Читать книгу Гений места, рождающий гениев. Петербург как социоприродный феномен - Андрей Буровский - Страница 3

Судьба одних городов очень тесно зависит от судьбы государства. Удел других оказывается совершенно независимым от истории государств и империй, торговых путей и «величия» владык любой степени вменяемости.

Маленькая Лютеция, она же Паризия, в V–VII веках оставалась совершенно ничтожным городишком в сравнении с Суассоном или Орлеаном. Паризию не делали своей резиденцией могущественные епископы и короли. Тем не менее с XIII–XIV веков Париж – центр торговли, науки, культуры, моды, источник постоянных новаций решительно во всем. Он чрезвычайно заметен в европейской жизни. Заметен совершенно независимо от того, был он столицей или нет. Среди прочего, многие считают парижский университет первым «настоящим» университетом. Разрастаясь по каким-то неведомым законам, город буквально вынудил сделать себя столицей Франции.

Краков был столицей Польши в XI веке. С 1569 года он оставался столицей королевства, однако столицей всей Речи Посполитой стала Варшава. После нашествия шведов в XVII веке Краков сильно запустел. Но… краковский или яголлонский университет – интеллектуальная столица Польши на протяжении веков. В судьбе Кракова явно есть нечто, прямо роднящее его с Санкт-Петербургом. Столичности Краков давно лишен, но остается независимо от этого городом культурных новаций.

Упсала без особой помощи властей предержащих выросла из языческого, затем христианского культового центра в университетский город общеевропейского значения. Не в королях и епископах дело… Скорее, это сама Упсала стала резиденцией архиепископа, центром торговли всей южной Швеции, местом коронации королей и проведения мероприятий национального масштаба. В XIX веке мрачноватая слава клерикализма и реакционности пришла к Упсале. Свободомыслящие шведы начали противопоставлять ее «просвещенному» и «современному» Стокгольму. Но ведь и такая слава приходит не посредством государственных указов. Так же «самостоятельно» стал крупнейшим культурным центром Мюнхен.

Существуют города, в которых, подчиняясь еще неясным законам общественного развития, происходит активное развитие культуры – выражаясь по-ученому, культурогенез. В этих городах складывается местный по происхождению культуроносный, культуротворческий слой. Население города по непонятной причине начинает особенно активно заниматься науками и искусствами и добивается в этих занятиях многого. Конечно, заниматься творчеством куда удобнее, если полон кошелек, а город имеет какие-то свои права и привилегии. Во-первых, в богатый город стекаются люди, и не самые худшие; да нужных людей богатый столичный город может еще и сознательно привлекать. Во-вторых, в богатом городе у творцов культуры есть возможность не тачать сапоги или вывозить мусор, а получать плату за совсем иной труд. Холст, подрамники, мастерские и уж тем паче бронза стоят денег. Как и типографии, и металлические литеры, и краска, и бумага, превращаемая в книги.

Если денег на все это нет – культуроносный слой поневоле будет вести самое скромное существование. Но в некоторых городах этот слой активных, интеллектуальных существует независимо от внешних влияний. Он есть – и все тут. Если появляется хоть малейшая возможность, эти люди начинают заниматься науками и искусствами профессионально. В таких городах постоянно возникают разного рода культурные новации – и в самых разных сферах жизни: от научных открытий до религиозных переворотов, от усовершенствований в музыкальных инструментах до новых форм общественной организации. Жить в таких городах одновременно интересно и тревожно. Тогда как в других городах развитие культуры происходит вяло, в основном за счет приезжих или финансовых вливаний.

С XV века Берлин был столицей: сначала Бранденбурга, потом – Пруссии. В город долгое время стекалась эмиграция, и не только из Германии. В XVII веке добрую треть населения Берлина составляли бежавшие из Франции протестанты-гугеноты… Но ведь это же факт, что роль Берлина как города культуры, невзирая на его «столичность», на многочисленные финансовые вливания, на приезд не худших по качеству эмигрантов, в Германии многократно меньше, чем того же Мюнхена, Кельна или даже маленького Дрездена.

Еще более показательна судьба Лиссабона, и особенно города Лагуша. В этом Лагуше в XV веке знаменитый принц Генрих Мореплаватель создал библиотеку по морскому делу, основал школу штурманов, построил обсерваторию. Какое-то время 4600 приглашенных им изо всех стран Европы ученых составляли добрую треть населения города. Постепенно платить стали меньше… – активный творческий народ разбрелся. Притом, что португальцы становились превосходными капитанами и штурманами, сам по себе Лагуш и Лиссабон не породили «местного» творческого слоя. Слава Лагуша взлетела на краткие десятилетия… И исчезла, как только стали платить меньше.

Опасаясь обидеть жителей других промышленных гигантов и древних столичных российских городов, обратимся к Петербургу – к золотнику, который дорог.

В Петербурге рождение интеллектуальной элиты началось с приезда в город уроженцев немецких земель, будущих пылких петербуржских патриотов Якоби, Струве – основателей династий интеллектуалов. Еще интереснее история иудейских врачей Семена и Абрама, привезенных в Петербург Петром I с берегов протекающей через Минск речки Слепянки. Их потомки живут в Петербурге до сих пор. В середине-конце XVIII века в Петербурге появились и русские Крашенинников, Лепехин, Ломоносов. Чем дальше, тем больше среди культуроносящего слоя не только чисто русских, но и «уже встречавшихся» фамилий. Можно назвать множество известнейших лиц, перебравшихся в Санкт-Петербург из Москвы, в качестве впечатляющих примеров – выдающиеся медики Пирогов и Боткин. Но почти не бывает обратных случаев.

Исключения есть. Сила Николаевич Сандунов… хотя он, переехав из Петербурга в Москву, бросил театр и занялся будущими банями. А Елизавета Семеновна Сандунова из Москвы возвратилась в Петербург – причем уже после Отечественной войны 1812 года. Из провинциалов по рождению Василий Суриков не любил Петербург и совершенно не хотел в нем жить. Вот Москва ему нравилась, именно там он поселился. Но эти люди интересны тем, что они – исключения.

Этот же процесс шел и при советской власти. Конечно, многих в Москву «вывели» в начале 1930-х, когда в нее переводили все институты Академии наук: новая столица должна была обзавестись подобающими научными центрами. Выращивал – СанктПетербург, должна была «пожать», по замыслу коммунистов, – Москва. Конечно, «выведенные» в Москву петербуржцы (среди самых знаменитых – Вернадский, среди менее известных – хотя бы палеонтологи Орлов и Ефремов) сказали свое слово. Но в целом оказавшиеся в Москве научные школы зачахли. Заметно было первое поколение, – то, которое родилось, окончило гимназии, получало образование в Санкт-Петербурге. На этом – все. Если людям давали право выбора – наиболее интересные творческие типы из Петербурга уезжать отказывались – например, Тимирязев.

И сегодня тот же процесс: самые яркие провинциалы, вопреки утраченной Петербургом «столичности», перебираются из провинциальных городов именно в Петербург.

Город вечного «неодобрямс»

Без каких-либо недомолвок или неопределенностей позволю себе не разделять убеждений и представлений любой политической группировки. Но все же – какие интересные вещи происходят в Санкт-Петербурге! В том числе с коммунистами.

В 1946 году возникло такое яркое явление, как интеллектуальная оппозиция петербургских журналов «Звезда» и «Ленинград».

В печально знаменитом постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г.3 печатавшиеся в журналах материалы объявлялись «рецидивом», пережитком царизма и наследием «мрачных времен реакции».

Например, вот отрывки из стихотворения родившегося в Бердичеве Александра Абрамовича Хазина «Возвращение Онегина»:

То, что Анна Ахматова была и лидером и знаменем интеллектуальной оппозиции – факт. Но в этой оппозиции участвовало множество людей, не только не происходящих из «бывших», но до самых последних десятилетий не имевших к Петербургу никакого отношения. Оппозиция, конечно, несерьезная, смешная. По существу, это вообще была не столько идейная оппозиция, сколько судорожная попытка кучки интеллигентов вопреки всему пытаться остаться самими собой. Даже вопреки инстинкту самосохранения. Хотя бы частично. Хотя бы притворившись, что лоялен, и в узких рамках полудозволенного.

Николай Павлович Акимов никогда не входил в кружок лиц, близких к Анне Ахматовой. Правда, и его в 1949-м выгнали из театра Комедии. Но главное – вот портреты Сталина, висевшие в его доме. Расстрельные портреты, создавать которые было делом предельно рискованным.

Чтобы вести себя так, как родившийся в Харькове Акимов, как родившийся в Бердичеве Хазин, необходимо иметь представление о себе, своей особости. Надо иметь то, что пытаешься сохранить в себе и что не укладывается в отведенные «сверху» содержание и форму. То есть нужна некая отделенность, дистанцированность и от официальной идеологии, и от государства – хоть тоталитарного, хоть супердемократического. Дистанция хотя бы на уровне эмоций, каких-то смутных душевных переживаний. Такую типично «петербургскую» реакцию на давление извне проявляли те, кто въехал уже в «Ленинград», и притом чуть ли не по комсомольской путевке.

И в более позднее время выкашиваемый, искореняемый всеми средствами «город трех революций» поднимал головы… порой головы совсем недавних переселенцев. Всю «советскую» историю в Петербурге что-то бродило, булькало, не могло успокоиться…

И самые последние в «советской» истории масштабные аресты «не таких» произошли именно в Петербурге. Они получили даже официальное наименование «ленинградской волны» арестов 1981 года: Азадовский, Рогинский, Савельев, Мейлах, Мирек, Клейн…

Попытки убийства города

Характерно, что красные с самого начала чувствовали в Петербурге что-то не свое, что-то опасное для них. Многие поступки большевиков невозможно понять иначе как попытку фактически уничтожить Петербург.

Лидер охватившего Россию революционного безумия, с 1917 года Петербург оказался под властью большевиков. Нигде не было такого количества массовых депортаций прежнего населения. Даже после погубившего Санкт-Петербург голода и серии массовых расстрелов 1918–1919 годов Петербург вызывал некую смутную опаску. И «чистили» его на совесть, старательно пытаясь создать на месте города Петра город имени своего кумира.

Чудовищной силы удар обрушился на город – в первую очередь на его прежнее население. В 1917 году в Петербурге жило 2,3 млн человек. В 1918 – уже 1,469 млн – всего за год исчезло больше 800 тысяч жителей – целая треть5. В 1919 году петербуржцев осталось всего 900 тысяч, в 1920–740 тысяч. Огромное количество жителей города было расстреляно, сотни тысяч разбежались. Коммунисты убивали людей даже не за попытки сопротивления, а просто за то, что они принадлежали к тому или иному слою населения.

«Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для эксплуатации низших классов» – так писал член коллегии ЧК Мартин Лацис. И далее: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал словом или делом против Советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования или профессии. Эти вопросы и должны решить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора»6.

18 сентября 1918 года Зиновьев на Петроградской партконференции сказал: «Мы должны повести за собой девяносто из ста миллионов человек, составляющих население Советской Республики… Остальным нам нечего сказать. Их нужно ликвидировать». Цифры, конечно, примерные, но подход чудовищен: истребить 10 % жителей России – несколько миллионов человек.

ЧК – это конвейер смерти для того самого физического уничтожения «буржуазии», о котором говорил Зиновьев. И это механизм тотального ограбления России.

Подлежащие уничтожению проценты – общественная и экономическая верхушка, владельцы основных богатств России. Присвоенное ими имущество необходимо для мировой революции. ВЧК исходно создавалась как механизм получения денег. Очень многие люди исчезли в расстрельных подвалах именно потому, что у них были драгоценности, валюта, золотые монеты, коллекционное оружие, живопись. Мало ли еще чем можно помочь мировой революции…

А помимо массового истребления и массового ограбления – голод.

21 ноября 1918 году внутренняя торговля была объявлена государственной монополией, частные торговцы превратились в спекулянтов, которых преследовала ЧК.

Города всегда кормились силами крестьян или жителей пригородов, державших домашний скот и разводивших огороды. Эти полезнейшие люди вдруг – неожиданно для самих себя – перестали иметь право продавать в городах что бы то ни было: хлеб, молоко, творог, масло, капусту, картошку, мясо… Словом, совершенно никакие продукты. Нельзя: частный торговец стихийно порождает капитализм, а ужасы капитализма требуют решительной борьбы.

Исаак Бабель замечательно описал, как зимой 1918 года на перроне Московского вокзала в Петрограде «заградительный отряд палил в воздух, встречая подходивший поезд. Мешочников вывели на перрон, с них стали срывать одежду»7.

«Мешочники» – это как раз те, кто пытался провезти в город хоть какую-то еду. Ведь горожане за продовольствие были готовы платить любые деньги, отдавать хорошие вещи – и одежду, и мебель, и патефоны, и украшения, и золото… Что угодно.

Я лично знаком по крайней мере с тремя жителями современного Петербурга, предки которых были убиты во время «борьбы с мешочниками».

Наряду с жирующей верхушкой большевиков появилось новое слово: лишенцы. После введения первой советской конституции 10 июля 1918 года лишенцами стали называть тех, кто остался без политических прав. Но слово родилось раньше – так называли тех, кого власть лишала хлебных пайков.

К числу россиян «второй свежести» отнесли всех священников и детей священников, всех дворян и чиновников всех рангов царской России. По официальным же данным лишенцев было в Советской республике порядка 4–5 миллионов человек. В Петербурге лишенцы составили порядка миллиона.

Купить продовольствие нельзя, это страшное преступление, и кара за него одна – расстрел на месте. Пайка тоже нет, не полагается. Какая судьба ожидала лишенцев, хорошо видно хотя бы на примере Марии Александровны Гартнунг – старшей дочери Пушкина. Едва живая от голода, она несколько раз приходила на прием к Луначарскому; тот всякий раз обещал рассмотреть вопрос, она снова и снова являлась к этому «вершителю великих дел». Луначарский даже созывал своих людей посмотреть на настоящую живую дочку Пушкина, но никакой помощи не оказал: не имела права на паек эта старая дворянка. Мария Александровна, дочь Пушкина, умерла от голода в 1919 году. Существует версия, что пенсию ей назначили, но продуктовый паек не успели принести… Велика ли разница, пусть судит читатель.

Мою прапрабабушку, Капитолину Егоровну Спесивцеву, в девичестве Филатову, петроградский совет тоже лишил пайка. Она умерла от голода в страшную зиму 1919 года.

Ее сын, Петр Спесивцев, не умер от голода только потому, что хорошо умел рисовать, – рисовал цветными мелками портреты прохожих на тротуаре. Позже стал даже членом Союза художников. Кстати говоря, еще дед Петра Николаевича пахал землю – был крепостным мужиком в Тверской губернии. Так что даже с точки зрения классовой теории как-то все тут не очень однозначно…

Умиравшие от голода люди никак не фиксировались, не вносились в списки, не отмечались. Трупы вывозили за город и закапывали. И все. О гибели моих родственников не существует никаких документов. Если бы не семейная память, никто и не знал бы, что такие люди вообще когда-то существовали. Мне известно еще несколько таких же семей, где о погибших в 1919–1920 годах родственниках нет вообще никаких ни официальных, ни неофициальных сведений. Они бесследно исчезли, и все.

Еще одна категория «исчезнувших» – это уехавшие из Петрограда. Число их можно определить только очень примерно, никакая статистика не велась. Известно несколько крупных ученых, именно в 1918 году срочно переехавших в провинциальные города.

Самый известный из них, наверное, Владимир Иванович Вернадский, ставший в 1918 году профессором Таврического университета в Крыму, и его сын, Георгий Владимирович, срочно переехавший в Пермь, – как только Пермь была взята отрядом генерала Пепеляева.

Среди менее известных – Бернгард Эдуардович Петри. Один из самых ярких сотрудников Музея антропологии и этнографии Российской Академии наук в Петербурге, с 1918 года – приватдоцент педагогического факультета открывшегося Иркутского университета, в дальнейшем профессор. Учитель таких известных сибирских ученых, как А. П. Окладников и М. М. Герасимов, он прожил в Сибири еще 19 лет. «28 мая 1937 года Б. Э. Петри был арестован по делу немецких специалистов, обвинен в шпионаже в пользу английской и германской разведок, участии в немецко-японской, фашистской, диверсионно-разведывательной, правотроцкистской и панмонголистской организациях. Через шесть месяцев, 25 ноября 1937 г., профессор Петри был расстрелян»8.

Наверное, самим большевикам, анархистам, левым эсерам и прочим обезумевшим борцам с человечеством за свои бредовые идеи истребление петербуржцев виделось как борьба с «буржуями»: с теми 10 % населения России, которых они замыслили уничтожить. Вряд ли им приходило в голову, что главная опасность для них исходит даже не от живущих в Петербурге людей, а от самих дворцов, площадей, проспектов, улиц… Маловероятно, что самые интеллигентнейшие из них могли себе представить: даже если депортировать из Петербурга вообще все прежнее население, Петербург будет выворачивать наизнанку сознание заполняющих его пустоту «классово правильных» элементов. Вероятно, революционным психопатам искренне казалось, что они ненавидят «эксплуататоров» и «сатрапов», а не обычные внеклассовые улицы, прекрасные дворцы и чудные закаты над Невой. Но их ждали новые сражения с Петербургом.

Сколько же петербуржцев оставалось в городе к 1929 году? Если считать тех, кто родился в городе, то было их порядка 300– 500 тысяч человек. Из 2 млн тогдашнего населения это то ли 25 %, то ли даже 15 % всего населения. Причем в основном это неравноправная часть.

Но стоило пустоте расстрелянного, вымершего, разбежавшегося города начать заполняться – и уже в конце 1920-х с ними происходило то же, что и со всеми прежними волнами петербургского заселения: они неуклонно начинали превращаться в петербуржцев.

В 1939–1940 годах, вопреки всем депортациям и расстрелам, в Петербурге жило по крайней мере 300 тысяч прежних жителей – тех, кто обитал в нем до «эпохи исторического материализма». 10 % всего населения. Но и все остальные жители города находились на разных стадиях превращения себя в петербуржцев.

Трудно сказать, кто больше раздражал властей предержащих – коренные петербуржцы и их потомки, или же новые поселенцы, удивительным образом начинавшие вести себя так же, как прежние жители. Во всяком случае, во время Второй мировой войны власти предприняли действия, которые можно понимать только одним способом: как сознательное и последовательное убийство города.

Блокада продолжалась 872 дня: с 8 сентября 1941 по 27 января 1944 года. Она унесла жизни примерно 1,2 – 1,5 млн человек – 40 % тогдашнего населения города. Официальная точка зрения с 1941 года по настоящий момент: блокада – неизбежность. Прорвать кольцо блокады было нельзя, доставить продовольствие в город нельзя, сдать город тоже нельзя, вывезти его жителей – опять же нельзя.

Долгое время сам факт блокады замалчивался. 13 сентября газета «Ленинградская правда» опубликовала сообщение Совинформбюро: «Утверждение немцев, что им удалось перерезать все железные дороги, связывающие Ленинград с Советским Союзом, является обычным для немецкого командования преувеличением». Людям, которые получали командировки в Ленинград зимой 1941 и 1942 годов, «не советовали» рассказывать о том, что они видели. Слухи ходили, конечно, но власти старались, чтобы известно было поменьше. После снятия блокады в 1944 году сводить воедино и тем более обнародовать данные о смертности в Ленинграде было строжайше запрещено.

Официальная точка зрения и «точные данные» о количестве погибших приведены в лживой книге Д. В. Павлова, который в 1941– 1942 годах был уполномоченным Государственного Комитета по обороне в Ленинграде и Ленинградской области. Он сообщал, что умерло 641 803 человека9. Эта информация вплоть до 90-х годов считалась «единственно правильной».

Вторая тема, табуированная до нашего времени: из Ленинграда был выход на Ладогу. Всю блокаду 60 км побережья оставалось российскими. Не более 30 км водного пути отделяют никогда не захваченный врагом поселок Кобона от этого участка побережья. В 1940 году Северо-Западное речное пароходство перевезло 3,4 млн тонн грузов. К лету 1941 года эта организация располагала 323 буксирами и 960 баржами общей грузоподъемностью 420 тысяч тонн. В дальнейшем произошло еще одно «чудо», оно из многих в истории войны: эти суда загадочно исчезли и появились снова в 1947–1948 годах. А в 1941 и 1942-м Северо-Западное речное пароходство располагало «всего» 77 буксирами и 129 баржами (кстати, даже этого вполне достаточно для подвоза продовольствия, чтобы никакого голода в Ленинграде не было). По официальнейшим данным, никакого вражеского флота на Ладоге вообще не стояло, а авиация противника потопила всего 4,8 % отправленных водным путем грузов.

К сожалению, вот эта сторона блокады до сих пор не изучается. Есть только одна известная мне публикация: Марка Солонина10. Но даже доставка 800 тонн продовольствия в сутки, выполняемая по озеру (половина необходимого), позволяла установить намного большие пайки, чем 125 граммов в сутки, половину из которых составляли «условно сьедобные примеси». Кроме снабжения по Ладожскому озеру, обеспечивать Ленинград продуктами можно было и по воздуху.

Один из эпизодов советской истории, о котором потом пытались «забыть»: попытка СССР блокировать и уморить голодной смертью Западный Берлин в 1948–1949 годах. Тогда три оккупационные зоны, французская, английская и американская, начали объединяться, ввели единую денежную единицу – марку. Началось «германское экономическое чудо». С 21 июня 1848 года был введен режим полной транспортной блокады Западного Берлина с населением в 2 млн человек. Удушить Берлин не получилось: англичане и американцы, вчерашние враги Германии, самолетами ввозили не только продовольствие, но и уголь. Перевезли даже разобранную на детали и собрали в Берлине тепловую электростанцию, работавшую на угле. О «Берлинском кризисе» писали и в советское время, в основном делая упор на то, что и из советской зоны оккупации в Западный Берлин оставляли продовольствие, а западные державы этому препятствовали. В XXI веке появились и более спокойные исследования.

Для нашей же темы главное – даже и по воздуху можно было снабжать всем необходимым громадный город. Действительно: суточная необходимость в продовольствии Ленинграда, если рассчитывать потребности населения по военным нормам, составляет 1500 тонн в сутки. Военный паек – не роскошь, но и далеко не голодная смерть. Доставлять авиацией 1500 тонн в сутки – задача сложная, но выполнимая.

Даже официальные цифры говорят, что в Ленинграде осени-зимы 1941 года расходовалось 510 тонн муки в сутки. Но элементарный расчет говорит, что для пайков, реально выдававшихся населению города, нужно было всего 179 тонн муки. На что же и на кого расходовалась остальная мука? «Городское и областное руководство проблем с продовольствием не испытывало: «В правительственной столовой [Смольного] было абсолютно все, без ограничений, как в Кремле. Фрукты, овощи, икра, пирожные. Молоко и яйца доставляли из подсобного хозяйства во Всеволожском районе. Пекарня выпекала разные торты и булочки», – это из дневника сотрудника столовой Смольного. А вот отрывок из воспоминаний ленинградского инженера-гидролога: «Был у Жданова [первый секретарь Ленинградского горкома] по делам водоснабжения. Еле пришел, шатался от голода… Шла весна 1942 года. Если бы я увидел там много хлеба и даже колбасу, я бы не удивился. Но там в вазе лежали пирожные».

В этом контексте абсолютно логичной выглядит телеграмма Андрея Жданова в Москву с требованием «прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград, <…> это вызывает нехорошие настроения». Более того, в Москве, в частности, в партийно-номенклатурном руководстве Союза писателей, сложилось мнение, что ленинградцы сами возражают против этих посылок. Ольга Берггольц по этому поводу воскликнула: «Это Жданов – ленинградцы?».

Сам по себе вопрос о «посылках» крайне интересен: значит, отправлять их было возможно? Организации могли слать в Ленинград индивидуальные посылки? Тогда – как же блокада?!

А вот фрагмент (запись от 9 декабря 1941 года) дневников сотрудника Смольного, инструктора отдела кадров горкома ВКП(б) Николая Рибковского: «С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак: макароны или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед: первое – щи или суп, второе – мясное каждый день. Вчера, например, я скушал зеленые щи со сметаной и котлету с вермишелью, а сегодня суп с вермишелью и свинину с тушеной капустой».

Весной 1942 года Рибковский был отправлен для поправки здоровья в партийный санаторий, где продолжил вести дневник. Вот еще один отрывок, запись от 5 марта: «Вот уже три дня я в стационаре горкома партии, это семидневный дом отдыха в Мельничном ручье [курортная окраина Ленинграда]. С мороза, несколько усталый, вваливаешься в дом с теплыми уютными комнатами, блаженно вытягиваешь ноги… Каждый день мясное – баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное – лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 граммов белого и столько же черного хлеба на день… и ко всему этому по 50 граммов виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину… Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая… Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь громыхание орудий…».

Данные о количестве продуктов, ежедневно доставлявшихся в ленинградские обком и горком ВКП(б) в военное время, недоступны исследователям до сих пор. Как и информация о содержании спецпайков партийной номенклатуры и меню столовой Смольного»11. Значит, все время блокады в Ленинграде были люди, которым с Большой земли посылались ветчина, яйца, мясные консервы, сыры, не говоря о крупах и хлебе? А эти продукты выдавались, и не такому уж малому числу людей. Несколько десятков тысяч советских начальников получали свои спецпайки и жили совсем неплохо посреди вымиравшего города. А ведь неплохо – это в плане снабжения продуктами, они ведь к тому же вполне могли и кое-что нажить – например, драгоценности, произведения искусства, которые обменивали на еду ленинградцы.

Я знаком с людьми, которые во время блокады отдавали золотые украшения за хлеб по весу: грамм за грамм. Правда, хлеб был хороший, вкусный и пропеченный – пекли-то его для начальства, а не для населения.

Добавлю еще, что «бывших» старались не вывозить из вымиравшего города. Вдова Николая Гумилева, Анна Николаевна Энгельгардт-Гумилева умерла последней в квартире, пережив свою 23-летнюю дочь Елену. Если же «бывшие» выезжали из Петербурга, то их после войны старались не пускать обратно.

Вот и получается, что блокада укладывается в чудовищную, но вполне реальную и вполне логичную картину еще одного убийства города. Казалось бы – зачем нужно новое убийство? Зачем новая волна смертей – и старых петербуржцев, и тех, кто только начал ими становиться? В том-то и дело, что логика есть, и беспощадная. Вспомним идею борьбы азиатского и европейского начал в России – причем азиатское олицетворяется Москвой, а европейское – Петербургом. Эту мысль очень любил Николай Бердяев, но в общем, он только ярко иллюстрировал то, с чем принципиально были бы согласны если не все – то почти все люди его круга.

Трудно отделаться от мысли, что большевики мыслили так же – но знаки у них полярно менялись полюсами. Где у Бердяева был «плюс», у них «в Европе» располагался «минус». Вот и все! Город, олицетворявший русский европеизм, следовало уничтожить. Людей, воспитанных в этом городе как русские европейцы, следовало истребить, чтобы не мешали «строить светлое будущее».

Очень интересно, что эта оценка полностью разделялась и нацистами. Существовала у них «специальная оценка ленинградского населения». Оказывается, в России два мира – Москва и Ленинград. Москва – это олицетворение азиатской деревни, при необходимости она может стать навозом, нужным для рейха. А вот жители Ленинграда создали из навоза империю, стремившуюся на запад. Вывод – Ленинград опасен для рейха. Его необходимо уничтожить.

Была секретная инструкция членам НСДАП – чтобы они не вступали лишний раз в разговоры с русскими и проявляли большую осторожность в этих разговорах. Русские – хорошие диалектики, они умеют спорить и «обладают способностью убеждать в самых невероятных вещах». Самыми же опасными в этом отношении людьми объявлялись именно жители Санкт-Петербурга12. Удивляться не стоит – национальные социалисты гораздо меньше отличаются от интернациональных, чем хотелось бы и тем, и другим.

У одних горожан особенности родного города вызывают неумеренное бахвальство – в основном у тех из них, кто сам-то решительно ничего не сделал для его возвеличивания, им приходится гордиться самым фактом рождения здесь. У людей более сдержанных от мыслей об особенностях города появляется некая скромная гордость. У жителей других мест преобладает уважение и интерес, порой – раздражение и гнев.

Петербург можно любить или не любить, дело личное. Но вот чего пока никому не удавалось – так это игнорировать город. Равнодушных к Петербургу почти нет; мало кто смог прикоснуться к нему и продолжать жить так, словно встречи не произошло. Тем более странно, что до сих пор никто не смог объяснить: в чем же именно состоит «особенность» города и как, через какие механизмы он оказывает свое удивительное воздействие на человека?

Никто до сих пор не смог объяснить Петербурга. Никто не ответил на простейший вопрос – почему?! Чем именно этот город таков, чтобы влияние его сделалось таким необычайным, а судьба – удивительной и звонкой, как раннее весеннее невское утро?