Читать книгу Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник) - Андрей Архипов - Страница 20

Четверо черемисов, поднимавшиеся вверх по холму, ничем особо не выделялись ни среди отяков, ни среди переяславцев. Светлые холщовые рубахи и штаны, распашные кафтаны со сборками по бокам, лапти и онучи. По подолу одежды в причудливой вязи красного узора были разбросаны фигурки медведей, лосей и птиц.

Разве что по этой вышивке, да особому крою кафтана можно было отличить ветлужских соседей от местного населения.

– Здравствовать вам, гости дорогие! Хорошо ли отдохнули с дороги?

Воевода вышел черемисам навстречу, внимательно наблюдая, как те выстраиваются по ранжиру, ведомые какими-то своими обычаями.

Вперед выступил один из них, с заметными монголоидными чертами.

Возраст гостя было тяжело определить, он застыл где-то между сорока и пятьюдесятью. Так обычно выглядят нестареющие до поры бродяги с обожженными солнцем, заматеревшими лицами. Черемис поклонился и ответил на приветствие.

– Таза лий, родо[14]! Будьте здоровы, и пусть вам сопутствует счастье и удача, а дом будет полная чаша!

Эту фразу глава делегации сказал практически без акцента. Впрочем, и раньше он демонстрировал хорошее знание языка хозяев.

Настоящее знакомство состоялось еще вчера, после того, как прибывших гостей разместили в дружинной избе, предварительно ее освободив.

Трое черемисов были из нижних поселений, один прибыл с верховьев. Приглашали гораздо больше, но остальные сослались на страду, дав не совсем вежливо понять, что не собираются отвлекаться невесть на кого. Хорошо еще, что стали разговаривать, а не встретили стрелами на подходе.

Улыбнувшаяся было удача в виде двух отяков, знавших с грехом пополам язык черемисов, оказалась одновременно и несчастьем.

По крайней мере, для той лодьи, что ушла вверх по течению.

Несмотря на то, что суда старались комплектовать переяславцами, присутствие отяков, переводивших их речи, пагубно сказалось на желании черемисов общаться. В итоге плюнули и поплыли обратно, тем более что сам процесс перевода походил на детскую игру в изломанный телефон. Сначала Пычеев сын переводил на свой язык, а потом отяк, знавший язык черемисов, пытался объясниться с ними. Что уж в итоге получалось, и как черемисы понимали адресованное им приглашение, один бог ведал, но все-таки из ближней деревеньки привезли какого-то хроменького, подраненного медведем охотника, который смог освободиться от повседневных дел.

На пути же в понизовья удача к приглашающим повернулась своим ликом.

В большинстве поселений находился кто-то, знавший славянскую речь. А в одном из них им даже попался крещеный черемис, назвавшийся Яныгит Лаймыр, что означало Владимир, сын Яныгита. Он, по слухам, был далеко не последним человеком в ветлужском кугузстве, и потому приветствовал воеводу от имени всех, бегло складывая слова, положенные говорить в таких случаях гостям.

– Не на веселый пир званы вы были, – пристроил сбоку воеводы свою клюку Радимир, поднявшийся на холм, как только черемисы приблизились. – Но для суждений своих о том, правы ли мы в своем гневе и не затмит ли оный очи наши, не осудим ли мы невиновных и не пощадим ли виноватых. В благодарность за отклик на беды наши будьте гостями и после копного суда, да и в любой день посещайте весь нашу с горестями или с радостями своими.

– Дурные вести идут впереди, добрые позади, – поклонился в знак благодарности за приглашение Лаймыр. – Придет время, и радостью делиться будем. Не все сразу. У нас говорят: лес есть – медведь есть, деревня есть – злой человек будет.

– Радость в наши дома давно ждем, – вступил в обмен присказками Радимир. – А пока у нас все по пословице «пришла беда – ожидай другую». Одних прогнали – другие нагрянули…

– Силен медведь, да ведь и его ловят, – не остался внакладе черемисский гость.

– Гхм-м… – прервал воевода пытающегося оставить за собой последнее слово Радимира. – Верно, гостям нашим не терпится послушать, как мы судить татей разбойных будем, кои на нас злоумышляли? Прежде столь большим кругом не вершили мы деяний своих.

– Ржавый сошник лишь на пахоте очищается, – добил Радимира своим знанием языка Лаймыр.

Усадив гостей на вкопанные заранее лавки, воевода с Радимиром сдержанно поприветствовали отяков, пришедших из верхних гуртов поглядеть, что еще учинили их неспокойные соседи, уже уведшие под свою руку половину родичей.

Иван на всякий случай заранее встал поодаль, дабы не смущать своим присутствием отяцких старейшин. Они и так чувствовали себя не в своей тарелке от встречи с вышедшими из рода воинами, которые в полном облачении степенно стояли на пажити, дожидаясь начала суда и не подавая виду, что присутствие родичей как-то их задевает.

На самом деле после памятного исхода отяков предпринимались многочисленные попытки со стороны оставшихся установить контакты с ушедшими. Признавались, что погорячились, пытаясь чуть ли не силой оружия остановить тех, да и добычу с буртасов предлагали поделить по-новому. Однако ушла в основном молодежь, вырвавшаяся из-под опеки старших и почуявшая в себе силы поступать и творить по-своему.

Росшие, как на дрожжах, статные избы, разительно отличающиеся от землянок предков, только подчеркивали, что обратного хода нет. Да жена поедом потом съест, если ее водворить обратно в тесный подземный барак, в котором, отделенные плетеными перегородками, жили многочисленные семьи!

А на новом месте уже стоит светлый дом с оконцами, затянутыми бычьими пузырями. Полы пахнут свежей древесиной. Новый теплый хлев уже почти достроен и подведен под одну крышу с жилой частью, причем отгорожен от нее бревенчатыми стенами.

Да и не стоит забывать, от чего ушли! От гибели и прозябания, от предательства и жадности родичей. И успели уже вновь показать свою силу, встав на защиту новых соплеменников. Глядишь, опять будет добыча, а с нею зимой не пропадешь. Да и воевода обещал, что овощами и хлебушком переяславцы поделятся, как бы с железом и торговлей потом ни вышло.

Так что ответ родичам звучал очень просто:

«Смотрите, уважаемые, может, и к нам присоединитесь? На наших условиях?»

Наконец, семеро человек выборных от Сосновки и трое от Переяславки поднялись на холм, поклонились честному собранию и заняли свои заранее определенные места.

Предварительно одни из них осеняли себя крестным знамением и клали руку на евангелие, хранившееся у Никифора, проговаривая каждый на свой лад, что судить будут справедливо. Другие подходили к открытому берестяному коробу, который держал Пычей, и там что-то вещали по-отяцки. По первому разу никто не стал требовать произносить одинаковую клятву для всех, поскольку переяславцы не знали, как отяки должны это делать. Отдали все на откуп Пычею.

Однако новые соседи старательно копировали поведение жителей старой веси, разве что применительно к своим святыням.

Воевода оглядел толпу, заполнившую старую пажить. Более чем полторы сотни человек стояли на ней под чистым голубым небом, очистившимся от утренней хмари. Каждый со своей верой и своей надеждой, своими устремлениями и чаяниями.

Им еще придется стать единым целым, но назад пути уже нет. Нежданные путники, свалившиеся на них, как зимой снег рывком съезжает на голову с ветвей деревьев, полностью изменили судьбу переяславцев и отяков.

Не было бы их, может, одни головешки дымились бы ныне на месте сгоревших развалин. И никто бы не вспомнил, что когда-то, в 6623 году от сотворения мира, пришел сюда спасаться от лихой судьбы люд с Переяславля и жили здесь когда-то остатки отяков, основная часть которых уже давно ушла на новые места в поисках тихого угла…

Воевода тряхнул головой, отгоняя не вовремя нагрянувшие мысли:

– Люд переяславский и отяцкий! Днесь предстоит нам судить пришедших к нам ушкуйных людишек с Новгорода. Принятых нами с добром и отплатившим нам пошибанием девицы младой, поношением и нападением на воев наших. Не упредили бы мы их, так и кости воинов наших лежали бы ныне в земле, а так только пораненных двоих имеем. Смотрите, и не сказывайте после, что не видели. Петр!

На пажить от ворот стали выводить шестерых выживших новгородцев, которых содержали до этого по отдельности. Все из них отделались легкими ранами, с тяжелыми увечьями воев сразу добивали, дабы облегчить их страдания. Поставив ушкуйников перед выборными и толпой, вперед вытолкнули Слепня, оставив его связанным, но вынув изо рта кляп.

– Признаешь ли вину сво… – начал было воевода Трофим Игнатьич, но слова его потонули в выкриках, издаваемых предводителем ушкуйников:

– Люд новго… Люди добрые! И пошто же вы меня повязали, а людишек моих побили?! Пошто у честного купца товар отобрали, да с ушкуем вместе? Как тати, подпоили меня, да под покровом ночи за моей спиной гнусные дела обделали! А теперь напраслину на меня возводят! Детишек тех я спас от гибели неминучей, да привез в дом родичей, а на меня немочь их возвести хотите?! Не верьте тому, что сказано было! Лжу сей вой возводит на меня!

– Поставь ему кляп, Петр! – прервал поток словоизвержения воевода. – Обращаюсь к вам, выборные, и к вам, гости, как сторонним людям. Купец сей в известность не поставлен, как ушкуй его вместе с людишками взят был, оттого и пытается криком раздор сеять. Но то поправимо. Пычей, выйди к нам, расскажи, какие слова сей муж кидал, стоя на ушкуе своем, да с чего стрелами нас побить вздумал? Да обскажи, зачем полусотник мой рать позвал, и какие вести отроки до вас донесли.

Пока Пычей обстоятельно докладывал выборным о событиях той ночи, воевода внимательно оглядывал гостей. Эта сцена была именно для них.

Приглашенные отяки сидели, чуть приоткрыв рот, слушая синхронный перевод Пычеевского младшего сына. Черемисы же уже были отчасти посвящены в детали, пока плыли сюда на ладье, но тоже с интересом слушали рассказ от первого лица. Когда же отяцкий староста закончил, воевода повернулся к собранию, чтобы задать свой вопрос:

– Вои, мечи поднимите – кто был на лодьях тех и речи его внимал? Кто слышал, как новгородец сей вину свою признал и словом позорным нас поносил, а потом указал людишкам ушкуйным стрелы в нас пускать?

Лес клинков взметнулся, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же рассчитано все было только на гостей да пленных. Три четверти из ратников не понимали той ночью, кого и как поносил Слепень с носа своего судна.

Ну, так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего.

Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд этот явно говорил внимательному человеку, что с его владельцем уже имели беседу и тот о своей судьбе не беспокоился.

– Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было, и не совершал ли ты каких непотребств?

– Не новгородец я. – Широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые, вальяжные движения выдавали, что паренек воином не был. – Зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.

– Давай все о себе рассказывай – как попал на ушкуй, да откуда сам?

Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

– Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы, а племя мое вы мордвой называете. Но не мордва мы, а эрзя, – начал горячиться парнишка. – Еще мокша есть, так их тоже неверно чествуют иной раз!

– А тебя пошто так назвали, коли ты с другого племени?

– Да язык мой довел меня… – покраснел тот. – Столь раз сказывал в Муроме, что из эрзян я, а не мокшан… Так и прозвали Мокшей люди мастеровые. Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины… Призвание мое в том! Я и в Новгород податься решил, дабы новое что узнать да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу этому да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище – моя работа, у варягов пришлых такие диковинки бывают.

– Ну-ну, переходи к делу нашему, – отвлек его воевода от рассказа. – Только о том вначале скажи, зачем новгородцы в Муром заходили? Нам они не обмолвились об этом, хотя остальными походами хвалились изрядно…

Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.

– Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу слово молвить…

Мокша вздохнул и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши.

Как Слепень ее на борт для утех взял, да выкинуть мальчонку за борт пригрозил. Рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то парень поведать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев.

Переяславцы и все, кто понимал речь Мокши, замерли, слушая его нехитрый пересказ.

Какое там кино или книга, коими потчевали себя их потомки! Трагедия проходила прямо тут, у них на глазах. То, о чем они только догадывались, приобретало живые краски. За неделю ожидания суда возмущение поступками Слепня понемногу стиралось из их памяти. А ныне отчасти деланное поначалу возмущение сменилось яростью на их лицах, особенно когда они узнали, на что пошла Радка, чтобы спасти воина, чтобы не выбросили его в волны Ветлуги.

Да, именно воина.

Кем бы ни числился потом Тимка – отроком, новиком, ушел бы в мастеровые или охотники, смотреть на него будут уже не как на несмышленого мальчишку.

Под конец рассказа стали раздаваться выкрики к немедленному самосуду, и воеводе пришлось окриком призвать всех к тишине. Тут только дай слабину – сожрут на раз, а потом и привыкнуть могут. А тогда уже только с кровью выбивать такие привычки…

Закончив с Мокшей, воевода обратился к новгородцам: хочет ли еще кто повиниться в делах своих?

Понимая, чем закончится дело, трое из четверых оставшихся новгородцев начали божиться, что знать не знали про то, что девицу для утех на борт подняли. Думали, шуткует Слепень. А то, что стрелы метали, так как ослушаться хозяина? И только когда они закончили, вышел четвертый со шрамом и повинился.

Заложил при этом он всех, в том числе и себя. Все, мол, знали, для чего девчонку притащили, и приказ Слепня о беспамятном отроке выполнили бы, не задумываясь. Иначе бы сами кормили раков на дне речном. И про то сказал, что не только торговлей купец Онуфрий занимается, но и другими, не слишком чистоплотными делами. И знают его действительно в Заволочье как Слепня. Жалит он сильно и воняет так же делами своими.

И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а лишь мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною.

Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая:

«Вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские или другие какие интересны будут».

Слепень задергался, но, поняв, что ему скоро будет все равно, знают вокруг про его дела или нет, утих.

После этих монологов Трофим Игнатьич повернулся к выборным и гостям:

– Желаете ли выслушать отроковицу, что пошибанию подвергли? Девицу ту не успели ссильничать, о том реку при всех. Однако пытался купец сей это сделать, и следы от его кулаков да ногтей по всему телу ее, а про обещания с ней это сотворить все вы слышали. И от того ныне она не в себе до конца, не помнит, что на ушкуе с ней творили. Не поспели бы мы вовремя – вскоре на дне речном вместе с отроком лежала бы. А послухами, что следы на ней видели, позвать могу лекаря нашего да знахарку отяцкую Юбер Чабъя. Они смотрели девицу сию и подтвердить все сказанное могут… Весомая же вина купеческая – что стрелы он спустил на нас, иначе виру малую стребовали бы мы за девицу да за слова позорящие. Ныне же, приговорите вы кого из ушкуйников, так смерти их предам.

Выборные отказались звать Радку – все было ясно. Они поднялись и огласили свой приговор.

«Виновны все, кроме Мокши, а как наказать их, и надо ли щадить кого, про то воевода пусть думает».

Гости тоже согласились с их вердиктом. Лаймыр же добавил про новгородцев: «лицом пригожи – душою дрянь».

Воевода молча выслушал, что-то обсудил со стоявшим одесную полусотником и повернулся к честному собранию:

– Вот что, люди добрые, слушайте и не сказывайте после, что не слышали. Купца Онуфрия я к самой низкой казни приговариваю: удавить его, как прямо повинного в пошибании, а также умышлении словом и делом против обшества нашего. Имущество его отойдет общине за такие его грехи. А раненым да девице пострадавшей выделим мы сами оттуда. И так будет со всеми, кто любого из нас обидит, покуда силы у нас хватит спросить за то. Мокша судом оправдан, и волен идти куда вздумается, однако за спасение отроков наших может гостить у нас невозбранно. Остальных же новгородцев приговариваю я к усекновению головы, но… один есть у них раскаявшийся. Коли возьмет он на себя удавление и усекновение остальных, то волен идти куда вздумается сей же час. У нас же оставаться ему невместно будет. Согласен ли ты, вой?

Вскинувший голову новгородец побледнел, осознав, что не все пошло так, как он рассчитывал. Даже шрам на щеке смотрелся белой шелковой ниточкой на светлом холсте. Однако, сглотнув, он замотал головой, отказавшись.

Трофим Игнатьич удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям и продолжил.

– А коли в отказ пошел, то жизнь ему я сохраню, потому что поступил он, как воину подобает по отношению к соратникам своим. Но быть ему холопом нашим до скончания его века, коли не надумаем ничего другого. И вольны его продать куда вздумается, поскольку… – воевода споткнулся в своей речи, посмотрев на полусотника, однако все-таки договорил, с трудом протолкнув слова: – Поскольку холопов держать невместно среди нас считаю. И надо их после года трудов или освободить, или продать в полуденные страны, коли грехи их тяжки. А приговор сей надлежит исполнить дружинным нашим. А поелику откажутся они, полусотник сам на себя возьмет его исполнение.

На пажити пронесся шум, и воевода повысил голос.

– До люда переяславского и отяцкого довести еще одно хочу! Все, что есть на ушкуе из зерна или другого пропитания, поделено будет меж общинниками нашими… за вычетом того, что на сев или на прокорм зимний отложено будет. Засим сей копный суд оконченным считаю.

* * *

– Что пригорюнился, полусотник? Или мыслишь, я тебя в грязь мордой сунул? Видать, отказались твои дружинные приговор мой исполнять… Сам белые ручки свои пачкал!

Воевода подсел на лавку около дружинной избы, где опять собралась неразлучная троица да Петр, тихонько сидевший прикрыв глаза и будто бы не обращающий внимания на завязавшийся разговор.

– Да я и не предлагал, – задумчиво ответил Иван. – Сам привел в исполнение. Негоже других грязным делом заставлять заниматься, особенно ныне. А мордой сунул ты меня правильно, а то я больно белый да пушистый стал, смотреть тошно. А что пригорюнился я, так то верно – тяжко связанных жизни лишать.

– Эк… А мне мнилось, возопишь ты и правду искать кинешься. В вину мне поставишь, что принижаю достоинство твое. Опять ты меня удивил, – вскинул брови воевода.

– Думаешь слишком хорошо обо мне… Я ведь чуть не отпустил одного из новгородцев. Один тупо принял свою судьбинушку, молча подошел, голову склонил… Другой кричал, грозился карами земными и небесными, если живота его лишу, под конец слюной изошел, на визг перейдя… А третий – тот жалостливо так попросил крестик нательный матушке передать да монетку золотую, что в пояске у него при обыске не нашли. Одна, мол, она младших сестричек его поднимает, по миру пойдут они без него. По бедности великой он и к Слепню нанялся.

– И ослобонил бы его, – махнул рукой Трофим. – Мыслишь, кару на тебя наложил бы какую? От кого другого не стерпел бы, а от тебя… как-то привычно стало мне, что волен ты во многих поступках своих. Да и обида на ушкуйников прошла, тем паче главный обидчик в петле раскачивается.

– И освободил бы, хотя и не мыслил сие для себя без наказания. – Иван растер лицо ладонями, прогоняя усталость и напряжение последних часов. – Да увидел вдруг, как на этого третьего охолопленный новгородец смотрит брезгливо так. Отзываю его в сторону, спрашиваю – чего это он? Молчит, взгляд отводит. Ну ладно, за Мокшей посылаю, с того спрос веду поодаль. Оказывается, этот обездоленный как раз и тащил Радку на ушкуй да похохатывал над тем. Кинул я взгляд назад невзначай, пока он думал, что не вижу я. И такой ненавистью меня мельком обожгло, что едва не вывернуло меня… В общем, удавил я его.

– Хм-м… а холоп-то новый не столь отвратен, как погляжу, да и соображение имеет. Прав ты был, спросив проверку ему учинить. И как заметил, что знак он мне подал?

– Того кивка слепой не заметил бы. И спаси Бог тебя за то, что давнее обещание выполнил.

– Про холопов? Так я только мысли свои довел до общины, что не вижу нужды в них. Истину ты при первой встрече сказывал. Стеречь их надобно, да и удар в спину получить всегда можно. Холопы сплошь из воев ныне нам попадаются.

– Это ты просто еще не домыслил, к чему речь твоя привести может. Вот когда поймешь, тогда удивишься, – печально улыбнулся Иван.

– До сей поры не пойму, зачем ты те слова с меня вытребовал…

– Узнаешь, да не на сей год и не на следующий. Слово твое – не птаха, а целая стая! Сначала ты от холопства откажешься, потом к тебе люд холопский бежать начнет, а потом…

– Далее можешь не сказывать, – досадливо крякнул воевода. – Войной рати княжеские на нас пойдут за этими беглыми холопами! Только пустословишь ты. Беглых не примем мы и хозяевам их возвернем обратно.

– Почему? В холопах иной раз вольные люди оказываются. Пойдет какой князь соседнего воевать, возьмет на копье городишко евойный, да всех его жителей к себе на землю осадит. За что им такое? – саркастически вопросил Иван. – По мне, так леса тут бескрайние, слона спрятать можно… Зверь это такой, поболее медведя раз в десять, в полуденных странах водится… Да не пытаюсь я зубы заговорить, не смотри так! Никто на конфликт тебя не толкает с князьями! Но и заворачивать беглых людишек не надо бы. Спроса от них требовать не станешь – так никто и лжи не утворит…

В разговор, наконец, вступил Радимир, посетовавший сначала на боль в спине, а потом попенявший Ивану, что тот все более о грядущем беспокоится: нет бы насущные проблемы его волновали.

– Все ты про княжескую власть худое толкуешь, а не поймешь, что без нее не было бы Руси. Изрубили бы друг друга по причине ссор своих.

– Нет, неверно ты понимаешь слова мои, – категорически замотал головой Иван. – Если бы отрицал я все хорошее, то глупцом был бы. Всякая власть плоха по сравнению с тем, чего люди от нее хотят. Княжеская или другая какая. Даже был бы един князь на всю Русь, и не было бы усобиц, все равно от глупости или лености его или детей евойных не уберечься. Сдерживать его кто-то должен или направлять – нужен совет при нем из малого числа людей, кто бы законы вершил и через которых сам князь не мог бы переступить.

– От что ты замыслил… Это как божью власть сковать препонами? Богохульствуешь ты, Иван… – повысил голос Радимир.

– А что, до христианства на Руси князей не было? Или от других богов власть вы признаете? Или вече новгородское не препона для князей? Кто слова такие про божью власть в уста ваши вкладывать начал?

На заданные полусотником вопросы никто из присутствующих не смог сразу ответить. Даже Петр оторвался от дремоты и стал задумчиво разглаживать бороду.

– А совет при князьях из старших бояр набирается, они ему помощники в делах его, вот тебе и препона твоя, – перевел разговор со столь опасной темы воевода.

– Не препона это, князь их не всегда и слушать будет, да и те иной раз о своих только делах пекутся, – покачал головой Иван.

– А как же иначе? – недоуменно вопросил Трофим. – Всяк о себе вначале печется, аще кто токмо о других, так то святые или с головой у них не в порядке.

– Не про то я, а про разные силы, которые сдерживать друг друга должны, чтобы каждый на Руси защиту имел! Те же советы при местной власти можно создать, чьи законы даже князю не отменить!

– Хочешь власти полной для советов местных? – недоуменно посмотрел на своего полусотника воевода.

– Тьфу… – аж сплюнул от огорчения полусотник, поняв, до чего он договорился. – Там видно будет, как назвать, лишь бы работало, а уж полной власти им не надо точно. Скажите лучше, что там о муромских делах новгородец поведал? Говорили ужо?

– Пустое там, сговаривался он с татями девок муромских хитить, да булгарцам их продавать, – взял слово Петр. – Насмотрелся на рынках невольничьих, какие цены за наших полонянников ломят, вот и возжелал легкой наживы. Ну, да теперь сему не бывать.

– А что, много ли там наших продают? – угрюмо поинтересовался Иван.

– Не он один сей промысел учинять вздумал – издревле свозят туда товар живой. А в последнее время все только об этом и говорят. Купцы билярские по сию пору слюной захлебываются, вспоминая, как после разорения Суздали великое множество полона приведено было… Эк тебя ломает, Иван, – поглядел на того Петр. – Да это не только они учиняют. И наши князья себе невольных людишек после походов на Булгарию приводят.

– Ничего, отольются кошке мышкины слезки… – скрипнул зубами Иван. – Придет время, и пощиплем торговцев этих.

– К первому и второе деяние ты задумал, – покачал головой Радимир. – Не только беглых хочешь привечать… Слов не найду я, дабы отвратить тебя полон освобождать. Дело то богоугодное, но уж зело опасное. Не для тебя, для других! Один раз оступишься, и поселениям нашим конец придет, а мы все живота своего лишимся. На полоне же столь людей властных кормится…

– Да я не тороплюсь с этим… А что везли еще ушкуйники, кроме хлеба?

– Золотишка в мошне было чуть, – стал неторопливо загибать пальцы старец, – но все на прокорм новой веси пойдет. Без огородов да посевов отяки остались, на наше слово лишь полагаясь, что прокормим их. Пряности да соль есть. Листы бумаги из хлопка, да остальное по мелочи: иголки да нитки, малые отрезы шелка… В основном гружен ушкуй рожью, пшеницей да крупой, что греки при монастырях взращивают. Мнится мне, торопился он в Заволочье товар сей сбыть, а там подельников прихватил бы да в Муром подался промыслом греховным заниматься.

– И что с зерном делать собрались? – навострил уши Иван.

– То у воеводы спрашивай, ему сие действо заповедано.

– По общинникам пряности да пшеницу раздам, как Никифор все обсчитает, гх-хм… – прочистил горло Трофим. – Пшеницу ведь заморозками бьет в этих местах. А рожь добрая, на посев оставим, да в запас на зиму уйдет. Весь прибыток сызнова – брони воинские, мечи да луки боевые.

– А что за крупа та, много ли ее? Это не гречка ли, раз греки выращивают? – проигнорировал полусотник упоминание о воинских доспехах.

– И так ее зовут. Добрая каша с нее получается, да выход с посева малый идет. Сеяли мы ее в Переяславле, одна морока.

– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – обрадовался Иван. – Не там сеяли! Сами не понимаете, какое богатство в руки идет. На черноземах ваших она и не стала бы расти, как пшеничка, а тут, на песчаных почвах, самое оно. Да и на старых торфяниках хорошо в рост идет, а также на чащобных полянах и на новых полях. Сорняков гречиха не боится, вычищает от них поле. За ней хорошо хлеб сажать! Да ее так и вводят в четырехпольный севооборот – удобренный пар, рожь, гречиха, а далее овес или озимая рожь…

– Чудные слова ты баешь, да и сеете вы как-то не по-людски, – встрепенулся Радимир. – Но глаголешь ты зело полезное большей частью. Ну-ка, все мне сей миг обскажи.

– Это тебе с Вячеславом объясняться надо, – открестился полусотник, выставив ладони. – Он не только лечением занимался, а и скот разводил, и сеял что-то. Знаю только, что от такого сева с чередованием зерна большой прибыток идет. А насчет гречихи еще главное скажу. Во-первых, гречневая крупа долго хранится, не киснет, в отличие от того же пшена. Запасы делать можно. А во-вторых, и этому я как раз обрадовался, гречиха – медонос. Пчелы с нее кормятся, меда много берут. И само растение они опыляют… Ну, пыльцу на цветках перемешивают! От этого урожай с гречихи повышается в два-три раза! А пчелы – это что? Правильно, мед и воск, а значит, куны, ногаты, резаны, гривны… Я уж не говорю, что лекарь наш с пчел да гречихи лекарств множество наделает. Он про то должен знать. А уж как доски пойдут, наколотим ульев… ну, это борти, сколоченные для пчел. Туда рои пчелиные селить можно, и пасека получится. Как пастбище для скота, только пчелы на гречихе пастись будут.

Иван улыбнулся своему сравнению и замолчал.

– От, сызнова навалил нам чудес всяческих, – всплеснул руками воевода. – Деваться от них некуда… Ты, Радимир, Никифора возьми да с лекарем нашим поговори. Коли польза от того сева будет, так и попробуем по-новому. И про борти, что на пастбище пчелиное выставляться будут, с людинами потолкуй. Кто возьмется из них за дело сие на тот год? Ныне, мнится мне, поздновато будет творить его…

– Добре, – согласился Радимир и свернул разговоры. – Мнится мне, черемис наш от Ишея идет.

– Ужо и нашим кличешь? – спросил старца воевода.

– Закваска в нем правильная, – ответил тот. – Не чурается ни старого, ни малого. За весло не гнушается взяться, ум живой, взгляд зоркий…

– Так то и против нас направить можно, – подметил Иван. – Не забыли еще деяния князька черемисского, надеюсь? Да и к лодьям нашим любопытство имеет.

– Перемолвился я с ним опосля суда копного, – махнул рукой старец. – Торговлей живет, а в хитрословии не был замечен мною. За столом к нему присмотримся поближе – может, и выплывет по вопросам его, подсыл ли он кугуза…

Черемис приблизился и старец обернулся к нему.

– Лаймыр, не проголодался ли ты? На реке, да за работой, время быстро летит, – съязвил Радимир подходящему черемису по поводу того, что за последние два часа тот излазил лодьи переяславцев вдоль и поперек. – Согласишься ли со своими родичами трапезу нашу разделить?

– Виш омсам огыт поч[15]. Ты ломишься в открытую дверь, Радимир, – улыбнулся черемис. – Я готов и лапоть сжевать сей миг.

– Жареный, да с маслом, так и старый лапоть можно съесть, – уел наконец того Радимир, отчего оба они осклабились, донельзя довольные своей словесной баталией.