Читать книгу Путешествие в ад. Никогда не дразните нечистую силу - Андрей Ильин - Страница 2

– Получи, тварь! – дико вскрикнул рыжеволосый мужчина с выпученными от ярости глазами. Взметнулись к хмурому небу волосатые руки, суковатая дубина замирает в наивысшей точке и стремительно опускается на голову худощавому парню. В последнюю секунду парень уворачивается и дубина с жирным чавканьем тонет в мягкой почве. За спиной рыжеволосого стоят еще четверо, лица искажены злобой, в глазах бурлит свирепая радость предстоящего убийства. Жертва, чудом избежавшая гибели, выбрасывает ноги вперед, и становится на ноги. Ночную тишину кладбища оглашает истошный вопль. Убийца невольно отшатывается, толкая остальных. В неровной шеренге образуется узкий прогал и несостоявшаяся жертва очертя голову бросается вперед. Тем более, что отступить назад нельзя – полуразрушенные остатки церковной ограды преграждают путь. На земле валяется малая саперная лопата, короткая рукоятка перебита посередине точным ударом дубины. На обрубке выделяются аккуратно вырезанные инициалы – АКС 05. Парень на бегу подхватывает лопатку, следует короткий замах, тускло блестит отточенное лезвие, один из нападавших хватается за горло. Сквозь пальцы брызжет тугие струйки крови, что в ночной тьме кажутся черными, раздается придушенный стон. В застойном воздухе, наполненном запахом подмышек, нечищеных зубов и свежевырытой земли, появляется тошнотворный запах сырого мяса.

– Колян! Что такое, Колян!? – кричит, захлебываясь слюнями, рыжеволосый с дубиной.

«Колян» беззвучно разевает рот и с хрипом валится на бок. Крови натекло столько, что ладонь на шее кажется черной, одежда на груди набухла и блестит, словно покрытая ледяной коркой.

– Перевяжите его… как-нибудь! А я догоню эту гадину и мозги вышибу на хрен! – рычит от злости рыжий и бросается в погоню. Мужчины растерянно топчутся возле раненого. Один приседает на корточки, недоуменно хмыкает:

– Ну, так… э-э… где вязать-то? Шею, что ль?

Раненый умирает. Он почти полностью лежит в луже собственной крови, тело сотрясают конвульсии. Рука бессильно, будто тряпичная, падает на землю, взорам открывается страшная рана на шее, из которой с бульканьем выталкивается малыми порциями кровь. Рана столь велика, что похожа на раззявленный беззубый рот, наполненный черной пузырящейся жижей. Мышцы сокращаются несколько раз, конечности вытягиваются, наступает тишина.

– Кончился Колян, – тихо произносит кто-то.

Мужчины стоят неподвижно, словно боясь пошевелиться. Рядом с остывающим трупом чернеет разрытая могила. Полная луна высовывает бледный лоб, призрачный свет заливает кладбище, чрево вскрытой могилы будто покрывается лаком, посередке мрак сгущается еще больше… Парень мчится по кладбищу, не разбирая дороги, словно смертельно напуганный зверь. Чутье подсказывает ему, где уклонится от разлапистого дерева, как увернутся от растопыренных лап крестов, куда ступать, что бы не провалиться в крысиную нору. Если сломает ногу – лютая смерть настигнет тотчас.

– Стой, змееныш! Убью! – хлещет по спине свирепый крик рыжеволосого. Парень добавляет прыти, но легкие хрипят и булькают, словно в груди закипает кровавое варево, сердце колотится в ребра, будто кувалдой бьет и глаза заливает липкий пот. Молодой человек валится без сил, уткнувшись лицом в прелую траву. За спиной раздается тяжелый топот, треск сучьев и сопение. Парень вскидывается как конь, намереваясь бежать дальше, но сил хватает только встать на колени. Лопатка выскальзывает из мокрых пальцев и нет сил поднять. Парень оглядывается в отчаянной надежде отыскать спасение, но сквозь мутную пелену едкого пота видна только куча хлама, старые венки, изломанные надгробья и паучьи лапы арматурных прутьев изуродованной оградки. Холодно сверкают пузатые бока бутылок, осколки стекла тянутся вверх острыми краями, едва заметные в лунном свете иглы от использованных наркоманами шприцов таятся змеиными жалами. Парень сейчас на самом краю кладбища, где по обычаю складируют мусор. Огонек надежды еще тлеет в груди, молодой человек ползет на четвереньках к мусорной куче. Обдирая руки и колени, забирается повыше, надгробья угрюмо скрежещут ржавыми боками, арматурные прутья угрожающе колышутся совсем рядом с лицом. Топот и треск за спиной усиливаются, тишина взрывается яростным воплем:

– Попался, сучонок!!! А-аа, спрятаться захотел? Не выйдет!

Рыжеволосый с ходу бросается на штурм мусорной кучи, избыток эмоций переполняет, сучковатая дубина вращается, матерная брань льется потоком. От мужчины исходит сильный запах пота, кислой псины и одеколона «Шипр», употребленного внутрь некоторое время назад. Рыжеволосый очень устал, с подбородка, носа и ушей срываются крупные, как сытые клопы, капли пота. Ноги дрожат от напряжения, голос срывается на визг, «дыхалка» сипит и хрипит, но мужчина упорно лезет вверх. Ярость придает ему силыя. но лишает разума. Там, где худосочный парнишка прошел без проблем, растолстевший мужик пробирается, как по тонкому льду. Железные коробки старых надгробий с жутким скрежетом разламываются, ноги по колено проваливаются в черную жуть, острые края рвут ткань и впиваются в мясо. Очень быстро мужчина оказывается по колено в собственной крови, но одурманенный мозг не реагирует на боль, все помыслы пьяного устремлены к одной цели – догнать и убить.

Молодой человек в ужасе оглядывается. Не в силах убегать далее, прижимается спиной к громадному железному кресту, что преграждает путь. Руки в поисках опоры охватывают перекладину, затылок вжимается в столб. Грохот и лязг приближаются, показываются всклокоченные волосы и блестящее от пота лицо с выпученными глазами. Тяжелое дыхание с трудом вырывается из груди, волны омерзительной вони вселяют ужас. В панике, словно видя перед собой страшное чудовище, которое вот-вот пожрет его живьем, парень истошно визжит, ноги непроизвольно дергаются. Ржавый короб с крестиком на вершине с душераздирающим скрежетом ползет вниз, увлекая за собой мусор и надгробные памятники. Вся эта масса с грохотом едет по склону, ночь наполняется лязгом, скрипом и глухими ударами железа о землю. Рыжеволосый недоумевающе смотрит. Со склона срывается дырявое ведро и бьет прямо в грудь. Отчаянно матерясь и размахивая руками, рыжеволосый оступается, падает. Его накрывает волна мусора, мужик барахтается, с трудом встает на четвереньки. Массивная, будто несгораемый сейф, надгробная плита из цельного куска черного мрамора сшибает с ног, как тряпичную куклу. Сквозь шум доносятся чавкающие звуки, придушенный стон, раздается оглушительный вопль:

– А-аа!!!

Молодой человек недоверчиво слушает тишину, руки с трудом отрываются от перекладины креста, голова с усилием поднимается. Свет луны падает на лицо, придавая ему жутковатую синеву, выпученные глаза нехорошо сверкают, словно и не глаза это вовсе, а стеклянные шарики. Медленно, страшась сделать неосторожное движение, парень встает в полный рост. Ни один звук не нарушает ночную тишину, кладбище равнодушно молчит, ночные твари не смеют нарушить молчание. Молодой человек спускается с пологого холмика, в который превратилась когда-то могучая куча мусора, лицо искажено страхом, глаза неверяще шарят по земле, пытаясь заметить притаившегося врага. Вот самая дубина, которой так страшно размахивал этот рыжий урод, вот кусок штанины – или просто старая тряпка? Словно черная льдина, сверкает в лунном свете могильная плита, что сбила с ног рыжеволосого преследователя. Смутно выделяется лик, неразборчивая надпись белеет, будто выбитые зубы и только две цифры четко видны – 10. Не то год рождения, не то смерти. Совсем успокоившись, молодой человек вытирает лицо рукавом, шумно вздыхает. На лице проступает выражение робкой радости, узкие плечи разворачиваются, сутулая спина выпрямляется… черная, как смола, надгробная плита вздрагивает! Словно из-под земли раздается стон, переходящий в надрывный вопль и хрип. Будто кино в замедленном воспроизведении, плита приподнимается. Появляется черная ладонь со скрюченными пальцами, высовывается целиком рука. Страшно вздуваются жилы, мышцы стынут валунами и надгробье медленно уползает в сторону. С земли встает тот самый рыжеволосый мужчина, весь в черной крови, одежда свисает клочьями и куски содранной кожи смешиваются с лоскутами ткани. Кровь струится из глубоких порезов, лица нет, есть страшная белая маска черепа с еще живыми глазами и черной дырой на месте носа. Нижняя челюсть висит на сухожилии, будто на бельевой веревки, невероятно длинный язык достает кончиком середины груди. Вместо рта черная дыра с каймой поверху из зубов, отверстие брызжет сгустками крови, странные клекочущие звуки вырываются, как из кипящего котла.

Монстр делает неверный шаг, клекот переходит в низкий рев. Молодой человек в ужасе каменеет. Ноги подгибаются, он падает на колени, руки безвольно виснут вдоль тела. Холодеющие пальцы тычутся во что-то гладкое и округлое, рефлекторно обхватывают и сжимаются. Знакомое ощущение обжигает подушечки пальцев, мчится короткими импульсами по нервам, в мгновение ока достигает мозга. Молодого человека словно пробивает разряд тока – лопатка! Моя лопатка, на которой выжжено АКС 05! Парень вскакивает, замахивается и острое, как бритва боковое лезвие рассекает череп точно посередине, словно тесак повара переспелый арбуз. Обезображенная голова с остатками рыжих волос на макушке разваливается на части, мужчина валится на землю, как подрубленное дерево. Тело несколько раз содрогается от конвульсий и затихает. Парень отшатывается, затравленно оглядывается – распахнутый рот луны светит ярко, будто радуется кровавому зрелищу. Повсюду разбросаны изуродованные надгробья, вповалку лежат кресты, какие-то доски, лохматятся кругляши венков, связки пластмассовых цветов усеивают землю, как будто ведьмы над кладбищем метлами дрались. И запах стелется над могилами, от которого мутится в голове и рвота толочится в глотке. Не отрывая взгляда от страшной картины, молодой человек медленно пятится. Будто опасаясь, что если повернуться спиной, то нечто ужасное вцепится в холку. Идет задом наперед, неловко ступая пятками по неровной земле. Внезапно твердь исчезает, ноги проваливаются в пустоту и, взвизгнув, молодой человек падает в яму. Здесь, на краю кладбища, пролегает глубокий овраг, о котором парень просто не знал. Несчастный летит в темноту, словно в бездну и распахнутый рот луны беззвучно хохочет в лицо…

Время близится к полудню, а в овраге еще таится сумеречная зона. Дно засыпано обломками крестов, надгробий, различным кладбищенским хламом. Сквозь толстый слой мусора пробиваются жесткие стебли лопухов. Созревающие колючие шары кокетливо светят розовыми макушками. Поодаль сгрудился бурьян, скрывая от посторонних глаз почти целый детский гробик, увитый грязно-желтой ленточкой. Кучки одноразовой посуды бледнеют созревшими прыщами на влажной земле. Тарелки испещрены крысиным пометом и следами вороньих когтей. Прохладный воздух медленно струится над редкими стебельками травы, капли росы вздрагивают, будто в омерзении. Раскорячился замызганный матрас, сквозь полосатую обивку торчат изогнутые концы пружин. Издалека кажется, что побуревший от влаги тюфяк покрыт засохшей кровью, но это всего лишь грязь. Запах плесени и тлена медленно сползает по склонам, укрываясь от солнечных лучей в прелых листьях и мусоре. На матрасе лежит парень. Одна рука вывернута локтем вверх, вторая лежит на земле, пальцы сжимают рукоять лопатки. Короткие спутанные волосы покрыты спекшейся кровью и грязью с прилипшим мусором. Серые джинсы задраны до колен, видны волосатые лодыжки, карманы вывернуты. Майка неопределенного цвета изодрана в клочья, царапины, кровоподтеки и синяки покрывают грудь. Глаза парня закрыты, но веки дергаются, словно наблюдает кошмар во сне. Неподалеку сидит на корточках девушка. Крашеные перекисью водорода волосы свисают на лицо, закрывая до подбородка. Изо рта торчит кончик сигареты, будто кусок карандаша. Девушка часто и жадно затягивается, мутный дым струится из носа, словно пыль сыплется из худого мешка. Тело на матрасе содрогается, как от удара током. В сумрачной тишине раздается мычание, щенячье поскуливание. Парень вскакивает, теряет равновесие, падает на четвереньки. Глаза распахиваются до предела, на лице появляется выражение сильнейшего ужаса. Волосы как будто шевелятся и вытягиваются во все стороны, словно иглы на спине дикобраза. Голова вращается… ну, на двести градусов точно! Девушка подпрыгивает, табачный дым забивает легкие, слышен тяжелый туберкулезный кашель.

– Псих припадочный! – сдавленно произносит она сквозь кхеканье.

Молодой человек перестает вертеть головой, взгляд останавливается на девушке, в глазах появляется осмысленное выражение.

– Ты кто?

– Я … … …! – замысловато нецензурно ответила девушка. – Пошел на …!

Парень еще раз оглядывается. Тишина и безлюдье успокаивают, садится на матрас, кладет лопатку рядом. Осматривает себя, замечает вывернутые карманы.

– Ты куришь мои сигареты! – обиженно заявляет молодой человек.

– Я думала, ты дохлый, – пожимает плечами девушка.

– Но я живой!

– И че?

– Отдай курево!

Вместо ответа девушка показывает неприличный жест и продолжает курить. Бледное лицо парня наливается кровью, пальцы сжимаю рукоять лопатки. Девушка тотчас замечает приготовления, рука ныряет в нагрудный карман куртки. Узкое лезвие самодельной заточки тускло блестит в ладони, рифленая рукоять скрывается под грязными пальцами с грубым маникюром. Девушка похожа на пантеру, приготовившуюся к схватке. Глаза суживаются, скулы твердеют, на подбородке появляются жесткие продольные складки. Докуренная до фильтра сигарета небрежно сплевывается, хриплый голос звучит угрожающе:

– Надо было сунуть тебе в ухо, когда в отключке был!

Левая рука поднимается, растопыренная пятерня гребнем проходится по голове, немытые волосы сбиваются в неопрятный зачес.

– Я думал, ты старуха! – изумленно произносит молодой человек. Пальцы разжимаются, лопатка выпадает из руки, тощий зад опускается на замызганный матрас. Девушка молчит, взгляд подозрителен и напряжен, пальцы крепко обхватывают рукоятку заточки. Но во взгляде парня такой неподдельный восторг, глаза светятся от удивления, а от враждебности не осталось и следа, что девушка невольно улыбается, исчезают складки возле подбородка. Зеленые глаза светлеют, слегка вытянутое лицо становится мягче, густые брови приподнимаются, на бледном, «подсушенном» алкоголем и табаком лице появляется слабый румянец. Заточка прячется под курточкой, девушка с кошачьей грацией встает в полный рост.

Молодой человек смотрит снизу вверх широко раскрытыми глазами. Он похож на щенка, впервые в жизни увидевшего мир за пределами конуры. Девушка подтягивает старенькие джинсы, стряхивает прилипшие травинки с воротника. Движения точные, даже немного кокетливые, от небрежности не осталось и следа, в глазах странное выражение опаски и благодарности. Парень спохватывается, вскакивает. Вывернутые карманы свисают собачьими ушами, джинсы собираются в складки на коленях. Молодой человек приводит себя в порядок – насколько возможно! – представляется:

– Антон. А вас как зовут?

Обращение на «вы» действует на девушку самым странным образом. Она дико оглядывается, словно рядом появился еще кто-то, подозрительно смотрит на парня.

– Прикалываешься?

У молодого человека по имени Антон вытягивается лицо:

– Вы считаете, что в моем положении можно шутить?

– Ну… я тово… прикинула, – окончательно растерялась девушка. – А что написано у тебя на лопате? – спрашивает невпопад.

– Мои инициалы, – улыбается Антон. – Талисман! – пояснил он, показывая лопатку. – У старшины позычил. На дембель. Антон Савельевич Косицын. А цифры означают год службы и второго рождения.

– Не поняла, – пожала плечами девушка. – Какой еще второй год?

Антон махнул рукой.

– Я на Кавказе служил. Не поверишь, но именно лопатка, а не автомат, спасла жизнь. С тех пор не расстаюсь. А у тебя имя есть?

– Дарья. Дарья Голицына, – улыбнулась девушка и присела в шутливом книксене.

– Так ты…

– Нет, к графам отношения не имею, – перебила вопрос Дарья. – Бабушка покойная рассказывала, что у мужчин в нашем роду были проблемы с растительностью на лице. Оттого и прозвали голицыными, то есть голая личина.

Антон поднес руку к лицу, по пальцам шкрябнула жесткая щетина. С подбородка отвалился засохшей кусочек пахучей грязи… ну, грязь это, так решил про себя Антон.

– А твои предки носили косички?

– Хитрыми были. Косили от работы, службы… наверно! – отшутился Антон. – А вообще-то не знаю.

Он в нерешительности потоптался на месте, взгляд становится пугливым, не уверенным.

– Надо выбираться из этой ямищи, а? – спросил он Дарью, будто опасаясь, что она откажется.

– Давно пора. Я уж думала, ты весь день тут проведешь, – ответила девушка.

Она стала подниматься по склону, ловко цепляясь за ветви молодых деревьев и кусты. Антон идет следом, удивляясь про себя ловкости и уверенности, с которой девушка идет по крутизне. Несколько раз внимательно смотрел на нее, будто пытаясь разгадать загадку, но взгляд всякий раз опускался ниже… э-э… пояса и загадка отходила на второй план. Дарья быстро поднялась на гребень, лицо порозовело, на лбу появились маленькие капли пота. Антону стало неудобно, что девушка оказалась быстрее, он поддал, забыв об осторожности и едва не оказался на дне – куст, казавшийся прочным, с ехидным «чмок» вылез из земли и Антону пришлось отчаянно размахивать руками, чтобы не скатиться обратно. Изогнувшись немыслимым образом, уже теряя опору, он сумел-таки ухватиться за самый кончик ветки. Пласт влажной земли предательски дрогнул под ногами, но Антон перехватил ветку другой рукой, оттолкнулся и тотчас оказался наверху.

– Фу! – выдохнул он и покачал головой: – Не люблю горы. Даже земляные.

– А говорят, там красиво, – произнесла Дарья, уверенно шагая сквозь кусты.

– Издалека. Или на картинке, – ответил Антон, поспешив следом. – А когда карабкаешься на перевал, нагруженный как мул, красот не замечаешь.

Миновали окраину кладбища, густо заросшую кустами и криворукими осинами. Сквозь частокол бугристых стволов сверкнул прогал, показались крыши одноэтажных деревенских домов, повеяло запахом жареной картошки, горелого масла и краски. Хоть кладбище расположилось почти в центре города, желающих прикупить земли и построить коттедж в «тихом месте» пока не нашлось. Антон смутно удивился, что девушка так хорошо ориентировалась, вышла к домам уверенно, будто живет здесь. «Может, в администрации кладбища работает, в каком ни-будь ООО «Ритуал»? – подумал он. Дарья остановилась на опушке, оглянулась.

– Вот что, АКС… вид у тебя, будто ты из могилы ночью выкопался. Живешь где?

– Там, – махнул рукой Антон на восход. – «Однушка» на первом этаже от матушки осталась.

– Померла?

– Замуж вышла. За иностранца. Уехала к суженому в Голландию… или Нидерланды, все время забываю.

– Это одна страна, – усмехнулась девушка.

– Да? Ну, не важно… маман шлет смс, раз в неделю болтаем по скайпу… и на этом все. Да мне больше и не надо! – скривился Антон.

– К себе не зовет? – поинтересовалась Дарья.

– Не. У нее киндер появился, другая семья и все такое. Я лишним буду.

– А-а… ладно. Можешь зайти ко мне – вон моя хата! – кивнула Дарья на ближайший дом с синей крышей и ужасной розовой штукатуркой на стенах. Выкрашенные белой краской оконные рамы придавали дому вид кружевных панталон.

– Гламурненько! – выдавил сквозь зубы Антон.

– Дурак! – равнодушно ответила девушка. – Это бабкин дом, другого у меня нет. Денег на ремонт тоже. Мог бы рожу умыть перед тем, как в город идти. Ну, как хочешь … – махнула она рукой и зашагала прочь.

– Подожди, эй! – спохватился Антон. – Я не то хотел сказать… э-э… ну, то есть, нормальный дом. Сразу видно, что бабка веселой была!

Умываться пришлось из железной бочки во дворе. Кое-как привел в порядок одежду, старая одежная щетка заменила расческу. В дом ступил осторожно, опасаясь в полутьме коридора задеть что нибудь головой. Комнат оказалось всего две. Вернее, одна большая, разделенная перегородкой на кухню и… все остальное. «Удобства», как уже знал Антон, были на небольшом огороде. На столе, покрытом голубенькой клеенкой, исходит паром тарелка пельменей, белеет круглая коробочка майонеза. Девушка сидит на другом конце стола, перед ней раскрытая банка рыбных консервов в томатном соусе, граненый стакан наполнен до краев прозрачной жидкостью.

– Садись. Будешь? – мотнула головой на стакан.

– За еду спасибо. Водку нет, – твердо сказал Антон.

Дарья пожала плечами. Пальцы крепко обжимают стакан, на лице появляется выражение горькой обреченности. Рывком подносит ко рту, из опрокинутого стакана пойло вливается в глотку. Лицо наливается дурной кровью, глаза расширяются, стакан опускается на стол. Девушка мгновение сидит неподвижно, потом трудно глотает содержимое, шумно выдыхает. Антон невольно морщится, к горлу подкатывает тошнота. Стараясь не смотреть на Дарью садиться за стол, тычет вилкой в пельмени.

– Ну да… а ты мальчик не целованный, цветок не нюханный… – быстро пьянея, бормочет Дарья. – И водку мы не пьем, а только сироп вишневый через соломинку пос-са… пос-сы… сосем!

Антон помолчал, прожевывая пельмени, запихнул новую порцию.

– Я свое уже выпил, – забубнил он. – И тебе советую крышку закрутить навсегда. Начнет колбасить по всамделишному – не вылезешь из дерьма.

– А я и так в нем! – пьяно обрадовалась Дарья. – По самое… никуда.

Антон промолчал. Видно было по глазам, что хотел ответить, но… тарелка пуста только наполовину, пельмени после бурной ночи вкусные до невозможности, а дома полный вакуум насчет пожрать… хавай, чувак и молчи в тряпочку! Дарья заметила, с каким аппетитом новый знакомый поглощает еду. Голова качнулась, губы надулись в подобие улыбки:

– Сама готовила. Из собачатины!

– Да пофигу! – равнодушно хмыкнул Антон. – Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Грех, конечно, братьев меньших поедать, но если припрет… Я на Кавказе и не такое видал.

– На Ка-авказе… понты какие… там вроде срочников нет, одни контрактники. Думаешь, можно любую пургу гнать, все лохи?

– А я и был контрактником. Но срочников тоже хватало. Ребятам платить надо по взрослому, а с этим туго. Вот и суют срочников, типа разгрузка-погрузка при штабе бригады – гонят волну на дураков. Срочник – раб! Бесправная скотина, универсальная затычка на все случаи жизни. Почетная обязанность, мол… А что случись и жаловаться некому! Ну, куда деревенский парень пойдет с жалобой? К какому уполномоченному по правам человека?

– Прямо все деревенские служат!

– Да. Служат простые. Простолюдины. У которых нет денег на взятки, нет связей, нет ничего, кроме рук, ног и головы. Это при царях дворяне считали честью надеть погоны, царские дети гордились службой – пусть в столичной гвардии – но службой!

Антон махнул рукой, лицо скривилось.

– Налить? – коварно предложила Дарья.

– Да пошла ты! – беззлобно ответил Антон. – Не стану я пить. Меня от одного запаха тошнит.

– Ты что, больной? Или совсем не бухал никогда? – удивилась девушка.

– Пил. Как воду пил и не чувствовал вкуса. Поэтому и бросил.

– Это как – не чувствовал вкуса? – не поняла Дарья. – Парализовало, что ли?

Антон подцепил вилкой последний пельмень, отправил в рот.

– Здорово готовишь… так вот, у нас почти все заставы в горах стояли. Выбрать удачное место не всегда получается, все-таки горы. Поставят модули в яме и сиди там без телевизора и радио. Кабель протянут на ближайший гребень, антенну воткнут между камней – вот и вся связь с внешним миром! Короче, одна застава попала под лавину. Нас вертолетами туда доставили, приказали раскапывать снег и собрать трупы. Ну, то что осталось.

– Лавина – это снег! Я видела по телеку. Красиво так!

– Лавина – это камни пополам с мокрым снегом. Перемалывает все. Даже боевые машины превращаются в смятые консервные банки с фаршем из людей внутри. Морозом схватывает и все, как бетон. Вырубать надо. Ну, в тот день мороза не было. Просто рылись в грязном снегу, искали останки. Собаки здорово помогают! Я на подхвате стоял, возле места, где укладывали. Людей не узнать! Просто куски мяса… по вещмешкам раскладывали… потом на экспертизу… Вроде ничего было, не типало. Только руки дрожали. Потом всего начало трясти. Старшина заметил, налил в кружку. Я говорю, пить не хочу. А он – пей, это не вода. Легче станет. Ну, выпил… потом узнал, что спирт был в кружке. А я и не почувствовал! Так, пощипало в горле и все. На гражданке-то выпивал часто… в компании… джин-тоник, пиво, виски, текилу… прибалдеешь и тащишься! Нравилось… короче, после того случая понял я, что человек может быть сильнее бухла. Всего сильнее. И никакая дурь, никакое бухло тебя не возьмет, хоть обколи всего! Ты не обижайся, я того… благодарен тебе… наверно, жизнь спасла, – смутился Антон. – Но пить не стану. Я на бухло смотрю, как… ну, на блевотину. Западло мне, понимаешь?

Дарья надула губы, по краям рта обозначились складки, взгляд потяжелел. Видимо, не понравилось сравнение. Посопела, взгляд несколько раз останавливался на ополовиненной бутылке, но «добавлять» не стала. Или просто решила подождать, когда Антон свалит и тогда уже оприходовать. Не пропадать же «добру»! Девушка вздохнула, над столом повеяло горьким запахом сивухи.

– Ладно, проехали… А чего ты на кладбище делал? Ночью? – с пьяной подозрительностью задала вопрос Дарья.

– Ну… уф! … – пришла очередь вздыхать Антона. – Придется начать издалека. Иначе ты посчитаешь меня гадом и вообще, – сделал замысловатый жест рукой, видимо обозначающий нечто такое мерзкое и противное, что не выразить словами. Девушка скривила губы и мотнула нечесаной головой – мол, уже тово… считаю!

– Я здешний, киевский. Жил на Куреневке. Отца не помню. Мать сколько знаю – странно так говорить о матери – постоянно устраивала личную жизнь. Я, понятное дело, был помехой. Словом, был предоставлен сам себе. Вырос понятно кем. Только чудом не попал в тюрьму. Весь двор говорил мне, что Дегтяревская 13 мой дом родной. Даже на проводах в армию умудрился «оттопыриться» – вскрыл машину на стоянке. Повезло, что ничего ценного не взял. То ли рука не поднялась, то ли переклинило. Очки из бардачка спер. Охранник звякнул в ментовку, те прилетели, повязали. Утром хозяин машины пришел, посмеялся и ушел. Ну, менты было на тонну баксов прицелились – плати или сядешь. А за что, за очки что ли? Я тертый хрен, на мелкую пушку не возьмешь. Матушке позвонили, ей пофигу. Так и сказала. Менты рожи скривили и отпустили. Я бегом в военкомат, оттуда на сборный пункт. Ну и понеслась ман …а по кочкам. Срочную тянул в Полтаве, артиллеристом. Домой возвращаться не захотел – у мамки очередной муж появился, только мешать стану. Ну, что делать? А не поехать ли мне в Россию, на заработки? На Украине ловить нечего. Короче, ломанул. С работой получилось хреново. Нет, платили хорошо. Но вот относились как ко второму сорту. Гастарбайтер, чего там!

Антон криво улыбнулся. Мятая пачка тихо хрустнула крышечкой, пальцы ловко извлекли из бумажной коробочки белый цилиндрик с табаком. Антон не глядя сует в рот, пальцы привычно чиркают спичкой, огонек приблизился к лицу. Дарья хмыкнула, крутанула пальцами в воздухе – переверни, мол. Антон недоумевающе посмотрел, затянулся. Рот наполнился вонючим дымом, горло запершило.

– А, черт! – ругнулся Антон и выплюнул сигарету. Тлеющий фильтр описал короткую дугу, сигарета падает прямо в тарелку, где были пельмени.

– Надо бросать, что ли! Короче, в армию опять пошел. Только в русскую. На Кавказ, там больше платили. Три года по контракту в ВВ. Сначала тяжело было, ВВ не артиллерия, несколько раз небо с овчинку казалось. Потом привык и горы не пугали. Даже нравилось.

– Тебе нравится война?

– Ну, война там давно закончилась. Так, осталось кое-что… Но однажды попал в такую переделку, что едва жив остался. С того дня с лопаткой не расстаюсь, как с талисманом. Не поверишь, но именно она спасла жизнь мне и еще пятерым.

– Завалило?

Антон еще раз взял сигарету, серо-голубой дым поплыл по комнате, собираясь в тонкое облачко на уровне головы.

– Нет. В дозоре были. То есть шли первыми, остальная рота за нами, на расстоянии зрительной связи. С нами один парень был, тоже контрактник, краповый берет.

– И что это значит, «краповый берет»? – не поняла Дарья.

– Краповый берет означает, что его владелец сдал экзамен на звание спецназовца. Настоящего, не киношного. Он ничего и никого не боится. Выдерживает боль, холод, голод, жару… ну все! Они, когда экзамен сдают, такой марш по пересеченной местности совершают – шагом трудно пройти, а они бегом! Потом полоса препятствий страшенная, а в конце на каждого пятеро наваливаются и бьют по-настоящему. Экзаменуемый должен держать удары и бить в ответ. Такой экзамен может сдать каждый вэвешник, солдат или офицер, только вот далеко не у всех получается. С первого раза не сдает почти никто. Я даже не пытался. Слабак! – смущенно улыбнулся Антон и виновато пожал плечами. – Его ротный с нами в дозор послал. Мало ли что может произойти! Так вот, прошли мы распадком, поднялись на гребень. Тут нас и поджарили! С двух сторон пулеметы заработали, половину дозора сразу положили, остальные в яму сховались. Роту огнем отсекли, головную и тыловую машины подбили – все, пробки! Со всех сторон поливать начали. Пока вертушки прилетят! Нас хотели живьем взять, заорали что-то там. Мы отстреливаться начали. Чечены отошли немного, начали стрелять, да так густо, что головы не поднять. Мы на дне ямы сбились в кучу, сидим. Тут на гребень граната падает, совсем рядом, возле головы. Спецназовец этот – Пашкой звали, фамилии не помню, – прикладом автомата отбивает и она сразу взрывается. От приклада огрызок остается, осколки шлем посекли, будто кошки драли. Он тогда лопатку выхватил, а нам приказал на дно залечь. Начали чечены гранаты бросать одну за другой, а Пашка их саперной лопаткой, как теннисной ракеткой, отбивает. Чечены сообразили, стали с задержкой бросать. Повезло, что гранаты были наступательные, легкие. Оборонительные нас бы в салат посекли осколками. У наступательных осколки мелкие, легкие, барабанят по бронежилету, как горох. Надо только руки и ноги поджимать.

Антон бросает окурок в пепельницу, закуривает по новой.

– Я голову поднимаю, смотрю на Пашку – он весь в крови, руки, ноги… лицо залито так, что глаз не видно. Ему-то прятаться нельзя! Понимаю, что слабеет он с каждой секундой. Промахнется и все, граната прямо на нас упадет. Во мне что-то произошло, как будто включилось что-то… хватаю пулемет, как из ямы выбрался, не помню. Вылетел пробкой! Очнулся за гребнем. Стою, передо мной чечены сидят, автоматы на земле, в руках гранаты, глаза вытаращены, как у ненормальных… Я на спусковой крючок давлю, пулемет дергается, чечены отлетают, как кегли, по склону кувыркаются, а я бегу вокруг нашей ямы, ору чего-то, стреляю беспрерывно… только не слышу ничего, ни выстрелов, ни криков. Очнулся, когда пулемет перестал дергаться. Смотрю, лента под ногами валяется, патронная коробка пустая. Пальцы разжимаются, пулемет падает на труп чечена. Зашипело сразу, паленым мясом завоняло… А краповый берет тот умер. Кровью истек. Пока вертушки прилетели, пока чеченов покромсали… санитары уже мертвого на носилки уложили. А лопатку его я себе забрал, на память. И как талисман. Вот так, – вздохнул Антон.

– А дальше? – спросила Дарья.

– Служил. Серьезных переделок уже не было. К тому времени большие банды перебили, оставалась мелочь. Таких окружали со всех сторон, а потом сверху вертолеты расстреливали. Служба шла быстро, не успел оглянуться, к концу подошла. Но очередной контракт подписывать не стал. Матушка сообщила, что сваливает в Европу к молодому богатому мужу – почтальон, что ли? – хату оставляет мне. Ну, думаю, ладно. Вернусь домой, устроюсь куда нибудь. Ан, нет! То есть вернулся без проблем, ремонт сделал, а с работой закрутилось – образования только средняя школа и все. А умение бегать по горам с полной выкладкой и карабкаться по отвесной стене здесь никому не нужно. Ну, разве что стены утеплять, сидя в люльке. Вот и устроился в фирму, которая занимается утеплением наружных стен многоэтажных домов.

– Ты, значит, риск любишь? – иронично сощурилась девушка.

– Ага! – засмеялся Антон. – В этой жизни не хватает того, что есть в избытке на Кавказе – опасности. Реальной, а не компьютерной, когда вокруг все взрывается, а ты сидишь в кресле и мышкой чиркаешь туда-сюда… Мне нравится на верхних этажах работать. До земли метров пятьдесят, висишь на двух веревках и страховочный трос о спину трется. Ветер свистит в ушах, вокруг никого.

– Ворона на голову нагадит, – задумчиво произносит Дарья.

– Это ж не граната! – широко улыбнулся Антон.

– Ну, ладно… А кладбище тут причем?

– Да понимаешь … – замялся Антон. – Скучно это, пенопласт на стену клеить. Я читал в интернете, что есть люди, готовые заплатить большие деньги за настоящие раритеты. Думаю поднакопить денег и отправиться на раскопки куда нибудь в степь. Раскопать курган.

– У тебя экскаватор есть?

– Да фигня, нанять можно! Но это дело будущего. А пока решил порыться на старых кладбищах. По закону, если за могилой ни кто не ухаживает сколько-то там лет, она считается бесхозной. А если могиле больше четверти века. Или пятидесяти лет – уже не помню! – то и вовсе можно делать что угодно.

– Да ну, – скривилась Дарья. – Так бы все рылись!

– Нет. Копать тяжело. И страшно! Ведь ночью все. Мало ли! Насмотрелись ужастиков и верят, что духи мертвых отомстят. Ерунда! И потом, государство само могилы разоряет. Старые погосты равняют с землей, строят дома, памятники режут на части и вместо бордюрных плит используют.

– Так ты, как Лара Крофт, грабитель могил? – пьяно сострила Дарья.

– Вроде того. Только вот пока не награбил ни хрена!

Девушка еще взглянула на бутылку водки, с усилием отвела взгляд.

– Это потому, что не знаешь, где копать, – неожиданно произнесла Дарья.

Антон тщательно затушил окурок в тарелке, спохватился и виновато посмотрел на хозяйку.

– Извини, привычка… А кто знает?

– Я живу здесь, на краю кладбища. И многое знаю.

Антон тоже взглянул на бутылку, лицо недоверчиво скривилось.

– Ладно, Даша, спасибо за приют. Я пойду.

Он поднялся из-за стола, взгляд невольно скользнул по скромной обстановке жилища. Мебель полувековой давности, старенький телевизор покрыт пылью, половину стены закрывает дешевый ковер с оленями, ситцевые занавесочки на окнах – все это так не похоже на молодую девушку. Кажется, что вот-вот из другой комнаты выглянет старушка, раздастся дребезжащий голос.

– Не веришь? Зря! Моя бабушка непростым человеком была, – усмехнулась Дарья. – Интересного много рассказывала.

Антон еще раз взглянул на занавески:

– Так это не твой дом? Бабушкин? Слушай, может ты прикололась и дом вообще чужой? Сейчас раздадутся шаги, откроется дверь и войдут настоящие хозяева. С работы вернутся. И начнут месить…

Антон берет в руки лопатку, подозрительно глядит на дверь. Девушка улыбнулась, всплеснула руками:

– А клевый прикол, врубаешься? Да не писай кипятком, садись. Мой дом, мой. Где-то в комоде документы лежат, целая пачка.

– Да? И как тебе здесь? Нравится, с комодами и оленями? – кивнул Антон на ковер.

– А че? Крыша не течет, удобства… имеются на дворе.

Девушка на минуту умолкает. Пьяное выражение на лице исчезает, черты твердеют, на скулах вздуваются желваки и опадают.

– Рассказал о себе… теперь слушай меня, – произнесла она трезво. – Сколько я себя помню, столько пили мои родители. И меня приучали. Нажуют хлеба с вином и кормят. Чтоб не орала! В девятом классе я пила портвейн вместо компота. На уроках пьяная сидела. Из школы выперли, отец окончательно спился и где-то сдох. Мать еще трепыхалась, но тоже… приближалась к последней черте. Лишили прав, меня в интернат. Там «лечили»! – усмехнулась Дарья. – Запрут в комнате без окон, руки привяжут к железному крюку в стене. И так неделями. Первое время орала, как ненормальная, потом легче стало. Еду приносили, задания письменные от учителей. Вот так жила и училась… два года, представляешь? От скуки рисовать стала. Сначала так, каляки-маляки. Попросила книжек по рисованию. Дело пошло лучше. В общем, через два года уже прилично мазюкала. Мне даже стены в интернате доверили расписать. Ну, ромашки там, цветочки-бабочки! А дальше выпустили меня. Сунули аттестат и выпустили. Подала я документы в художественное училище. Приняли. Мамка к тому времени совсем спилась, квартиру у нее отобрали собутыльники. Ну, я в общаге обитала. Ниче житуха, веселая! Даже замуж сходила. Два раза! – похвасталась Дарья.

Антон с сомнением посмотрел на лицо, взгляд опустился ниже, снова поднялся.

– Ну-ну, продолжай…

– Потом напряг вышел с работой. Так, подрабатывала оформителем. Обосновалась здесь, у бабушки. От нечего делать стала рисовать картины. Пару раз выставляла на Андреевском спуске, но никто мои картины не купил. Ну, рисовала еще…

– В галерее не пробовала?

– Было дело. Но, увы, ничего! Только деньги потеряла.

– А в интернете? Есть виртуальные художественные галереи.

– Платить надо за все, Антон! Виртуальные или натуральные галереи, все равно бабки требуют. Галеристы тоже люди, кушать хотят. Короче, никому не интересна моя мазня. Вот так!

– А можно посмотреть? – спросил Антон.

– Там! – мотнула Дарья головой на вторую комнату.

Окна плотно занавешены. Солнечный свет пробивается с трудом сквозь узкие щели между занавесками, падает тонкими лучами и расползается по полу ровными белыми лужицами. Медленно танцуют пылинки. Табачный дым пробрался и сюда, серая пелена неподвижно висит в воздухе на уровне лица. Картины словно прячутся в смутном полумраке, выступают бледными тенями замысловатых фигур и линий. Наивный Антон ожидал увидеть позолоту рам и яркие краски пейзажей; на худой конец хаотичное смешение цветовых пятен и геометрических фигур, в которые можно вглядываться так и эдак, переворачивать по всякому… и ни хрена не поймешь! Абстракция, мать ее!

Прямоугольные холсты – примерно метра на полтора – расположились вдоль стен, укрыты от пыли старушечьими платками с бахромой по краям и дурацкими цветами в середине, застиранными простынями и наволочками – одним словом, тряпьем, которое было в доме. Подставки самодельные, из высушенных прутьев, отчего некоторые картины скособочены и кажется, что свалятся на пол от любого неосторожного движения. Самый большой холст, в рост человека, стоит в центре, прямо на полу, по-хозяйски облокотившись на спинку стула. Пододеяльник в голубых васильках, укрывающий картину, относительно чист и даже не засижен мухами. Антон стоит в дверном проеме, не решаясь войти. Почему-то стало жутко. То ли от мрачной тишины, то ли от картин, смотрящих на него квадратными бельмами пыльных занавесей. А запах-то какой!

– Чем тут пахнет так… невкусно?

– На краски деньги нужны. Так я их сама делаю, на столярном клею. Он из костей варится. Вонючий – сил нет! – раздался голос от стола.

Воображение тут же сработало. Антон невольно содрогается от страшного видения: старуха в лохмотьях, громадный котел, пламя с жадностью пожирает дрова, поварешка размером со штыковую лопату… старая ведьма перемешивает булькающее варево, на поверхность всплывают ребра, черепа, руки с остатками плоти на скрюченных пальцах.

– Внучка, добавь костей-то, жидковато получается! – дребезжит ведьмин голос.

– Сию минуточку, бабулечка! – звенит девичий голосок.

Появляется внучка Дашенька, в руках ржавый, мятый таз с человеческими костями.

– Вот, только что накопала, бабуля! – радостно сообщает внучка, отряхивая влажную землю с ног.

– … ну. заходи, че стал на пороге? – раздается голос из-за спины.

Антон дергается, будто шилом кольнуло, шагает нетвердыми ногами. На лбу выступают мелкие бисеринки пота, колени дрожат, голос пропадает. Громко сглатывает, кадык дергается, с трудом проталкивает несуществующий ком в глотке. Даша хмыкнула, пожала плечами. Проходит в комнату, снимает покрывала с картин одно за другим. Антон смотрит с замиранием сердца, ожидая увидеть… такое!

М-да, лес, кустики-деревья, восходящее – или садящееся? – солнышко сияет сквозь листву и пр. Только медвежат не хватает. Или лисят. Можно птичек на ветвях добавить, скачущих белочек с орешками. Картины неплохие, но не более того. Мазня на уровне выпускного курса. Но говорить это девушке Антон побоялся. Все-таки жизнью обязан. На центральном холсте, самом большом, изображен все тот же лес в сумерках. Четко выписаны детали, скрупулезно нарисованы самые маленькие веточки, можно различить иголки на еловых ветках. Но в середине холста странный прогал, пустое место, словно там располагался некий предмет, а потом художник его закрасил. Впрочем, полотно может быть незаконченным, дорисует позже фазана.

– Неплохо, – одобрительно кивнул Антон. – Я думал, у тебя тут абстракция какая-нить, квадраты, пирамиды или разноцветные круги в навозной куче.

Он вопросительно смотрит в глаза Даше, словно опасаясь, что она не поверит. Девушка склоняет голову, в глазах появляется загадочное выражение. Антон чувствует неприятный холодок под ложечкой, мышцы ног непроизвольно напрягаются, будто собираются унести хозяина куда подальше от греха. Дарья сдергивает шторы с окон, солнечный свет затапливает комнату, освещая закоулки. Сразу бросаются в глаза непромытые кисти в ведре. Пол покрыт разноцветными пятнами краски, будто шкура сказочного леопарда. Отвратительный запах клея усиливается. От нагрева зависит, что ли?

– Смотри теперь, – тихо, почти шепотом произносит девушка.

Антон отрывает взгляд от «художественного» пола. Дашу почти не видно, отступила в тень за холстом, заметен только силуэт. Под прямыми солнечными лучами картины меняются. Сумрак становится гуще, рисунки приобретают реалистичность, как будто смотришь сквозь стереоскопические очки. Появляются детали, незамеченные раньше, при обычном освещении. Антон всмотрелся и едва не ахнул – там, где были странные пустоты, появились смутные фигуры людей, каких-то странных существ, похожих на людей, но отличающихся длиной конечностей, формой головы и расположением глаз, словно они жители иных миров. Изображения были нечеткими, расплывчатыми, будто художник видел их сквозь мутное стекло. Некоторые картины потемнели и стало понятно, что не солнце светит сквозь листву, а луна! Земля усыпана какими-то холмиками… Да это могилы с покосившимися надгробиями! Антон почувствовал, как вытягивается лицо, вдоль позвоночника шустро побежали жирные, как насытившиеся клопы, капли ледяного пота. Он шумно втянул воздух ноздрями и замер, не зная, что делать.

– Как у тебя это, получается? – выдавил он хрипло.

– Он подсказал, – кивнула она на центральное полотно. На котором никого не было.

– !?

– Ага. Только его я нарисовать не смогла. Образ исчезает и все. А позировать он не соглашается.

– Как выглядит-то… он!

– Как обычно. Мужчина средних лет, только лицо очень уж нежное, будто женское. Наверно, кремами пользуется, скрабами, SPA процедуры принимает. Одет чудно, в длинную рубаху. Я его часто видела. Вначале пугалась, потом привыкла. Он не подходил, только рядом стоял и наблюдал. Потом заговорил, с клеем подсказал, объяснил, как им пользоваться, чтобы эффект проявления был. Но вот странно, – усмехнулась девушка, – лица запомнить не могу. Как сон: утром помнишь, к обеду забываешь напрочь.

– И где ты его видела?

– Да на кладбище, где же еще? – удивилась Дарья. – Меня бабушка привела в одно место, кому-то помолилась и я увидела его. И другие тени стала видеть.

– Действительно, где же еще? – пробормотал Антон. – Может, предок? Ну, ты говорила, что у мужчин вашего рода бороды не росли.

– Блин, не подумала! – озадаченно произнесла Дарья. – Может, и правда? В следующий раз спрошу.

– Ага, не забудь… Прости за глупый вопрос. Послушай, – замялся Антон, – а как вот это, – обвел он рукой картины, – связано с… ну, где копать?

– Они подскажут, – кивнула девушка на картины. – Я же рисовала с натуры.

– Слушай, а у тебя все картины… ну, лес там, кресты… ничего другого не малюешь?

– Я портреты люблю рисовать. Но натура нужна, не рисовать же саму себя, глядя в зеркало. По фотографиям плохо получается, жизни нет в лицах. Погоди! – воскликнула девушка.

За портретом «невидимки» в полный рост оказался целый склад картин. Точнее, недорисованных картин. Вымазанные краской холсты на простых деревянных рамах уложены аккуратно, словно дрова в поленнице, укрыты застиранной до полной неопределенности простыней. Дарья извлекает из недр «сокровищницы» холст, обернутый газетами и перевязанный бечевкой.

– Сейчас, погоди … – возбужденно бормочет художница, нервно срывая бумагу.

– Ты не торопись, – кивает Антон. Выражение лица таково, что если бы в эту минуту девушка обернулась, Антон получил бы в лоб подрамником. Дарья водружает на подставку холст, сдирает остатки газетного листа. Торжественно произносит:

– Вот!

Антон с вежливым интересом взглянул и… ахнул! На фоне облачного неба изображена молодая женщина в полный рост. Длинное бежевое платье свободного покроя, узкое в поясе и расширяющееся книзу. На ногах коричневые полусапожки на каблучке. На груди рдеют гранатовые бусы. Размер камней увеличивается сверху вниз, самый крупный самородок похож на кулачок годовалого ребенка. От камня исходит сияние, словно внутри горит яркий огонек. Больше на женщине нет украшений, но они ей и не нужны. Антон понял это, едва взглянув на лицо. Ничего похожего на физиономии гримированных фотошопных «красавиц», которыми переполнены обложки журналов. Обычное, слегка вытянутое лицо. Голова чуть опущена, взгляд устремлен в сторону. Темные волосы уложены в «конский хвост», непослушные короткие пряди свисают на лоб, ложатся на скулы. Ровный нос, губы упрямо сжаты. Лицо немного не симметрично, но это совсем не портит женщину. Наоборот, придает жизненность. Глаза блестят, в уголках таятся капли слез, словно маленькие бриллианты. Лицо строгое, нет даже намека на похотливую томность, которую так любят изображать журнальные дуры. Длинные пальцы нервно сжаты, будто женщина пытается удержать обеими руками нечто невидимое для других, осязаемое только ей самой, а оно вырывается, ускользает и вот-вот исчезнет навсегда. Оттого испуг и слезы.

– Здорово! – потрясенно прошептал Антон. – Кто это?

– Не знаю.

– Как не знаю!? – удивился Антон. – А откуда образ взялся? Приснился, что ли?

– Ты можешь считать меня глюкнутой дурой, но она действительно привиделась мне, – смущенно ответила Дарья. – Я рисую по ночам, часто до рассвета. Села отдохнуть. Ну, и задремала что ли! Увидела этого, – мотнула головой в сторону портрета «невидимки». – Он ведет за руку женщину и просит нарисовать ее. Подошел близко-близко, рукой дотронуться можно. Женщина стоит, как неживая, руки вытянуты вдоль тела, пальцы полусогнуты, взгляд устремлен… непонятно куда. Она будто замкнута в себе, ничего не видит и не слышит. Лицо восковое. Мужчина говорит – рисуй! Я кинулась к холсту, быстро набросала фон голубым и белым, а потом стала писать ее. И отключилась! Очнулась, когда солнце взошло, в доме светло – ну, день! Смотрю – посредине комнаты холст на подставке и женщина на фоне облачного неба. Вот эта.

– Рисовала во сне, а получилось наяву? – недоверчиво произнес Антон.

– Да не пила я тогда, клянусь! – горячо заговорила Дарья. – Я потом, когда выдохнусь, могу принять. Пишу только на трезвую голову.

– Ты ж говорила, что у нее лицо было восковым, без выражения, – ехидно сказал Антон. – А на картине совсем другой человек.

– Вот этого объяснить не могу, – тихо ответила девушка. – Не знаю, как получилось. Я вообще не помню, как писала, понимаешь?

Антон решил свернуть тему. Мало ли что! Художники, они такие.

– Озарение, значит… это бывает. Но портрет отпадный. На все сто! А говоришь – не умею!