Читать книгу Человек со многими голосами - Андрей Дашков - Страница 3

«Soma-sema, soma-sema»[1], – повторял он про себя, будто молитву или заклинание. Это помогало ему сохранять отстраненность, которая, в свою очередь, позволяла оставаться собой среди скотства и грязи. И даже, что еще труднее, в средоточии так называемой культуры. Слишком многое отвлекало его, настойчиво и назойливо вонзалось в глаза и уши, вползало внутрь с запахами, напоминало все то, о чем предпочтительнее забыть.

Не достигнув должной степени безразличия, он попытался хотя бы получить удовольствие от прекрасной музыки, но ему мешали вопли человека, которого пытали на дыбе. Слушать музыку и не слышать воплей было трудно – экзекуция происходила, как и положено, всего в нескольких шагах от первой скрипки симфонического оркестра. Палач орудовал раскаленным прутом с не меньшим изяществом, чем дирижер – своей палочкой.

Крестоносец поймал себя на том, что, отделяя красоту от зверства и безнадежно сопротивляясь их слиянию, он занимается противоестественным делом, ведь в подобных местах пытка считалась обязательным номером двухчасового представления. Хор, оперные солисты, оркестр, рок-группа и жертва – синтетическое искусство во всей полноте. Так его и воспринимало подавляющее большинство. Холуи барона были в экстазе. Крестоносец не первый раз замечал, что самыми восторженными слушателями обычно являлись те, кто очень скоро мог стать следующей жертвой.

Концерт действительно получился впечатляющим. Там и тут в полумраке огромного зала вспыхивали блики на лакированном дереве и металлических частях инструментов и пюпитров, мерцали струны, сияли белки и зубы музыкантов, драгоценности аристократов; от сцены тянуло жареным мясом, дымом березовых поленьев, кровью и паленым волосом; на верхних ярусах темным зверем притаилась толпа простолюдинов; огромные тени, казалось, существовали сами по себе. Зал отличался великолепной акустикой. Старая, величественная, тяжелая и жестокая музыка индустриальных времен звучала во всей своей красе и мощи. Музыка из прошлого, но одновременно в ней было и предощущение будущего, сочетание кровавого Средневековья с утонченной порочностью высокоразвитой цивилизации. В ней также неуловимым образом соединились благородство и низменные страсти, возвышенное и греховное, земное и уводящее к нечеловеческому совершенству. И мучения жертвы навязчиво напоминали о том, что плоть неминуемо вернется во прах, тело обречено на страдания, старость (это в лучшем случае) и смерть. Soma-sema. Но крестоносец не знал никого, кто спешил бы по доброй воле освободить свою предполагаемую душу.

Как почетный гость, он сидел по правую сторону от барона. И то, что их кресла разделяла «санитарная» зона шириной в три метра, не имело значения. Редко кто приближался к крестоносцу на расстояние вытянутой руки, еще меньше находилось желающих прикоснуться к нему. Разумеется, речь не идет о тех случаях, когда он сам вступал в контакт. Он был отверженным, обреченным на одиночество, и мир ежеминутно напоминал ему об этом. Он испытывал на себе брезгливость со стороны трусости и низости, воспринимая ее с непростительным для падших высокомерием. Такова была плата за страх, который он внушал. И очень возможно, что когда-нибудь придется заплатить еще дороже.

Но крестоносца не останавливали и более определенные угрозы. Soma-sema… Он кожей ощущал разлитую в воздухе напряженность. Барону было не до музыки и даже не до садистских удовольствий. Он был не на шутку озабочен. Барон не знал, зачем в его городе появился крестоносец. Кое-кому из новых феодалов в подобных случаях казалось, что самый простой выход – убрать незваного гостя, затем убрать убийцу, сжечь оба тела и ждать последствий. Этот барон оказался умнее.

К началу второго часа крестоносцу изрядно надоели забавы развращенных аристократов. Впрочем, забавы черни были еще скучнее. Он предпочел бы получить от барона женщину – в качестве взятки или, если угодно, подарка. Не то чтобы он так уж сильно нуждался в обществе жалких созданий со щелью между ног, но природа брала свое. Три месяца в пути, три месяца без самки. Холодные ночи, холодное одиночество, холодное сияние лун, черный лед в груди, свинцовая тяжесть в яйцах…

С чем он не расставался, так это с оружием. Оно направляло мысли в определенную колею, помогало сосредоточиться на главном и не беспокоиться по пустякам. Днем и ночью оно шептало о смерти; под этот шепот он спал, просыпался, шел и пытался почувствовать себя живым. Пытался жить. Жить получалось не очень. Возможно, он еще не пришел туда, куда нужно.

Барон искоса поглядывал на него – интересовался, нравится ли ему происходящее. Крестоносец дослушал до конца арию Антихриста из «Карнавала в Вавилоне», затем молча встал и направился к выходу. Это была одна из его привилегий: он мог позволить себе плевать на этикет и прочие условности.

Телохранители барона отреагировали, как только гость шевельнулся, – но медленно, слишком медленно. При желании крестоносец успел бы свернуть барону его мощную шею любителя пива так, что бритый загривок оказался бы над узлом шелкового галстука, а потом расстрелять шестерых зажравшихся горилл, которых здесь, очевидно, считали надежной охраной.

Он представил себе это – и в каком-то измерении его воображения это свершилось. Будто сон, который не сбывается, пока не досмотришь до конца. В том промелькнувшем сне какая-то часть крестоносца, его неплотской сущности, двинулась в неизведанное будущее по другому пути. Он расстался с этой частью без сожаления и без любопытства – словно, выйдя на свет, лишился тени. Пытаясь жить, он непрерывно растрачивал себя.

Картинка получалась страшноватая: в ветвящемся лабиринте вероятностей бродили тысячи крестоносцев – призрачные двойники, расставшиеся с одним и тем же человеком на протяжении многих лет. Бродили без надежды когда-либо снова слиться в единое целое, вернуться домой. То ли разбежавшееся стадо, то ли потерявшиеся дети. И отсюда было совсем близко до мысли, что все, кого он видит, – лишь заблудшие тени Бога…

В фойе театра музыка звучала приглушенно. Какой-то подслеповатый старик шарахнулся от крестоносца, разглядев кресты только тогда, когда лицо встречного оказалось в круге света. Вооруженные люди барона взглядами провожали опасного гостя. Псы следили за волком, который пока не вырвал ни одной глотки и не начал резать овец. Может быть, все и обойдется, но неопределенность действовала им на нервы. Еще бы.

Он покинул здание, открыв тяжелую стеклянную дверь, из которой получилась бы отличная крышка прозрачного саркофага для забальзамированного Отца Террора. Раз в три года крестоносец совершал паломничество к его гробу. Он подолгу вглядывался в навеки застывшее лицо мертвеца, пытаясь понять, есть ли связь между невзрачной внешностью и чудовищными деяниями, или вся физиогномика – ложь, такая же произвольная, как толкование сновидений. Отец Террора, лишенный возможности сгнить после смерти и кануть в забвение, демонстрировал, что судьба не чуждается злой иронии: людишки, которых он топтал и уничтожал миллионами, все-таки по-своему распорядились его мешком с костями, превратив напоследок в идолище.

Площадь перед театром была забита машинами, среди них выделялся шикарный бронированный лимузин барона. Поодаль выстроились таксисты. Вот уж кто не обращал внимания на клейма. За соответствующее количество монет любой неприкасаемый мог стать их пассажиром, а за двойную плату они согласились бы катать самоубийцу по гетто для прокаженных. Чем беднее человек, тем меньше у него предрассудков – это правило срабатывало почти всегда, за редкими исключениями.

Проходя мимо таксистов, крестоносец услышал с десяток предложений, которые, возможно, показались бы заманчивыми кому-нибудь другому, – гостиницы, девочки, трактиры, марафет… Произнесенные вполголоса слова, без эмоций, без эха и без ответа. Крестоносец не обернулся. И никто не шептал ему вслед. Никто не пытался навязать свои услуги. На стоянке такси было почти темно, но эти люди безошибочно чуяли чужака.

Он получил представление о названиях здешних злачных мест – они не отличались оригинальностью. Ехать ему было некуда. А передвигаться по городу, расставляя сеть, он предпочитал пешком. Как говорил когда-то один старый крестоносец, ушедший на покой живым, доставить женщине удовольствие можно и огурцом, но если хочешь, чтобы она понесла, надо воткнуть в нее собственный хрен. Да еще и кончить.

Он свернул на совсем темную улицу. Даже в гулком ущелье среди каменных стен он двигался почти бесшумно. Наступило новолуние – его лучшее время. Звезды были, как всегда, прекрасны. Несмотря на то что ему предстояла бессонная ночь, крестоносец совершил ежевечерний ритуал, который пропускал лишь в исключительных случаях. Остановившись в подворотне, он достал свиток Нечистой Бумаги, зажигалку и карандаш. Ненадолго задумался, стараясь покороче сформулировать то, что должно быть унесено ветром. Затем посветил себе зажигалкой и написал на клочке бумаги слово «воображение». Поджег обрывок и развеял пепел.

Он вышел из подворотни и замер. Снова слился с тенями. Сделался тише мертвеца.

Барон послал за ним топтуна. Крестоносец удивился бы, если бы хозяин города поступил иначе. Хороший, опытный топтун знал свое дело. И все же для него стало неожиданностью, что преследуемый оказался на десяток метров в стороне от того места, где ему полагалось находиться.

На протяжении нескольких секунд топтун висел между жизнью и смертью. Повезло – выпала жизнь, хотя кое-чем пришлось поступиться. Крестоносец почуял женщину. Сорвал у нее с головы капюшон. Ему тоже повезло – сучка попалась смазливенькая. И обошлась совсем недорого. Можно сказать, даром.

Он отобрал у нее смехотворное оружие и развернул лицом к стене. Заставил наклониться, задрал юбку, разорвал тонкие трусики. Она была сухая в промежности и слишком напряжена от страха, но он и не собирался удовлетворять ее.

Сотню одиноких ночей он спрессовал в три минуты. Ему пришлось довольствоваться суррогатом, да и само его желание тоже было суррогатом – не такая уж редкость в мире тотальной фальши и подделки. Но все-таки фальшь лучше, чем безумие.

Ни теплой постели, ни ласки, ни хотя бы слитного дыхания. Оргазм – как удар черной волны. Больше думаешь о том, чтобы устоять. Безрадостное облегчение. Сучка испытала только боль, однако не издала ни звука, даже не понадобилось предупреждение. Потом он вырубил ее безжалостным ударом в голову и оттащил за ворота, чтобы не попала под колеса или копыта. Теперь она вызывала у него отвращение. На ее ляжках высыхала его сперма, которой могло бы найтись лучшее применение.

Трата жизненной силы была незначительна. Крестоносец восполнил ее в ближайшем энергетическом узле и двинулся дальше неслышной походкой привидения.