Читать книгу Джунгли мегаполиса - Андрей Халов - Страница 7

«Проскочу или нет?» – думал Гладышев, с опаской косясь на милиционера, сидевшего на вахте при входе. Милиционер разговаривал с каким-то мужчиной, видимо, знакомым, не обращая пока внимания на Гладышева.

Необходимо было иметь пропуск, которого у Гладышева не было, и он опасался, как бы не получилось, что его не пропустят.

Потоптавшись немного на пороге, Гладышев пошёл вперёд, обходя на повороте мужчину, закрывшего на секунду его своей спиной от милиционера, ускорил шаг и, ожидая с затаённым страхом, что сейчас его окликнут. До лестницы наверх осталось несколько шагов. Это расстояние он преодолел в два прыжка и помчался вверх по крутым, узким ступенькам, какие были обычным делом в старых зданиях.

– Молодой человек! Молодой человек! Стойте, молодой человек! Вы куда?! Стойте!

Это наверняка звали его, но Гладышев уже прошмыгнул лестничную площадку и бежал со всей силы по второму пролёту.

«Интересно, бросится ли он за мной в погоню? – ум его продолжал лихорадочно размышлять. – На лифте – догнать может». Ему было ясно, что нужно уйти куда-то в сторону, что по прямой его скорее всего настигнут и заставят вернуться, не смотря ни на какие его объяснения, но он всё поднимался и поднимался вверх по крутой лестнице, уже задыхаясь с непривычки от такого стремительного восхождения.

«Закат солнца вручную. Точно что. Интересно, как они придумали такое странное и удачное название. В нём вся тяжесть и непомерность работы, весь драматизм процесса настоящего действия, и вместе с тем, чистейший и беспочвенный вымысел. Закат солнца вручную», – он миновал уже несколько этажей, сбившись со счёта и теперь даже не затрудняясь, восстановить его. Голова его была полна всяких мыслей, и они толкались, лезли, наперебой стараясь завладеть его вниманием, обратить на себя взор его души, которая оплодотворила бы их своим сопереживанием. – «Издательство похоже на роддом. Здесь авторам помогают разрешиться от беременности воплощённой, выношенной, сформировавшейся, как ребёнок в утробе матери, литературной идеей. Родовспомоществуют, так сказать. Только почему я пробираюсь сюда, как будто собираюсь сделать литературный аборт?»

На каком-то этаже неожиданно для себя он метнулся в сторону распахнутых, застеклённых дверей, вошёл в небольшой круглый зал-площадку перед лифтом, к которой с нескольких сторон сходились коридоры, и пошёл наугад по одному из них, миновал конференц-зал, снова очутился в коридоре и вышел в конце концов в другой конец здания, на лестничную площадку второй торцевой лестницы, вход на которую был из другого подъезда. Здесь лифт был прямо на площадке, и едва Гладышев остановился, как дверцы его с шумом распахнулись, заставив юношу, пребывающего в жутком напряжении преследуемого, вздрогнуть от неожиданности и испуга. Оттуда вышли двое мужчин и, деловито беседуя на ходу, прошли мимо него, совершенно его не замечая, и свернули направо в тупиковый, торцовый коридорчик с кабинетами.

Не мешкая ни секунды, Гладышев зашёл в пустой лифт и нажал кнопку нужного этажа: ему показалось, что сбоку раздавались торопливые, приближающиеся шаги, и это вполне мог быть милиционер с вахты. Дверцы, отделанные пластиком под дерево, мягко съехались, сомкнулись, как створки огромной раковины, и не успел он рассмотреть как следует своё испуганное лицо в настенном зеркале лифта, как снова отворились, впустив внутрь сумрачного коробка дневной, яркий солнечный свет, бивший сюда через окна подъезда.

Гладышев зажмурился, вышел, потёр глаза и искать заветный номер кабинета, который он узнал ещё весной, будучи проездом в Москве, у женщины из отдела писем и корреспонденции, куда он аж в феврале сдал толстую папку с машинописным текстом своего первого и единственного романа.

– Ваш роман мы отдали в редакцию детской и юношеской литературы, сказала ему тогда женщина. – Я с ним познакомилась, и мне так показалось, что его больше нигде не возьмут. В отдел прозы, так там очередь из маститых, серьёзных писателей, и вы будете ждать там решения по своему вопросу очень-очень долго. К тому же, из-за трудностей с полиграфической базой, бумагой, с мощностями мы сейчас печатаем только членов Союза писателей, а я так понимаю, что вы не член. А в юношеской редакции, может быть, у вас что-нибудь и получится. Во всяком случае, это кое-какая надежда и лучше. Чем вовсе ничего. Приходите месяцев через пять. Вам там скажут.

Он так и сделал. Прошло ровно пять месяцев.

Гладышев оказался перед нужной ему дверью и замер, как вкопанный, почувствовав себя застигнутым врасплох.

«Корин Лев Васильевич, – прочитал он на табличке под бляшкой с номером, – редактор отдела литературы для детей и юношества».

Дверь была приоткрыта, из кабинета раздавался приглушённый бас нескольких голосов.

Порядком оробев, Гладышев постучался как можно осторожнее и вежливее, чтобы не показаться слишком уверенным и наглым редактору, но удары его в дверь получались столь трусливо тихими, что ему самому не было их слышно. Пропустив через себя первую волну страха, введшую его в краску, Гладышев постучался уже несколько увереннее и, не дожидаясь разрешения, приоткрыл дверь, но войти в неё не посмел.

За столом, занимавшим всю середину длинного и довольно узкого кабинета друг напротив друга сидели трое – двое по одну сторону, а третий – по другую, – и о чём-то беседовали, потягивая из тонкостенных стаканов что-то янтарно-прозрачное. Перед ними стояла круглая стеклянная пепельница с возвышавшейся кучей «бычков», служившей, видимо, местной достопримечательностью. Рядом высилась полупустая бутылка портвейна «Мадера», которую, видимо, и распивали друзья.

Гладышев, не смотря на всю свою растерянность, всё же приготовил кое-какую вступительную речь-обращение к редактору, но теперь, не зная к кому обращаться, вновь растерялся и только и смог сказать:

– Здравствуйте, я автор романа «Администратор».

Все трое обернулись к нему с удивлением и посмотрели округлившимися, осоловевшими глазами, подёрнутыми дымкой. Они, наверное, и не помышляли, что сейчас к ним на голову свалится такое «чудо» и вмешается в их разговор, нарушив их трапезу.

Не зная, кто из этих людей редактор, и есть ли он здесь вообще, Гладышев переводил глаза попеременно на каждого из троих, но в следующую секунду заметил, что тот, кто сидел в одиночестве, смотрит на него как-то более удивлённо и выразительно, к тому же он стал первым подниматься со стула, а те двое последовали за ним, видимо, не зная, с кем имеют дело.

Поднявшийся первым стал пробираться к нему, пьяно протискиваясь между столом и стульями, стоящими плотным рядом у стены. Гладышев интуитивно почувствовав, что это именно тот человек, к которому он пришёл, подался ему навстречу. Руки их одновременно потянулись навстречу друг другу.

– Так ты и есть автор этого романа? Гладышев?

– Да.

– О-о, – человек обернулся к своим товарищам, но ничего не пояснив им, удивлённо таращившим глаза, снова обратился к Гладышеву. – Я думал, что вы старше. Честное слово! Лет так на десять старше. Неужели это вы сами написали?

– Да, – кивнул головой Гладышев.

– О-о-о! – покачал головой редактор. – Я Корин Лев Васильевич, но ты зови меня просто: Лев. Хорошо?

– Хорошо.

– Сюжет, конечно, хорош! Я читал с удовольствием… Но ты садись, садись…

Лев Васильевич пригласил его жестом к стол, и Гладышев принял предложение. Ему не терпелось поговорить о своём романе, собрать побольше впечатлений и усладить своё тщеславие, затронутое первыми лестными отзывами, потому что и раньше он не сомневался, что сотворил что-то необыкновенное, совершенно восхитительное и неотразимо впечатляющее, но теперь это стало стремительно перерастать в уверенность., и за стол рядом с тремя мужчинами Гладышев сел, ощущая, как витает над его головой лавровый венец славы.

На столе появился четвёртый стакан: для него.

– Куришь? – поинтересовался Лев.

– Да, – закивал головой Гладышев, хотя курил в очень редких случаях, когда ему предлагали попробовать совершено экзотические экземпляры импортных очень дорогих сигарет.

Лев пододвинул ему пачку дешёвых сигарет без фильтра, лежавшую подле на столе. Такие сигареты служили признаком заядлого курильщика, считающего дорогие сигареты с фильтром непозволительной роскошью и ставшего рабом никотинового голода.

Гладышев не решился отказаться: слишком ответственный был момент, достал из пачки сигарету, наклонился и прикурил от сигареты Льва. Тот, видимо, наблюдал за ним, и когда тот выдохнул дым через ноздри, удивлённо спросил его:

– Ты что, носом свободно дышишь?

Да, – Гладышев удивился было почему его об этом спрашивают, но потом догадался, что у собеседника, видимо, хронический насморк.

Между тем, беседа, едва прервавшаяся с появлением Гладышева, вновь оживилась, когда стаканы на столе сползлись в кучу. Один из сидевших за столом, плотный и коренастый, с небольшой лысиной, взял бутылку белого азербайджанского портвейна и разлил остаток по стаканам, прищуривая глаз и наблюдая, чтобы всем вышло поровну.

– Это вот Алексей Петрович, с телевидения. Между прочим, одно время вёл цикл армейских передач, – показал на него рукой Лев Васильевич. – Так что, знакомьтесь! А это сотрудник редакции, Баранкин Сергей Ефимович, – он познакомил Гладышева со вторым своим гостем. – Может быть, позже познакомитесь поближе.

Гладышев был польщён тем, что нежданно-негаданно оказался в такой замечательной компании, и эти славные люди даже пригласили его выпить с собой.

Звякнули стаканы. Вкус портвейна показался ему изысканным и приятным, хотя это был самый обыкновенный портвейн. Он даже подумал, что не прочь бы был сейчас выпить бутылочку-другую этого вина и с сожалением отметил, что оно уже закончилось.

Закусывать было нечем, и все дружно задымили.

– А что он написал, говоришь? – переспросил Алексей Петрович у Льва.

– Довольно неплохую вещь. Она у меня здесь лежит, – отозвался Лев Васильевич, перегнулся через свой стол, открыл дверцу тумбы и извлёк оттуда знакомую Гладышеву красную папку. – Вот.

Он повертел её над головой и передал на просмотр гостям. Однако те явно не были настроены на чтение и, полистав немного, отложили папку в сторону.

– Я потом прочту, – сказал Алексей Петрович, но Гладышев по его словам понял, что читать он не будет.

– Слушай, а откуда ты всё это взял? – поинтересовался Лев. – Как ты написал всё это? Откуда к тебе всё это пришло?

Гладышев загадочно улыбнулся, потом показал пальцем в потолок, не зная, как выразиться точнее:

– Наверное, оттуда.

Лев многозначительно замолчал, но, так как был порядочно пьян, вскоре снова заговорил:

– Нет, ты знаешь, конечно, мне твой роман понравился, но… но… но, только зачем ты так часто пишешь про троллейбусы? Я устал про это читать, честно говоря. Да, конечно, с транспортом у нас большие проблемы, но нельзя же так много писать про троллейбусы. Это же кошмар!

Гладышев смутился. Ощущение эйфории мало-помалу начало оставлять его: критика вряд ли кому нравится и мало кого ободряет.

– Ну, а вообще-то так ничего, ничего. Есть места вообще просто сильные, но в целом роман так себе, средней руки, между нами говоря, – продолжал Лев, не замечая, какие изменения в собеседнике влекут за собой его слова. – Опубликовать его будет очень тяжело, но я дал себе слово – сделать это и всё. Конечно, противников у него будет много. Но я постараюсь сделать всё, что в моих силах, привлеку на свою сторону ещё несколько человек из редколлегии, создам общественное мнение… Только… Только роман надо будет сократить… сократить.

Лев пьяно замотал рукой с поднятым вверх указательным пальцем. В это самое время Гладышев хотел как раз поинтересоваться, почему редактор взялся бороться за его роман, и кто будет его противниками, но тот не дал ему и рта раскрыть.

– У тебя объём какой?

– Четыреста пятьдесят где-то.

– Ну-у, то никуда не годится. Надо раза в два сократить.

– В два раза?

– Конечно. Конечно! Ты посмотри, сколько там у тебя воды. Ты, кстати, не психолог по профессии?

– По профессии – нет, – смутился Гладышев, – но, вообще-то, в чужих мыслях разобраться могу.

– Вот, то-то оно и видно. У тебя там слишком много рассуждений всяких и переживаний. Нет, всё это, конечно, хорошо, но ты же не граф Толстой!

Гости редактора дружно рассмеялись. Гладышев почувствовал, как покраснел, и поспешил оправдаться:

– Нет, конечно, не граф.

Беседа незаметно приняла для него столь нелестный оборот, что он уже и сам был не рад, что пришёл сюда. «Насчёт Толстого, это ты, конечно зря, – думал он, окидывая Льва взглядом, полным ненависти, и натужено-неловко улыбаясь: он, как и всякий другой „настоящий“ писатель, не мог терпеть сравнения с другими, да и полагал, что если ему удасться осуществить задуманное, то то его произведение будет значительнее „Войны и мира“ и, уж во всяком случае, не будет ни в чём ему уступать…»

– А у тебя что, машинка есть? – поинтересовался Алексей Петрович.

– Да, – закивал головой Гладышев, тут же вспомнив, что машинки уже нет, что она погибла во время пожара.

– Какая, механическая или электрическая?

– Электрическая.

– Советская?

– Ага. «Ивица», знаешь такую?

– Знаю, – махнул рукой Алексей Петрович. – Дрянь!

– Это почему же? – обиделся Гладышев. – Маленькая, удобная…

– Шумит очень. Работать на ней тяжело. Ты что, сам на ней печатаешь?

– Сам.

– И быстро?

– Достаточно. Тремя пальцами на каждой руке. Правда, не в слепую, но, всё же, лист за двадцать минут – укладываюсь.

– И ты что же, прямо с головы на машинку придумываешь? – вмешался в разговор Лев.

– Да нет, сначала на черновике пишу, в тетрадках.

– У-у-у, это долго, – покачал головой Алексей Петрович. – Сначала нацарапай, а потом перепечатай. Вон, я как-то статью читал про Маркеса, бразильского писателя.

– Это не тот, что «Сто лет одиночества» написал? Габриэль Гарсиа Маркес.

– Ага, он самый. Так вот, он книжки свои пишет на компьютере, и в редакцию отсылает на дискете. Там только в издательский комплекс остаётся заложить, и он сразу начинает книги штамповать. Вот это здорово!

– Ну-у, нам до такого лет сто ещё надо жить! – отмахнулся от него Лев. – Давай, лучше, выпьем!

Он потянулся к бутылке, но она уже была пуста.

– Да, если бы у меня был компьютер, то я бы уже столько написал, – мечтательно и наивно произнёс Гладышев. – Знаешь, сколько у меня в голове всяких историй и задумок? На десять томов хватило бы.

Его, однако, уже никто не слушал. Присутствующие заметили, что пить больше нечего, и всё их внимание было приковано теперь только лишь к этой проблеме.

– Пойдёмте в нашу столовую, – предложил, наконец, Лев Васильевич своим гостям. – Там сегодня вино привозили в трёхлитровых банках. Правда, оно мутное, сука, как компот, вот его никто и не берёт. А нам оно как раз будет добавить. Ты посидишь здесь?

Он тронул Гладышева за коленку и, пьяно пошатываясь, поднялся.

– Посижу, – отозвался тот.

– Вот и хорошо. А мы сейчас быстро. Туда и обратно. На, кури! – он пододвинул ему пачку сигарет, сам пролез мимо его стула, обтирая стену, и через минуту Гладышев остался один.

Время тянулось мучительно медленно. Он обдумывал произошедший разговор и понимал всё отчётливее, что его иллюзии развеиваются, как утренний туман.

Первый удар по его надеждам был сделан ещё тогда, когда полгода назад он впервые попал сюда, в это большое столичное издательство, надеясь, что его необъятные мощности позволят и его труду обрести своё место под солнцем. Тогда, ещё слишком наивный, он сразу направился с толстой папкой своего романа к главному редактору издательства, но тот ничего вразумительного ему не сказал и отправил по общей стезе – в отдел писем и рукописей.

Было ещё довольно рано. Гладышев не знал, что творческие работники любят припоздниться. И рабочий день у них начинается часов с десяти-одиннадцати, а потому примчался в издательство в семь часов утра, что называется, ни свет – ни заря.

Отдел писем был закрыт дольше остальных кабинетов. По соседству обитал какой-то коренастый, бородатый мужик, всем своим видом напоминавший почему-то Гладышеву лесоруба. Он часто выходил в коридор, мотался в другие кабинеты и всё косился в сторону Гладышева, одиноко маячившего между закрытых дверей, а потом не выдержал и поинтересовался:

– Что там у тебя?

– Да вот, рукопись принёс, – Гладышеву говорить с ним не хотелось.

– Ну-ка, покажи. Да покажи, покажи. Не съем!

Гладышев неохотно извлёк из сумки толстую папку.

– Ух ты, – изумился бородатый. – Здоровая. Это что здесь такое?

– Роман, – смущённо ответил Гладышев.

– Элдин Халь Сурро Гат, – прочёл бородатый на титульном листе. – Перевод что ли?

– Да нет, – смутился Гладышев. – Это мой псевдоним…

– А-а-а, – протянул бородатый. – Ну зачем же ты так? Какая у тебя фамилия?

– Гладышев.

– Вот и всё, – бородатый прошёл в свой кабинет, положил пухлую папку на стол, извлёк откуда-то ручку, зачеркнул «Элдин Халь Сурро Гат» и написал «Гладышев».

– Звать-то как?

– Дмитрий Иванович.

– Во-о, Дмитрий Иванович, – дописал бородатый его имя. – Года через два, глядишь, напечатают.

– Через два года? – изумился Гладышев.

– Да, а что? Впрочем, может и больше, но меньше – вряд ли.

«Но через два года начнётся другое тысячелетие! – захотелось крикнуть Гладышеву, но он слишком хорошо осознавал, что его слова не возымеют никакого действия. – А я хотел стать знаменитым в этом… Может быть, его и не будет, следующего тысячелетия».

Бородатый, видимо заметил, что его слова расстроили автора. Он несколько раз подбросил увесистую папку на руке, как бы взвешивая, и, то ли в оправдание себе, то ли в упрёк собеседнику, умудрившемуся в такие годы накатать столь толстый романище, заметил:

– Между прочим, молодой человек, поменьше писать надо. Покороче. Покороче.

Его слова возымели своё действие. Гладышев посмотрел на своё творение в явном смущении, думая, что, действительно, не следовало бы так всё рассусоливать.

– Про что роман-то? – поинтересовался бородатый.

– Про жизнь, – пожал неловко плечами Гладышев. Он теперь и сам был не рад, что ввязался в этот разговор.

Как бы удивился этот бородатый, если бы узнал, что эта толстая папка – всего лишь первая книга огромного романа, и что замысел его столь огромен и фантастичен, что подвластен, казалось бы, не безусому юнцу, а седовласому, умудрённому старцу.

– «АдМинистрАТор», – прочитал заглавие бородатый. – Это что, специально так буквы выделены или опечатка?

– Специально.

– Мистика, что ли?

– Не совсем.

– Ну, если так, то напечатают. Года два подождёшь?

Гладышев ничего не ответил и лишь спросил:

– А рукописи кто принимает?

– А вот, женщина в соседнем кабинете. Её сейчас нет. Да ты оставь папку мне, я её отдам ей.

Гладышев почему-то подчинился, хотя не испытывал никакого доверия к бородатому. Уже когда он был за несколько кварталов от издательства, им овладело серьёзное, неотвязное беспокойство. Ему вдруг стало страшно, что рукопись его пропадёт, сгинет куда-то в недрах издательства, и он потом не сможет даже доказать, что вообще приносил её туда, потому что об этом должна свидетельствовать какая-то регистрационная запись.

Пробродив в беспокойстве и раздумьях до пяти часов вечера по улицам Москвы, он всё-таки вернулся в издательство.

Бородатый не обманул его. Рукопись романа действительно уже лежала в отделе рукописей и писем. Женщина средних лет, сидевшая за столом, заваленным бумагами, при включенном настольном светильнике усадила его напротив себя и стала беседовать с ним.

Речь её показалась Гладышеву вполне учтивой и даже доброжелательной, что производило впечатление его собственной значимости: он автор! Но вместе с тем до него вновь мало-помалу доходило, что всё не так просто.

За окном медленно и тихо крупными хлопьями падал снег. Вечерело – январские дни были ещё так коротки. Всё было похоже на сказку, и мелодичный, негромкий голос женщины усиливал ощущение нереальности происходящего:

– Вы же не член союза писателей? Нет? Тогда ваш роман я в отдел прозы отдавать не буду. Знаете, там очень большая очередь, и мы печатаем в этом отделе только членов. Но как вы смотрите на то, чтобы ваш роман отдать в отдел юношеской литературы? Они тоже хороший переплёт делают, твёрдый…

Было такое впечатление, что очень скоро его, Гладышева, будут печатать.

– Приходите через полгода. Или звоните.

– Через полгода? – её последние слова вернули Гладышева к реальности.

Да, я зарегистрировала вашу рукопись, – она подала Гладышеву визитную карточку издательства, на которой написала ручкой: «№ 92, 29 января 1998 года. Звонить в сентябре по тел…»

Лев Васильевич и его гости вернулись с банкой мутного пойла. Гладышев понял, что делать здесь больше нечего. Он взял со стола папку со своим романом и сказал:

– Ладно, я пойду.

– Угу, – пробурчал в ответ Лев, закивав головой, – сокращай и приходи. Будем ждать. Про троллейбусы не пиши. И не больше десяти авторских листов, понял?

Понял, – ответил Гладышев, сглотнув горький комок обиды и подумал: «Всё напрасно!»