Читать книгу Русский ад. Книга вторая - Андрей Караулов - Страница 11
52
ОглавлениеКак только за Егоркой захлопнулась дверь бутырской камеры, он сразу получил мощнейший удар в голову.
В камере тускло горели две лампочки, камера маленькая, а людей – человек двадцать, так что дышать совершенно нечем, аж горло перехватывает. Кто-то из бомжей, тот же Иван……., говорил намедни, что народ в тюрьмах от того дохнет, что здесь нечем дышать, особливо в жару.
Кислород на весь золота, – вон что бывает!
Никто из этих… потных, грязных и полуголых людей не удивился, что к ним в камеру без карантина, прямо с улицы закинули вонючего, завшивленного бомжа.
Если бы вошел сейчас Ельцин с одеялом под мышкой, здесь тоже никто бы не удивился.
Егорку сроду не били. Только Наташка, пьяная, запустила в него однажды пустой бутылкой, да и то промахнулась, потому как на ногах уже не стояла.
– Это че… за одичалый?.. – раздался голос с верхней шконки. – Алкота? Слышь? Я имею один, но исключительный вопрос: ты кто у нас теперь такой? Говори, задрыга!
Зэки заинтересованно замолчали.
– Я теперь буду настояс-ший труп, – пробормотал Егорка и опять получил удар в голову, потому что ответ прозвучал грубо.
У Егорки в глазах что-то разорвалось, и он медленно осел на пол. Люди, которых прежде не били, успевают удивиться, прежде чем свалиться на пол.
– Ты куда? – удивился все тот же голос. – Вставай, алконавт! Куда пошел? Разговорчик еще не начался!
Заключенные Бутырского замка были сплошь обовшивевшие и истощенные люди, дрожавшие перед своими начальниками. Били их беспощадно. И также беспощадно они били друг друга. Каждый новичок (если только воровской «телеграф» не предупредил заранее о каком-то важном арестанте) получал приветственный удар в голову. Новички должны были конкретно почувствовать: их жизнь разделилась на два периода. Один – жизнь там, за забором, на воле, второй – здесь, в тюрьме, где все (и за всех) решает либо начальник тюрьмы, либо тот, кому в камере назначено стать «разработчиком».
«Разработчик» – это профессия. Цель – выбить из заключенных те «чистосердечные» признания, без которых все следственные действия летят в тартарары. Если у следователя были хорошие «показатели», он быстро поднимался по служебной лестнице. Получал ордена, премии, но главное – ему и его семье выделялись бесплатные путевки на курорты, которые ценились сейчас как государственные награды.
В каждом изоляторе были собственные «бей бригады». «Рукопомойничали» сами заключенные: убийцы и бандиты, поступившие [после ареста) на негласную службу к тюремщикам. По приказу следователя «разработчики» либо вбивали в зэков «их» показания, либо – выбивали их, не стесняясь крови и мук этих людей.
Получив «приветственный удар», новичок тут же «придушался» полотенцем. Затем зэки закидывали его на верхний «ярус» шконки, связывали по рукам-ногам и безжалостно насиловали.
В тюрьмах насиловали всех, даже стариков. (Они не люди, что ли?)
Позже, через день-другой, новичку конкретно объяснят, какие показания (и на кого) нужны следствию. Если заключенный тупит, «бей-игры» продолжаются с новой силой. Новичка снова душат полотенцем (иногда натягивают ему на голову целлофановый пакет). В тот момент, когда человек сломлен происходит самая главная пытка – током.
Один оголенный проводок вставляется заключенному в ухо, другой – в «змеевы орехи», то есть – в гениталии.
Проводки всаживаются в розетку, и зэк получает 220 вольт.
Кручиной моря не переедешь! Слабые умирают, хотя такой финал, смерть, в СИЗО не приветствуется. – Что делать, в любой работе существует брак. В медицинском заключении нет, разумеется, самых главных слов: смерть наступила в результате пыток, среди врачей и надзирающих прокуроров нет самоубийц.
Пишут что-то другое – острая сердечная недостаточность, инфаркт, инсульт… – диагнозы разные, обычно – традиционные.
А кто узнает, что они «левые»? Как?
Егорка упал не сразу, он еще с минуту, наверное, стоял на ногах, пытаясь сообразить, что с ним сейчас происходит: крови нет, раны нет и сознания-тоже нет, уходит куда-то, плывет…
Народ здесь, в тюрьме, окаменелый.
– Васька, подымь задрота, – посоветовал кто-то, – и подальше забрось его на вату, не то он говном весь дом провоняет…
Вата – это грязные матрасы, раскиданные по шконкам.
– А ковырялочку устроим? – предложил Васька. – Как, Джамиль?
– Успеем еще… – вяло откликнулся Джамиль. В камере он был главным. – Куда гонишь?
– А если с душой, но прямо с-ча?.. – не отступал Васька.
– Обабить хошь?
– Ис-шо как хоч-чу…
– Так и будет тебе пара неприятностей!
– Да?
– А то…
Егорка слышал все, о чем говорят эти люди, но он плохо понимал, о чем идет разговор.
Со шконки юркнул на пол молодой, крепко сбитый парень, чем-то похожий на артиста Высоцкого. А рядом с Егоркой стоял здоровенный битюг с фиксой, от которого потом несло, как от лошади после скачек.
– Поддай-ка, Кривой!
Запахов здесь, в камере уже никто, похоже, не чувствовал: зэки хорошо привонялись друг к другу. Вдвоем с битюгом они небрежно подняли Егорку и забросили его на нары; с размаха он так ударился о стенку, что опять чуть было не свалился вниз.
– А вот и здрасьте! – присвистнул Васька. – Глянь, Кривой! Какая у одичалого… шоколадница…
Васька хоть и молод, но он – опытный карманник. Этот малый лучше всех знал, как здесь, в камере, надо мастырить, чтобы мигом оказаться в тюремной больнице: симулировать заболевание. Если, например, во время прогулки долго мять комочек снега, потом посыпать его солью и приложить к голому телу, на коже сразу проступят два-три сине-бурых пятна. И – к доктору: я умираю! Страшные язвы, подозрение на проказу…
По инструкции Егорку полагалось бы отправить в карантин, но карантин в Бутырке всегда переполнен. В карантине люди спали по б часов, в четыре смены, кто-то умудрялся спать стоя, спиной прислонившись к стене.
Васька не отходил от старшего.
– Я скучаю, Джамиль! Ну, обмозгуй же эту мурку! И выдай об-честву справедливый приговор: пусть фарт мне выйдет…
Зэки одобрительно загудели.
– Говорю же: рано пока… – отмахивался Джамиль
– Очань уж хотца! – настаивал Васька. – Мой батончик просит… прям! И весь беленькой переполнен.
– Так ты его не лапуй, соплянос – посоветовал кто-то. – С дрочки слезь и не гони! Девственность, бердач, это тот товар… который никогда не портитси…
Дикость, конечно: здесь, в камере, вроде бы все говорят по-русски, но язык – совершенно дикий, не русский, одно слово – тюремный.
– А аппетит? – не унимался Васька. – Я ж товарищ с аппетитом.
– Или свинья, дуря?
Васька не спорил, он был опытный зэк.
– Свинья, конечно. Но с аппетитом!
Зэки засмеялись. Сейчас смеялась уже вся камера, а битюг с фиксой крикнул:
– Противогондонный пидор, вот ты кто…
– Спермоторея у меня, ясно, – жаловался Васька. – Эх, жизнь наша бесова… Нас еб…т, а нам некова…
И он руками отбил на груди чечетку.
– Не колоти по сердцу, дуря… – посоветовал Кривой. – Не натужь органы… внутренние…
В камере стоял густой табачный дым, поэтому лиц было совсем не видно. Стекол за решетками не было, выбиты, но дым стоял коромыслом и почему-то не уходил.
Кривой тупо следил за Егоркой:
– Глянь, Джамиль! Одичалый наш… гляделки отворил!
Жизнь в московских подвалах хорошо закалила Егорку – он быстро пришел в себя.
– Доброе утро, барашек, – подскочил Васька. – общество приветствует тебя в нашем закрытом пансионе… для особо одаренных мальчиков…
– А ща уже утро? – не поверил Егорка.
Он пощупал голову: вроде бы голова цела, хотя боль – адская.
– Хватит беременить мне мозги, – заржал Васька. – Пришел пешком, так и уйдешь тишком! Куда? Как куда!.. – воскликнул он. – На кладбище! Кликуха есть?..
– Егор Семенович… я.
– Оч-чена даже и приятно! А я – Васька Дурдом. Будешь меня любить, Егорушка?
Он закатил глаза и стал чем-то похож на девушку.
– Я ж со всем уважением… – прошептал Егорка. – Голова только, товарищ, как ватой набитая. Не моя пока голова…
– Больно небось?
– Очень, товарищ… – вообще-то Егорка никогда не жаловался, но Васька вызвал у него доверие.
– Называй меня лучше «гражданин начальник», – посоветовал Васька.
– Слушаюсь… – прошептал Егорка.
– А если ис-счо больнее будет?
– Зачем? Не надо… больнее…
– Че ж ты такой нарванный, а?.. Джамиль, слушай: то ж не жопа, то счастье! Проникнись, Джамиль! Я его хочу! Я очень быстро хочу сейчас Егора Семеныча! Не то он сбрызнит потом, а я с чем буду?..
Васька крутился перед Егоркой так, будто отплясывал «Яблочко».
– Господа тюрьма! Предлагаю: хва чалиться за вырванные мусорьем годы! Щ-ща Егор Семенович покажет нам сладюсенький свой амортизатор…
Слышишь меня, родной? – зашептал он, повернувшись к Егорке. – Не подведи! А подведешь – убью, – предупредил он. – Скидывай штанишки!
Васька так ужасно дышал Егорке в лицо, что он даже говорить не мог. Удар, опрокинувший Егорку, был мастерский: если уж бить, то сразу в темечко, дураком сделаешься, а голова цела – ни синяка, ни царапины.
– Ты че-то не п-понял, задрот?.. – наступал Васька. – Во неусвойчивый какой!
К ним мигом подскочил Кривой и схватил Ваську за грудки:
– Слышь, пердячий пар! Я тоже хочу!
– Иче?
– Решает старшой.
– Справедливо! – напомнил кто-то со шконки. – Здесь не безотцовщина!
Васька отступил:
– Так пусть и решит. В мою пользу… Я – за!
Егорку определили в самую обычную, «пролетарскую» камеру: здесь были только карманники. Арестованные чиновники и бизнесмены, готовые выложить наличные за «нормальный угол», сидели этажом выше: там располагались камеры на два-три человека, довольно сносные.
Почти всю еду, которая поступала заключенным из дома, забирали себе офицеры или конвойные. Главный вопрос: кто сегодня больше заплатит, следователь или его жертва? Бить или не бить?
Все это время Джамиль валялся на шконке, мечтательно закинув руки за голову.
– А ты, Васька, пархач…
Он всегда говорил очень тихо.
– Я ж к нему со всей любовью, пахан! А он козлит! Любви моей не хочет… во че творится, братва, – оправдывался Васька. – Это ж сурово: парашют пузырится, а он, сученыш, м-меня, как щенка, отхарил!
– Да какая лоретка тебя захочет? – хохотнул Джамиль. – Окромя Кривого?..
По камере пробежал нехороший смешок: люди Ваську не уважали, беспокойный он, от таких – всегда беспорядок…
…Побег из тюрьмы стоил от трех миллионов долларов. Но побег – дело сложное, в цене была другая история: заключенного тайно выводили за забор на волю, он жил где хотел; один товарищ, у которого при аресте почему-то не отобрали загранпаспорт, даже съездил во Францию, на Каннский кинофестиваль! В «застенок» эти господа возвращались только перед какой-то важной проверкой; о таких проверках тюрьма всегда знала заранее. Проще всего, конечно, было бежать из «автозака». Побегом руководили начальники с большими погонами, а списывали на растяпство конвоиров: не уследили! – Конвоиров тут же «закрывали», в камеры к ним являлись «разработчики», и начиналось… сотрудничество со следка.
– Мы еб…ли все на свете, кроме шила и гвоздя! Шило колется в зал… пу, а гвоздя е…ть нельзя! – загорланил Васька. – У-ух!
И он опять отбил руками чечетку.
Тюрьма, если и уважает кого, то только воров в законе и богатых.
Егорка хотел подняться, ноги не слушались, но он все же сполз на заплеванный пол. Никто ему не помог: зэки расселись возле старшенького, еле говорившего телевизора, и интерес к Егорке почти пропал.
Егорка так и не понял, почему его загнали в тюрьму: может, про Горбачева узнали? Но как? Даже Катька – и та ничего не знала. Олеша? Борис Борисыч? Нет. И еще раз – нет!
В Ачинске не было предателей.
Интересно, как в тюрьме кормят? Может, и рыбу дают?
Егорка ужасно любил щуку. До чего ж вкусна, зараза! Особенно если сделать из щуки котлетки. Щука в Сибири наивкуснейший зверь! Говорят, хорош еще таймень, но таймень в северных реках живет, а на северах Егорка не рыбачил, случай не подвернулся…
Егорка подполз к Ваське Дурдому. На последней шконке, у стенки, он отчаянно резался в карты.
– Слышь, мил человек… Ты меня не попутал с кем-то… а?
От такой наглости Васька не знал, что ответить: он мог бы двинуть ему в дыню, но в тюрьме после ужина никто никогда не дрался, это закон.
– Темно ж было, – подсказывал Егорка. – Только я, мил человек, не в обиде, я ко всему привыкший, потому что с добром в сердце живу…
Егорка мешал зэкам смотреть телевизор.
– Дуря, – позвал кто-то Ваську, – смотри: скобарь заголосил! Ну-ка, скажи ему… Дуря!
Кривой с неудовольствием кинул карты на стол.
– Послушайте, Василий, что вы приеб…сь до Егора Семеновича, как чирей до пионерки? Сидите уже у телевизора! Там, говорят, футбол будет… А ты, с-самородок… – скосился он на Егорку, – мне решил вопросик подбросить? А я, значит, должон ответ тебе дать? Как у мусоров на допросе?
Его глаза наливались кровью.
– Вишь, Джамиль, какая бранжа? Эта виньетка к ответу меня требует! Можно я ему бубенцы откручу?..
– И просьба по нему вроде нам не поступала… – осторожно напомнил Васька.
Он имел ввиду тюремный «телеграф», предупреждавший заранее о тех людях, к которым зэки должны были бы проявить максимум уважения.
Когда-то, лет сорок назад, Джамиль был «домушником» – в Батуми и Кобулети. «Если я, – рассказывал Джамиль, – влезая в хату, слышал плач ребенка, я все бросал и уходил: вдруг это плачет будущий вор?!»
Васька жалобно смотрел на Джамиля:
– Да он… изводит меня своей попкой, старшой! Мой… член правительства… прямо сча хочет Егора Семеныча, сам посмотри… – и Васька тут же скинул старые треники. – Умоляет же прям!
Его конец действительно напрягся и вырастал прямо на глазах.
– Сперматорий… – мечтательно произнес кто-то из них.
Джамиль устало повернулся к Ваське.
– Тебе, случайно, зубы не жмут? – поинтересовался он. – Или второй глаз стал лишний?
– Извиняюсь, конечно… Васька тут же натянул треники.
– Совсем обалдел, к пахану уважухи нет!
Кривой так вздохнул, словно жизнь поднасильственно отнимала у него весь смысл его существования.
– Бердач, значит, на завтра отложим? Вообще-то спать охота.
– Ты че, опупел? – разъярился Васька. – Где я и где завтра? А?! Завтра, можа, меня расстреляют!..
Джамиль понял, что зэкам («обчеству», как здесь говорили) Егорка стал интереснее даже, чем футбол: он ведь тоже по-своему зависел от этих ханыг, хотя вида не подавал.
– Убедительно гундосишь, – согласился Джамиль. – Только дураки откладывают на завтра то, что можно сделать сегодня!
– Наша взяла, – Васька аж покраснел и бросился в танец. – «Мы е…ли – не пропали, пое…м – не пропадем!» – веселился он, глядя на Егорку:
– Поцелуй же меня, сладенький!.. «Любить – не люби, да почаще е…и!»
Он был действительно настроен только на секс.
Егорка вздрогнул:
– Как… поц-целуй?… Зачем… поцелуй?..
– В губы, сладкий, в губы… – приставал Васька. – Педараст я, понимаешь? Педераст! Слыхал о таких?!
Егорка знал, конечно, что бывают такие мужики, которые почему-то спят не с бабами, а с мужиками, но в Ачинске их сроду не было, у них нормальный город, да и как ты с таким вот товарищем… водку пойдешь пить на фабрику-кухню? Тебя ж заплюет коллектив!
Васька с надеждой смотрел на Джамиля:
– Не томи, председатель… Я ж какие сутки не трахнутый хожу…
– Какие, бл? – не понял Кривой.
Зэки заволновались. Чувствовалось, что «обчество» любит во всем справедливость, даже в пустяках.
– Какие-какие! – огрызнулся Васька. – «Папа любит чай горячий, Васька любит х… стоячий»… У-ух!..
Он не знал других танцев, кроме чечетки
– Коллектив! – начал Джамиль. – Разобрать надо сейчас тему одну непростую. Перед вами стоит новопредстав-ленный нам администрацией этого небогоугодного заведения… некто Егор Семеныч. И его детский, никем еще не тронутый… попенгаген. А напротив Егора Семеныча выстроилась сейчас. – целая голубая дивизия.
– Дикая… – хмыкнул кто-то.
– Именно, – согласился Джамиль. – И… что люди скажут? Какое будет решение? Внимательно жду.
– А че его беречь-то? – пожал плечами Кривой. – Глядишь, ему от палки еще ой как приятно сделается…
– Вот! – крикнул кто-то сквозь дым. – Большой мерзости охота, Джамиль!
Одна веселая фраза – и настроение в камере тут же поменялось.
Кривой осмелел:
– Я первый! – крикнул он. – Так ведь, Дуря?
– Эт-то ис-шо… че за заморочка такая?.. – возмутился Васька. – Пахан, скажи веско Кривому! Не надо мне горе с пустяка делать!
Зэки заинтересовались. Над «полатями» поднялись грязные, вшивые головы: народ предвкушал мордобой.
«А если б в камеру сча… Ельцин вошел? – усмехнулся Егорка. – Что б он подумал о своем народе?»
Егорка плакал. Тихо и обреченно он вытирал рукавом свои слезы и – молчал.
– Щ-ща я ему такой взнос сделаю… – предупредил Васька. – Вся его волосня, братцы, ходуном пойдет…
Тут вдруг резко поднялся Кривой:
– Зачехлиракетку Дуря! А можа мы в карты его рассчитаем?
Все ждали, что скажет Джамиль.
– Старшой, я тут жопу не поделил… – доложил Васька. – Веско скажи Кривому, старшой, шо свое счастье можно и по-другому найти! Не за мой же сщет.
– Чухан не баба… – усмехнулся Джамиль. – Чухан всех выдержит. Выделяю каждому по десять минут… раз у всех нынче стояк такой…
Зэки призадумались. Такого решения никто не ждал.
– По десять-то маловато будет, – неуверенно протянул Кривой. – Если барсик такой…
Он сложил руки на задышливой груди и влюбленно уставился на Егорку. Подлетел Васька:
– Ну, свиная морда! Мокрощелину готовь! Кувыркнись на бок, я те сначала ковырял очку устрою…
Егорка с ужасом смотрел на Ваську.
– Пальчиком массаж произведу, – объяснил он. – Попенгагена. Подготовлю малек, ты не боись…
Егорка понял, что он сейчас умрет. И он был готов умереть. Разве можно вынести такой позор? – Эх, Катька-Катька, пропадешь ты, пьяная, в каком-нибудь сугробе, и даже похоронить тебя по-людски будет некому, потому как ты теперь никому не нужна…
Кто-то нагло содрал с Егорки штаны и кинул его лицом в матрас.
Начинается? Неужели, правда, вся Россия – тюрьма?
В этот момент лязгнул засов. Распахнулась дверь, и конвойный громко произнес его имя: Иванов Егор.
«На расстрел, да?» – догадался Егорка.
Сегодня он плакал впервые в жизни.
Майор милиции Денис Мениханов ненавидел вести допросы в тюремных кабинетах, но Иван Данилович Жарков, его начальник, ждал этого бомжа как соловей – лета, а к разговору с полковником Жарковым надо было хорошо подготовиться.
Конвойные тащили Егорку с двух сторон под руки, и со стороны казалось, что они волокут труп.
Допрашивать подследственных в таком состоянии запрещено законом, но Иван Данилович вот-вот уйдет на пенсию, Денис метит на его место, значит, работать сейчас надо решительно и быстро.
