Читать книгу Любовь – полиция 3:0 - Андрей Ч. - Страница 7

В местной столице шёл нескончаемый ливень. Затопило низины, туннели, и транспорт – от наземного до воздушного – передвигался с большим трудом и опозданием. Завтра Шишликов улетал в Москву, а вечером шёл на концерт с Галиным участием в Русском Доме. Очень волновался. К тому же он не успел снять гостиницу и катал за собой повсюду чёрный чемодан. К радости от предстоящей встречи примешивалась доля страха: пугала реакция девушки на очередной непрошеный визит. Противоречивые чувства боролись между собой, переплетались, смешивались в пёстрый букет переживаний. Галя дарила ему поднимающие в небо сандалии-таларии и отчитывала его за то, что он ими пользовался. Она переполняла его кислородом и запрещала дышать. Она словно требовала, чтобы состояние, которым она его одаривала, оставалось тайным, сокровенным не только от других, но и от неё и от себя. Хранить любовь становилось тем же, что и хоронить её. Спрятать вселенную в точку – вот что она от него требовала.

«Да ничегошеньки я от вас не требую! Ничегошеньки! – возмущалась Галя уже в домысливаниях Шишликова: – Приехали мучить меня?»

Ни в фойе первого этажа, ни в коридоре шестого, на котором располагался маленький актовый зал, Гали не было. Русский Дом по планировке походил на школу. У подоконников кучковались любители классической музыки. Преобладали пожилые женщины и старики. Несколько человек осаждало своими вопросами высокого бородача в рясе. Шишликов, желая перетянуть Бога на свою сторону, взял у священника благословение. Затем он занял в зале два крайних правых стула в первом ряду.

Волнение переполняло его: каким будет выражение её лица, когда их глаза встретятся?

Женщина в чёрном вечернем платье объявила начало музыкального вечера. Она предупредила, что Галя с сестрой из-за погоды только-только приземлились в аэропорту, а в первом отделении выступит ещё одна пианистка.

Шишликов смотрел на пасмурное небо в окне и слушал чужое исполнение. Лёгкая, вторящая дождю музыка нравилась. Под неё представлялось, как Галя сейчас ловит такси, как мчится по мокрым летним улицам ко второму отделению, как смотрит в окно и что-то отвечает суетливой, не чувствующей момента сестре.

Музыка наполняет каждый эпизод своим собственным смыслом, превращая его в этюд. Она доминирует над действием, своевольно расставляет акценты. Под Бетховена и Шопена Галя в такси выглядит грустно, под Баха её попытки противостоять судьбе ярче, но также обречены. Чайковский везёт Галю навстречу неизбежному счастью.

Женщина в чёрном объявила паузу и сообщила, что сёстры уже на месте. Шишликов вышел в коридор и стал курсировать вдоль классных комнат в ожидании встречи. Люди толпились вокруг отыгравших музыкантов, а возле комнаты, отданной под гримёрку, никого не было. В какой-то момент дверь распахнулась. В длинном синем узорчатом платье с брошью в виде бабочки вышла Галя. Остановилась, секунду не сводила с Шишликова глаз. Убедилась в том, что не обозналась, и снова скрылась за непрозрачной стеклянной дверью.

Всё как обычно: ни обрадовалась, ни испугалась, решила скрыть свои эмоции. Не прошло и минуты, как она снова вышла и уверенно направилась к концертному залу. Он пошёл ей навстречу и в дверях сумел остановить её:

– Галя, вот повесть о тебе.

– Я от вас ничего не приму. Никогда! – отрезала она и обратилась к женщине в чёрном: – Можно мне порепетировать пять минут?

– Разумеется, проходите.

Шишликов и Галя вдвоём зашли в пустующий зал. Она устроилась за роялем, а он занял своё место. Следом за ними вошла громогласная Виктория:

– Выйдите отсюда немедленно!

– Возьми повесть, Вика! – переключил он её внимание.

Не сдержав любопытства, она выхватила у Шишликова стопку аккуратно склеенных с одного края белых листов, на первом из которых красовался черно-белый Галин портрет.

Повадки Виктории настолько предсказуемы, что полагаться на них легко. Галя повторила из-за рояля:

– Нам от вас ничего не нужно!

Вика опомнилась и вернула повесть:

– Не надо нам.

Затем она озадаченно спросила:

– А можно здесь фотографировать?

– Конечно, – подтвердил Шишликов, – в первом отделении концерта все фоткали.

Вика выбежала за оставленным в гримёрке смартфоном.

Они остались одни. Она наигрывала небольшие фрагменты, перескакивая с одной темы на другую, и сверкала глазами в сторону Она. Он тихо, нежадно смотрел на Ону и не мог наглядеться. Наверно, это была самая главная минута их встречи, та минута, ради которой Он ехал сюда, ради которой спрашивал благословение. Целая минута с Оной наедине.

Вопреки Оне, вопреки воле Оны и не совсем так, как Он сам того желал, но они остались одни. Пусть на минуту, пусть походя, но это и есть вечность. Вечность не где-то там, за какими-то дверьми будущего, а здесь, именно теперь. Люди оставили их: соблюли невидимое предписание дать им побыть наедине. Он был рад этому. Он не мог и не хотел отступать. Не мог и не хотел отказаться от происходящего. Это даже не в воле Она.

Послышались щелчки – Вика в поисках оптимальной композиции щёлкала Шишликова на фоне играющей за роялем сестры. Он стал поворачиваться к ней и в анфас, и в профиль, выдвигал вперёд рукопись, пересаживался, как просила Вика. Ей требовались доказательства того, что Шишликов посещает концерты. Шишликова причины не интересовали. Главное, что их совместные с Галей фото были востребованы жизнью, что они попадут во вселенскую историю. Это ли не промысел?

Пользуясь тем, что сестра занята игрой, Виктория выбрала момент и тихо попросила:

– Всё-таки дайте вашу повесть. Нам она пригодится в полиции.

Он заулыбался: именно на сестру и был расчёт, именно на её любопытство Шишликов и надеялся, именно так передачу книги и предвидел.

– Да, конечно. Я же для вас её писал.

Гале кричали браво после каждого исполнения. Она была невероятна, она походила на проводника в невидимый мир, в который можно было проникнуть лишь слухом. Мир представлялся необъятным океаном звуковых волн. Она была жрицей, пифией, тактирующей разверстому миру. С кем она была в этот момент? С кем неслась и металась в танце, закатывая глаза, ломая руки и сохраняя при всём этом всю свою детскость?

Скарлатти, Шопен, Бетховен слушали теперь свою музыку под её летающими пальцами. Глупо утверждать, что они писали её не для этой пианистки. Именно для неё были написаны сонаты. Выступление было проглочено в один растянувшийся на несколько произведений миг. Галя с сестрой раскланялись и вышли. Зрители медленно последовали за ними. Что же теперь? Это же не всё! Не конец? У Шишликова с Галей непременно ещё беседа?

Она стоит в окружении поклонниц, отвечает на благодарность и признательность, раздаёт автографы. Иногда смотрит на Она. Но взгляд Оны не задерживается: пробегая мимо, спотыкается, встаёт и спешит дальше. Взгляд не гневный. Он стоит у окна напротив Оны. Между ними четыре-пять женщин, восхищённо благодарящих пианистку за исполнение. Их слова и фигуры сливаются и превращаются в размытый фон.

Она стоит с Оном: женщинам роняет дежурные фразы, а беседует с Оном. Молча, без глаз, без жестов. Ровно, спокойно, тайно поёт: «Приехал. Рада».

Все постепенно расходятся, спускаются вниз. Сёстры в концертных платьях идут в гримёрку. Коридор опустел и затих. На шестом этаже только трое: Шишликов и две переодевающиеся артистки. Первой из класса вышла Вика:

– Уходите. Теперь совсем уходите. Мы только вчера в полиции были.

– Я не для того приехал, чтобы сразу уйти.

Появилась Галя и, не обращая внимания на препирания Шишликова с Викой, начала возиться со своим чемоданом. Вика продолжала:

– Ну раз вы не хотите по-христиански, то будет вам и тюрьма, и штраф, и за повесть ответите.

– Тюрьма? Придётся добавить ещё одну главу.

– Добавляйте. Она по вам плачет. И книгу вашу мы в полицию отдадим.

– Тогда я вам ещё экземпляр подарю.

– Не надо. Вы больной. В лифт вы с нами не сядете.

Командный тон был проигнорирован, и к лифту направились все втроём.

– Не садитесь с нами! Дождитесь следующего! – повторяла старшая сестра.

– Право имею! – отвечал Шишликов.

– Да не разговаривай ты с ним! – вмешалась Галя и первой шагнула в открывшиеся двери кабины.

Когда в лифт вошла Вика, началась возня: Шишликов ступил одной ногой в кабину, а сёстры молча попытались вытолкнуть его вместе с чемоданом наружу. Это у них не получалось: девичьим рукам не хватало силы, и Шишликову было даже неловко перед такой беззащитностью. Ему хотелось им помочь, но он не знал, как это сделать. В ход пошли привычные приёмы: Галя пыталась из-за спины сестры пнуть Шишликова. Это походило на неуклюжий детский мультфильм. Слышались выдохи усилий и вздохи тщетности. Ему стало стыдно за трагикомедию, и он протянул Гале руку:

– Ударь, если хочешь.

– Вот ещё! Не буду я бить по вашей тонкой дрожащей руке! – фыркнула она и унялась.

Следом успокоилась Вика. В тишине они проехали шесть этажей, но как только лифт открылся в вестибюле, сестра продолжила разбрасывать невыполнимые указания:

– Теперь немедленно езжайте домой.

– Мне завтра в Москву отсюда!

Идти за сёстрами становилось неприлично: по фойе разбрелись остатки публики, часть которой желала продолжить беседу с музыкантами, и Шишликову оставалось наблюдать за Галей со стороны. Сёстры устремились к центру зала и пристроились к седому семидесятилетнему старику – первому попавшемуся им на глаза знакомому. Шишликов прошёлся несколько раз вдоль стен с выставленными на обозрение фотографиями. Черно-белые художественные снимки не могли завладеть его вниманием, зато хорошо служили для отвода глаз. Девушки жаловались на преследователя и бросали на него косые взгляды. Бродить вокруг да около становилось глупо, он направился прямо к Гале. Подошёл и дотронулся до её предплечья:

– До свиданья!

– Мы с вами не будем прощаться! – сказала Вика.

– До свиданья, Галя!

Как только он убрал руку, она тут же одёрнула свою. С задержкой. Лучшего жеста для прощания не предвиделось, и Шишликов вышел под дождь.

Отличие летнего дождя на чужбине от дождя на Родине разительное. Но в чём оно заключалось, Шишликов не улавливал. То ли мокрый московский асфальт пах, а местный – стерильный – не имел запаха. То ли не хватало неровностей и ям с глубокими лужами. Не было близости, фамильярности с городом. Город был корректен, вежлив и равнодушен. Москва в летний дождь совсем неравнодушна. В московский ливень можно увидеть сотни солидарных улыбок. Пафос на промокших людях не удерживается, смывается водой вместе с пылью. Разоблачённые горожане перестают важничать и начинают замечать друг друга. Как бы Шишликов хотел промокнуть под дождём вместе с Галей.

Он шёл по пузырящимся лужам и представлял, как они вдвоём вдруг оказываются в раю. Рай чем-то похож на ботанический сад без посетителей и персонала. Чем глубже становились лужи, тем больше рай преображался в рязанскую деревню, утопающую в вётлах.

Она робко озирается по сторонам, ошарашенно одёргивает его:

– Стойте!

По привычке пытается игнорировать Шишликова и найти выход. На лугу топчутся три гнедые лошади и жеребёнок. Вдоль пологого берега белеют кувшинки. Галя направляется то в одну сторону, то в другую. После тщетных попыток она возмущена: лоб наморщен, но решительности в глазах нет. Она рассеянно смотрит на него и негодует:

– Что вы наделали? Верните меня сейчас же обратно.

– Как, Галя? Куда?

– Не притворяйтесь. Вы же это устроили. Верните меня на концерт в Тюлерандию.

Готовность зареветь, пусть ненадолго, пусть нарочно, стыдит Шишликова:

– Прости, Галенька. Возвращаю тебя к сестре. Только не хнычь.