеющей шугой. Так и запомнился всем, кто тогда успел его увидеть, сидящим на берегу, с гордо поднятой головой.

***

Ах, время. Безжалостное, неумолимое время.

Мэмыл так прислушивался, так остро прислушивался, что даже стащил с головы шапку. Если бы сейчас к нему уже подкрадывались волки, на своих мягких, чутких лапах, старик бы услышал их. Наверное, услышал бы. Но вокруг стояла тишина. Тишина. Нигде не скрипел снег, никто не возвращался в сторону покинутого стойбища. В глазах уже не было света, видимо пришла ночь. По одной хворостинке старик подкладывал в костёр, только по одной. И даже трудно было назвать это костром, – чуть тепла и совсем немного света.

– Да и нужен ли этот костёр вообще? Нужен ли? Стоит ли хвататься за край уже прожитой жизни, к чему это. Уже получена положенная тебе радость жизни, уже продлён род. К чему стараться удержаться за эту, никому не нужную жизнь, да и жизнь ли это. Это же просто осколки, остатки той, настоящей, оставшейся в прошлом жизни.

***

Уже несколько ночей собаки не давали заснуть, они чувствовали, как вокруг стойбища бродили волки и по всей ночи лаяли. Людям приходилось выходить и разводить костры, поддерживать огонь до самого рассвета. А сегодня стояла тишина. Старик знал, что волки не ушли, они никогда не уходят сразу за кочевьем. Они тщательно обследуют территорию покинутого стойбища, и сегодня ночью они будут здесь. Они обязательно придут.

Несколько раз за свою жизнь старику приходилось жить в год волка. Это были трудные годы. Именно в эти годы волков становится удивительно много. В эти годы они убивают всех зайцев, всех оленей, и охотники почти всегда возвращаются с охоты без добычи. Даже леммингов, – тундровых мышей, волки вылавливают и съедают. Для людей это тяжёлые годы, трудные и голодные.

Вот и этот год, тоже оказался годом волка. По рассказам молодых охотников в округе ни осталось никакой живности, только волки, волки, волки. Они так голодны. Так голодны. Они обязательно придут, обязательно придут. Старик волков не боится, он знает, как быстро они убивают, как быстро разделываются со своей добычей. Хорошо, что быстро. Хорошо.