Читать книгу Русский ад. Книга вторая - Андрей Караулов - Страница 3

Борис Александрович видел Бурбулиса несколько раз – по телевидению. Да, таких чиновников в России в самом деле не было, это факт: Борис Александрович не сомневался, что Бурбулис – неординарный человек. Говорит, как пишет, умеет думать вслух, уверенно держит разговор и заставляет себя слушать.

Это же талант, настоящий талант: всегда быть в центре внимания.

Недолго думая, Борис Александрович написал Бурбулису письмо с предложением о встрече: старик хотел прояснить судьбу Камерного театра, поговорить об одичании нации, о России, и Бурбулис откликнулся. Недошивин позвонил на дачу Бориса Александровича и передал, что в субботу, к десяти вечера, господина народного артиста СССР Покровского с удовольствием ждут в Кремле.

Поздновато, конечно, Борис Александрович думал отказаться (не по возрасту как-то бродить по ночам), но любопытство все-таки пересилило. Ему почему-то казалось, что Бурбулис сидит там же, где работал Сталин. Нет, в Кремле все изменилось; к Сталину он ходил через Троицкие ворота, а к Бурбулису лучше через Спасские, так удобнее.

«Сколько тут кабинетов, а?» – удивился Борис Александрович; он понятия не имел, что в Кремле можно разместить аж четыре тысячи чиновников, причем почти у каждого будут апартаменты.

Недошивин вызвал Алешку:

– Геннадий Эдуардович хочет, чтобы вы тоже присутствовали на встрече, дорогой; разговорчик с дедулькой будет здоровский, вот увидите!

Прощаясь (и как-то странно поглядывая на Алешку), Голембиовский вдруг заметил, что вокруг Бурбулиса много мужчин, болезненно похожих на женщин. «Ну и что? – подумал Алешка. – Даже если там одни черти с рогами, я-то при чем, извините? Там, где власть, там история. А я там, где история. Что делать, если историю в России сейчас пишет кто попало?»

Иногда Алешке казалось, что Борис Ельцин чем-то напоминает ему Гришку Распутина, – Ельцин обещал чудеса, обещал много хорошего, но если спросить Алешку, что же Ельцин сделал хорошего, то у него вряд ли нашелся бы ответ.

…Могучий «оперный старик» Борис Александрович Покровский был, конечно, живой советской легендой. Алешку поразил когда-то его «Игрок» в Большом театре, сцены с Ба-бу-ба-бу-бабуленькой: Алешка не представлял, что огромная сцена Большого может оказаться – вдруг – такой крошечной, что в опере столько настоящего драматизма и настоящей беспощадной страсти, когда жизнь и смерть идут буквально в обнимку, как две стихии, правда, смерть почти всегда побеждает жизнь.

Еще в МГУ, на втором курсе журфака, Алешка составил (сам для себя) список самых интересных, самых значительных людей страны, у которых надо было бы взять интервью. Список открывали Уланова, Семенова, Мравинский. Был в списке и Борис Александрович – тринадцатым, сразу после Лихачева, Раушенбаха, Глушко, Плисецкой, Изабеллы Юрьевой и Козина.

Старики согревали Алешку. Если стариков не будет, – говорить станет не с кем, все старики в СССР – истерзанные люди, им – всем – приходилось спасаться от зверства, самые сильные из них стали страной в стране, как Плисецкая, это же очень интересно!

Да и Геннадий Эдуардович молодец! Позвал, догадался, что такие старики, как Покровский, для Алешки важнее любой политики. Отношения сложились – у Бурбулиса нет времени подробно читать газеты, поэтому Алешка составлял для него дайджесты: сначала те издания и журналисты, кто пишет о Бурбулисе плохо (именно о Бурбулисе, не о Ельцине), суть их претензий, обвинений, подкрепляя «аналитику» (читай – донос) небольшими цитатами, – Бурбулис уверен, что люди на все смотрят сейчас глазами журналистов, поэтому он должен знать всех, что издевается над ним, да еще и публично.

Бурбулис боится фельетонов: Ельцина очень легко рассмешить, доверчивые люди смешливы. Вдруг какой-то фельетон о Бурбулисе понравится Ельцину?

Газетам не рекомендовано сейчас печатать фельетоны.

Кто ослушался – бумаги не будет. Кремль не дает. А покупать бумагу по рыночным ценам… Это кто же выдержит?!

Министр юстиции Николай Федоров на «днюхе» кого-то из своих сотрудников приказал вдруг накрыть столы прямо в коридоре на четвертом, «руководящем» этаже министерства. Пир шел горой. Разумеется – за счет министерства. «Известия» откликнулись фельетоном, он стоял в номере.

По приказу Геннадия Эдуардовича (он считал Федорова «своей командой)». Алешка позвонил Голембиовскому, и фельетон – сняли.

Игорь Несторович уступил, получив заверения, что «пикник в коридоре» не пройдет для министра бесплатно.

«Я руковожу правительством романтиков», – смеялся Бурбулис.

О всех публикациях Алешка докладывал незамедлительно.

Ну так что же, рассуждал Алешка, журналисты очень хотят, чтобы власть их услышала. А он, Алешка, – ухо власти. Такое вот… кремлевское… ухо. Если бы Алешка псевдонимы раскрывал, – да, это уже донос, но он не псевдонимы раскрывает, он просто читает те газеты, которые читает весь народ!..

– Запомни, Алеша, лучше уж стучать, чем перестукиваться, – заметил однажды Бурбулис.

И засмеялся…

У него все время было хорошее настроение: роман с самим собой!

Если Бог – солнышко, то его лучики – это министры, подобранные Геннадием Эдуардовичем.

Недошивин приказал явиться к девяти вечера. По субботам никто в Кремле не работал. Тем, кто имел неотложные дела, Президент разрешил приходить в свитерах и в джинсах.

Демократия!

…В приемной – никого, пустые стулья, на телефонах (вместо секретарши) офицер охраны.

– Ну, как жизнь? – Бурбулис вышел из-за стола и протянул Алешке руку. – Удалась? А, малыш?..

Бурбулис потрепал Алешку по щечке.

– Работаю, Геннадий Эдуардович. Как раб на галерах.

– Среди наших, Алеша, знакомых и незнакомых друзей… – Бурбулис находился в прекрасном расположении духа, – … чаще всего встречаются люди, у которых коммунистическая идеология отняла самое главное: право человека быть самим собой. Они, эти люди, очень хотят перемен. Но они к переменам, увы, совершенно не готовы… – Бурбулис посадил Алешку на диван и аккуратно присел рядом с ним. – Эти люди, Алеша, не справляются с лавиной событий, на них свалившихся. Политическая власть в условиях, когда в твоих руках нет устойчивых механизмов, нет законов, нет устоев – общественных, правовых, бытовых… – когда жизнь все время бурлит, как лава в вулкане… в этих условиях определяющим фактором, Алеша, становится воля к власти. Воля именно себе подчинить толпу. Личная воля лидера, и на нее ориентируется вся страна…

Бурбулис встал и с удовольствием прошелся по кабинету.

– Борис Николаевич, как никто, умеет сливаться с толпой. – Ты, ты… заметил? Это его первейшее качество. Ведь что мы видим, Алексей? На людях Борис Николаевич молниеносно воплощается в личность жестокую, бескомпромиссную, пренебрежительно эксплуатирующую на первый взгляд человеческий материал. А Михаил Сергеевич, наоборот, выглядит у нас эдаким душкой, очень обаятельный… – Бурбулис взглянул на Алешку: успевает ли он за ходом его мысли… – вот как обманчива человеческая природа!

Но люди – разобрались. Люди, как ты знаешь, сказали Горбачеву твердое «нет»! Сегодня нас объединяет, конечно же, не чувство безысходности, а чувство победителей над этим, достаточно унизительным, прошлым – советским и коммунистическим!

Богатейшая страна с талантливейшим народом оказалась в тупике мир… мировой истории, – Бурбулис икнул, – т-ты… ты согласен со мной? И при этом мы, конечно же, понесли плату за все человечество!

Алешка хотел напомнить Бурбулису, что советская экономика даже при таком начальнике, как Горбачев, был первой в Европе, но промолчал: зачем же спорить с хозяином?

– Теперь самый главный вопрос… – Бурбулис встал прямо перед Алешкой, заглядывая ему в глаза, поэтому Алешка тоже поднялся.

– …сиди, сиди… – остановил его Бурбулис. – Это привычка лектора, я когда хожу – мыслю! – Так вот, Алеша, главный вопрос: какие задачи стоят сейчас перед Борисом Николаевичем и… нами? Командой Президента?

Отвечаю: быстро вырвать людей из плена их собственного прошлого. Научить человека как-то иначе смотреть на самого себя, привить ему интерес к рациональному накоплению трудового опыта и трудовых капиталов. Самое главное – быстренько построить в России народный капитализм! И мы его построим!

Пиджак у Бурбулиса был какой-то странный, на размер больше, похоже, а рукава почти касались ногтей.

«Похудел, – догадался Алешка… – Напряжение, видно. Занудлив, конечно, – вытягивает из себя фразы, как факиры в старом цирке вытаскивали у себя изо рта длинные-длинные ленты, иногда с бритвами… – но ведь то, о чем говорит Бурбулис, это действительно умно, интересно, да и необычно… в общем-то…»

– Пошли!.. – Бурбулис схватил Алешку за руку и потащил его в комнату отдыха. – Пошли!

Алешка сразу обмяк, хотя и не думал сопротивляться. В этом порыве сейчас было что-то очень властное и возбуждающее; Алешка не мог не подчиниться.

– Суббота все-таки, – бормотал Бурбулис. – Давай-ка по капле!

В комнате отдыха стоял небольшой аккуратный шкафчик. Бурбулис открыл дверцу, но вдруг передумал и подошел к сейфу.

– «Вдова Клико»… – пробовал, нет?

Он открыл сейф.

– Смори!

Алешка понятия не имел, что такое «Вдова Клико», но заметил, что бутылка – уже почата, шампанского здесь на два бокала, не больше.

Так и получилось: по бокалу

Бурбулис облизнулся:

– Это лучшее вино в мире, мой друг. Давай на брудершафт? Смотри: локоть в локоть…так…так…ты пьешь, я пью. Выпили… – они выпили. – Теперь давай поцелуемся!

Бурбулис не успел подставить ему свои губы, Алешка с размаха чмокнул его в щеку

– Ну, как шампанское? – обрадовался Бурбулис.

– Приятно…. – смутился Алешка. – Приятно…

– Приятно?

– Да.

– Ну, хорошо, – Бурбулис опять потрепал его по щеке. – Пошли! Старичок, наверное, уже подкатил…

…Борис Александрович так боялся опоздать, что пришел минут на сорок раньше. И сразу откуда-то появился Недошивин: крутился в «предбаннике».

На самом деле Недошивин был убежден, что Покровский руководит ансамблем народного танца (он видел когда-то этот ансамбль в сборном кремлевском концерте). А тут – старик, завернутый в шары: у Бориса Александровича болела щитовидка, ему было предписано врачами постоянно носить подушечку-платок.

Подушечку он прятал под шарф, заправляя шарф в плечи пиджака… неудобно, конечно, а что сделаешь?..

Недошивин аккуратно выяснял у старика, чем же все-таки он занимается.

– Постановки делаю, – объяснил Покровский. Он был в отличном настроении и приготовился к серьезному разговору.

– Так мы коллеги… – легонечко урчал Недошивин.

В аппарате Геннадия Эдуардовича не принято говорить громко.

– Да ну?

– Здесь, батяня, в Кремле, тоже сплошные постановки!

– А что идет? – заинтересовался Борис Александрович; Большой театр только что отказался от Кремлевского дворца, слишком дорогая аренда. Дворец полностью перешел на хозрасчет и поэтому пустовал: начальники ломили такую цену за аренду зала, что дворец было проще закрыть, чем содержать, найти арендатора – хотя бы на один вечер.

– Что же здесь ставят, молодой человек?

– Да так, хрень разная, – сообщил Недошивин. – Сплошные постановки: загляделся – схавают! Сегодня Гамлет, завтра труп. Хорошо, что я в этом уже прожарился.

– А…

– Вот так, батяня, и живем. Кроилово ведет к попадалову Понимаешь? Хуже, чем у Шекспира. В застенке сидим, короче.

– Где? – обмер Борис Александрович. – Где, простите?

– В застенке. Ну, за стеной… за кремлевской, – объяснил Недошивин. – В застенке.

– Да-а…

– Вот так, дорогой…

Он в сердцах махнул рукой и вышел в коридор.

Старость редко бывает красивой. Особенно в Москве. Русский человек вообще не любит жить, в старости – тем более.

Старость тех, кого Борис Александрович хорошо знал, кого уважал, была удивительной: старость Рихтера, Козловского, Семеновой, Рейзена, Мравинского…

Анна Андреевна Ахматова говорила Борису Александровичу, что Пастернак в старости был так красив, так… молод, что с молодым Пастернаком его просто невозможно сравнивать!

А сама Анна Андреевна? Царица. Бедно, очень бедно жила, но какое величие! Однажды, у кого-то в гостях… где это было? У Рихтера? У Ардова? Анна Андреевна обронила… ну, нечто дамское… что-то там предательски лопнуло, какая-то резинка, и это дамское… свалилось на паркет.

Анна Андреевна небрежно, ногой, откинула тряпку под стол и как ни в чем не бывало продолжала беседу: ничто не помешает разговору, если это разговор!

Последний раз Борис Александрович был в Кремле в 49-м. У Сталина.

Другие начальники – Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев оперой не интересовались. Правда, вечером 31-го декабря Раиса Максимовна любила посмотреть «Щелкунчика» вместе с детьми и скучающим Михаилом Сергеевичем, но оперу она тоже не любила.

– А что будэт ставить Ба-альшой театр? – Сталин всегда начинал разговоры с конца, у него не было привычки торопиться.

– «Риголетто» и «Псковитянку», – доложил Борис Александрович.

– Ха-рошая музыка, – одобрил Сталин. – Ска-жите… а идут у вас «Борис Годунов» и «Пиковая дама»?

– Нет, – насторожился Борис Александрович. – Сейчас не идут, Иосиф Виссарионович.

– А ха-рашо бы… – Сталин прошелся по кабинету. – Сначала «Годунов», а па-том – «Риголетто». Ба-альшой театр – национальный театр.

Русский театр. Как без «Годунова»? Я правильно говорю, товарищ Лебедев? – Сталин повернулся к министру культуры.

– Так точно, товарищ Сталин! – вскочил Лебедев. – Мы учтем.

– Ска-жите… – продолжал Сталин. – Ата-варищ Поровский член партии?

Лебедев побледнел.

– Никак нет.

Стало тихо и страшно. Все молчали. Сталин опять прошелся по кабинету, потом внимательно посмотрел на Покровского:

– Это ха-рашо, та-варищи. Он укрепляет блок коммунистов и беспартийных товарищей…

Разговор как разговор. Вроде бы ничего особенного.

Борис Александрович помнил его всю жизнь.

Сталин, Сталин… – каждый человек, каждый, певцы Большого театра и крестьяне в далеких деревнях, полководцы, маршалы и рядовые солдаты, директора заводов, инженеры и просто рабочие в цехе – все чувствовали его присутствие[1].

Как-то раз Алешка спросил Бурбулиса, как он относится к Сталину

В ответ получил недоуменный взгляд. Алешка тут же перевел разговор на Гайдара.

– То, что Гайдар провел свое детство в Свердловске…

– …на улице Чапаева… – кивнул Бурбулис. – Часто приезжал…

– …сыграло роль в назначении его и.о. премьера?

Бурбулис задумался.

– Ну… знаешь… Ельцин увидел молодого, решительного человека, – сказал он после долгой паузы, – способного брать на себя ответственность.

Он опять замолчал; в диалогах Бурбулис часто подолгу молчал: думал, подбирал самые точные слова.

– Символично, конечно, – продолжал он. – что реформатор, представленный Ельцину, – внук Аркадия Гайдара. Президент, Алеша, тоже создал «тимуровскую команду», способную заботиться о бабушках и дедушках, то есть о народе. И о нравственном климате в обществе.

«Гайдар – потомок Бажова, Ельцин – Свердловск, Бурбулис – Свердловск… – прав царь Петр, – думал Алешка, – в России и небываемое бывает. Три богатыря. Землячество!»

Как прошло само знакомство с Борисом Александровичем, Алешка не разглядел: Бурбулис стремительно вышел в приемную – старику навстречу, Алешка поскромничал, остался в его кабинете. Через открытую дверь ему показалось, что Бурбулис быстро протянул Покровскому обе руки, а Борис Александрович неловко сунул в них свою ладошку

– Алексей Арзамасцев. Наш сотрудник, – представил его Бурбулис.

– Как молод! – удивился Борис Александрович.

Старику за восемьдесят, а рукопожатие крепкое.

– Недостаток, который быстро проходит, – ухмыльнулся Бурбулис. Почему-то он очень любил эту фразу

– Тридцатилетних Сталин назначал наркомами, – напомнил старик.

– Так других перестреляли, Борис Александрович.

– Не только: революция всегда доверяет молодым.

– А это верно, очень верно…

Борис Александрович чувствовал совершенно особое расположение к этому человеку

– Был 41-й, конец октября… – у старика то и дело съезжали на нос очки, он конфузился и очень смешно возвращал их на место. – Самое страшно, знаете ли, время. Паника вроде бы уже прошла, – он опять поправил очки, – паника была раньше: 15,16,17 октября, когда из Москвы бежали все, кто мог, – все! Три дня, когда мы, Советский Союз, проиграли войну…

А из тех, кто не побежал, многие были уверены, что Москву Сталин сдаст. Хотя вокруг Москвы семь водохранилищ, очень много шлюзов, такой город трудно сломать.

Ходили слухи, что Сталин открыл шлюзы. Я не знаю. Нам не говорят. Но ведь это он приказал взорвать Днепрогэс. Об этом тоже не говорят. А Днепрогэс, когда армия ушла, был взорван. Погибли тогда 20 тысяч жителей. Советских людей. Все деревни вода снесла. 20 тысяч – не жалко! Только немцев в Москве многие ждали. Я не о рабочих, разумеется, я об интеллигенции. На Арбате появился огромнейший плакат: «Добро пожаловать!» Он провисел шесть часов. Приветствие Гитлеру. Снять было некому!.. – вы, вы представляете?..

Бурбулис ласково смотрел на старика. Ждал, когда старик закончит или остановится.

– И впереди всех, кстати, бежали коммунисты. Евреи не бежали. Не все. Коммунисты бежали. Вот вы, молодые люди, – улыбался Борис Александрович, глядя на Бурбулиса и Алешку. – Вы точно не догадываетесь, почему Москва позже всех городов в СССР стала городом-героем? Помните… была странная такая традиция: награждать города орденами? – Я отвечу. Я знаю. Потому, что Москва в октябре 41-го вела себя плохо. Так говорил Сталин. Когда? Кому? Эйзенштейну!

В Европе у многих оставались родственники. Бежали в революцию. У нас в Большом Самосуд собрался ставить «Лоэнгрин». Специально для Гитлера, вот так. И сразу, хочу сказать, появляются «знающие люди». Мусоргский называл их «пришлые». Откуда берутся? Никто не знает. Приходят, и все. Начинают шептать: «Гитлер, он же не взорвал Париж, значит, и Москву не взорвет. Он – против коммунистов, но не против России, скорее Сталин Москву взорвет», и – т. д.

Старик задумался. Бурбулис тоже молчал: он, похоже, не знал какие-то подробности.

– Короче говоря, вожди натерпелись страха с Москвой! А меня, – продолжал старик, – правительственной телеграммой… за подписью наркома, между прочим, – Борис Александрович поднял указательный палец, – вызывают из Нижнего. В Большой театр! На работу. Ставить оперу!

– Жизнь умирала, оставаясь жизнью… – протянул Бурбулис, но старик его уже не слышал; он ушел в себя, и ему очень хотелось рассказать «молодым людым» всю свою жизнь – сразу и всю.

– Мне – чуть за двадцать, представляете? Вот как вы, юноша… – Борис Александрович по-детски, со слезой, смотрел на Алешку. – Я, знаете ли, сначала заглянул в ГИТИС: «alma mater», какже не поклониться, не зайти…

Пришел. У входа топится буржуйка. Сидит старуха. Она уже сумасшедшая. Совсем! Жжет бумаги. И дипломы. Перед ней – куча дипломов. Они навалены прямо на полу. Сверху лежит красный диплом, с гербом и профилем Сталина. Еще минута… и он сгорит.

Беру в руки, читаю… Господи, оторопь взяла! Кривые, вязью буковки: выпускник режиссерского факультета Покровский Борис Александрович…

– Ваш диплом? – ахнул Алешка.

– Мой! Мой!.. – вскочил старик, и у него задрожали губы. – Я же в Нижний уехал. Вручить не успели…

– Вы садитесь, пожалуйста, – попросил Бурбулис.

– Да-да, покорнейше благодарю. Я, значит, схватил его… Прижал к груди, – старик еле сдерживал слезы. – Если вот фильм сделать, – дешевый трюк, скажут. А это… это… жизнь, родные мои, это жизнь…

Он заплакал, но Бурбулис ничего сейчас не говорил, да и Алешка сидел как завороженный.

Старик достал платок и вытер слезы.

– И сугробы! – воскликнул он. – Такие сугробы я никогда не видел. А мне надо идти дальше, в Большой театр. Там тоже холодно, и Самосуд, директор…

– Может, кофе? – перебил вдруг Бурбулис.

– …благодарствуйте, на ночь, знаете ли, не пью… – Борис Александрович опять закинул очки на нос. – Сидит Самосуд. В шубах. Одна брошена на стул, другая накинута на плечи. И он верит в руках мою телеграмму. На него телеграмма не производит никакого впечатления…

– Ну… а что вы умеете?… – он так… немножко… в нос говорил… – Поднимать занавес, опускать занавес?..

– Все могу, – говорю я гордо. Я ж из провинции!

– И с певцами работать умеете?

– Умею.

– А когда, дорогой, вы ставите спектакли, вам что важнее: музыка или сюжет?

Ну, знаете… экзамен мне устроили!

– Музыка, – говорю я, разворачиваюсь и хлопаю дверью!

Выхожу на лестницы: прощай, любимый Большой театр, возьму сейчас билет в Нижний и ночным уеду…

Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи:

– Подождите, подождите, дорогой! Идемте!

Мы возвращаемся в его кабинет. И он звонит… кому вы думаете?

Сергею Сергеевичу Прокофьеву!

Я обмер.

– Сергей Сергеевич, – говорит, – голубчик! Я нашел режиссера. Да! И он поставит «Войну и мир»!.. Он – бо-о-ольшой режиссер, Сергей Сергеевич… он идет только от музыки… в каждой работе…

Я? Большой режиссер? Откуда он знает?..

Стою ни жив ни мертв: Прокофьев – мой Бог!

– Могли бы вы, Сергей Сергеевич, показать ему партитуру? Правда? Неужели?! Ждем, ждем, дорогой Сергей Сергеевич! Сегодня в восемь, я вас встречу на семнадцатом, как всегда на лестнице…

Бурбулису стало скучно.

– И вечером, друзья, – воодушевился старик, – в Большом театре гениальный Прокофьев играет для нас «Войну и мир»! На рояле – огарочек. Помните… огарочки были такие? Я смотрю на Самосуда, а он плачет… – у старика перехватило горло.

Алешка просто влюбился в Бориса Александровича: настоящий человек их прежней России.

– Давно, давно хотел познакомиться, – взял слово Бурбулис. – Мы, уважаемый, маэстро, всегда поддержим ту интеллигенцию, которая с удовольствием поддерживает нас…

– А ту, которая не поддержит? – Борис Александрович опять закинул очки на нос и с интересом смотрел на Бурбулиса.

– Нейтрализуем, – улыбнулся он.

– Это как?.. – не понял Борис Александрович. – Простите, что будет, вы сказали?

– Видите ли… – Бурбулис опустил глаза, стараясь не обижать старика. – Никто не знает, есть ли Бог. Нет, я считаю, доказательств Его существования. И нет прямых доказательств, что Бог – это миф, гениальное создание самого человечества. Все зависит от того, как преподнести эту проблему. Наши люди не приучены смотреть на жизнь собственными глазами. Они у наших людей подслеповаты и разбегаются по сторонам.

На все исторические процессы… – Бурбулис прошелся по кабинету, – люди смотрят только глазами тех, кому они доверяют: глазами писателей, политических деятелей, эстрадных певцов, актеров театра и кино, работников оперы и – т. д. Тех людей, кто авторитет. И нам, ведущим политикам, которым Президент поручил сейчас сформировать идеологию новой России, совсем небезразлично, какие отряды (я об интеллигенции) пришли под наши знамена. И – кто в этих отрядах.

– Простите… – смутился Борис Александрович. – Дело в том, что Бог есть…

– Кто скажет об этом наверное? – усмехнулся Бурбулис.

– Я скажу. Бог есть и велик тем, что у Бога нет мертвецов. Люди рождаются не для того, чтобы всего через несколько десятков лет стать мертвецами, люди – не звери, каждый человек слишком сложен, слишком уникален, чтобы в конце концов стать мертвецом…

Бурбулис усмехнулся:

– Ну, это ваша точка зрения… Митрополит Кирилл, кстати, говоря, у нас член комиссии по Госпремиям…

– А мне другая и не нужна! У Канта пять доказательств бытия Божьего. Я предлагаю вам… еще одно доказательство. Очень простое. У меня в режиссуре есть духовный брат – Гога Товстоногов. Мы с ним очень дальние родственники. Гога – заядлый атеист. Упрям, как никто. Но даже Гога согласился, что если Лука, Матфей и другие евангелисты, жившие в разных концах света и даже не знавшие друг о друге, писали о Небожителе, о фактах, одним языком…

– Кстати, Товстоногов нас поддерживал… – заметил Бурбулис. – На заре демократии.

– Разве вас кто-то не поддерживает? У нас в театре вас все поддерживают. И в Большом поддерживают.

– А мы всех и приглашаем, мэтр, в новую жизнь. Двери открыты. Михал Сереич полагал, как вы знаете, что обновление можно в СССР осуществить в рамках существующей социалистической модели, Борис Александрович! Беда в том, что он так и не сумел преодолеть наглые советские стереотипы. И поэтому с Горбачевым покончено.

Но есть, скажем, – Бурбулис встал и прошелся по кабинету, – Распутин и Бондарев. Их «Слово к народу». Манифест ГКЧП. С таким народцем нам не по пути. Их время закончилось. И я заявляю: тем, кто идет к нас, двери открыты! И открыты, конечно, наши сердца. Мы никогда не забудем, Борис Александрович, что в переломный момент, когда Михаил Горбачев покидает политическую сцену, именно вы предложили нам свою руку. А Горбачев, маэстро, ушел авсегда – вместе со страной, которую он чуть не погубил…

– А разве СНГ строится сейчас не по образцу СССР? – изумился Борис Александрович. – Ну, разъехались по отдельным квартирам, подумаешь… Сердце-то у нас одно!

– По секрету? – засмеялся Бурбулис. – У СНГ нет (и не может быть] ничего общего с СССР. И сердца, слова богу, тоже разные.

– А что тогда… это СНГ?

– Честно? А я и сам не знаю, господин режиссер! И никто не знает, – засмеялся Бурбулис. – Мы придумали СНГ, чтобы смягчить у народа боль от развала Советского Союза. Ну, а если официально, я говорю: двенадцать независимых друг от друга стран, каждая – со своей самобытной культурой, с собственным политическим лицом, своей экономикой и своими Вооруженными силами…

Бурбулис смеялся как-то по-бабьи, ехидно, как бы исподтишка.

– Позвольте, – поднял глаза Борис Александрович. – Но вроде бы декларировалось что-то другое…

– Политики, дорогой мэтр, как женщины, – Бурбулис все еще досмеивался. – Политикам верят только наивные. Чем умнее человек, тем больше вокруг него идиотов. Умнея, человек открывает – вокруг себя – все новых и новых идиотов. Разве вы не понимаете, что СССР – это уже сейчас глубокое прошлое? Может, все-таки чайку… если не кофе?..

Старик вздохнул:

– Такие события сразу и не поймешь, – что вы!

– Не все успевают за ходом истории… – согласился Бурбулис. – Время нынче бойкое. Каждый день что-то приносит. Мы долго стояли на одном месте. Очень долго. Сейчас бежать хочется!..

– А вы думаете, – старик говорил так, словно извинялся за наивность, – в 37-м кто-нибудь доподлинно понимал, что такое… 37-й на самом деле? Даже Сталин не понимал, уверяю вас! Это как снежный ком, – Борис Александрович опять закинул очки на нос, – берут человека, с испуга человек на первом же допросе показывает еще на кого-то, или ему просто суют в руки какую-нибудь бумагу, силой заставляя ее подписать… Силой можно ведь… что угодно! Тут же берут того, на кого сигнал, он с испуга показывает уже на десятерых. Что делать? Надо же проверить, время-то строгое, военное, с подлецой. А эти десять показывают уже на тысячу…

Ведь писали все – на всех… – продолжал старик. – Обвал в горах. Был у нас такой… Рыбин, чекист. Из охраны Иосифа Виссарионовича. Проштрафился, вот и сослали его в Большой театр, комендантом. Он мне лично, пьяный, бахвалился, что на госбезопасность в Большой работал у них весь Большой! Кроме – великой Семеновой, потому что Марина Семеновна умная была. И когда ее вербовали – идиоткой прикинулась. Как, кстати, и Фаина Раневская, самая наивная и самая одинокая женщина в мире! «Милый, – целовала Раневская чекиста, присланного для вербовки. – Где ты раньше был, дорогой? Я ж готова! Хочу! Где явки будут, по ночам я всегда свободна, дай мне пистолет, я мечтаю о пистолете! Вербуй меня, вербуй, я никому не скажу, только Любке Орловой, так она тоже врагов ненавидит и товарищ Сталин к Любке совсем неплохо относится… – ты… понимаешь меня? А встречаться… – тут Раневская на шепот перешла, – встречаться будем в театре под лестницей, там нас никто не найдет, да и как романтично, милый… Мы сидим… как влюбленные, голова к голове, нос к носу, ты и я, ты и я…»

Раневская мечтательно закатывала глаза. Она гениально играла идиоток. Всегда! И от нее отстали – вы… вы мне верите?..

Алешка внимательно смотрел на старика. Ему вдруг показалось, что Борис Александрович долго-долго не был в Москве, тем временем в его квартиру забрались воры, унесли из квартиры все самое ценное, а он только сейчас заметил пропажу. Но поверить, что его действительно обокрали, не может, это не укладывается у него в голове…

– Значит… вы разгромили СССР? – вдруг тихо, почти шепотом, спросил старик.

– Не мы, мэтр, – строго возразил Бурбулис. – СССР разгромил Горбачев! Когда были избраны съезды народных депутатов, появилась потрясающая возможность сделать его делегатов мотором преобразования советской империи в великое ново качество. Но Михаил Сергеич испугался… он же – патологический трус, вы… вы обратили внимание?., и – принялся бороться с жизнетворной энергией обновления, которую, дорогой мэтр, он – сам! – выпустил на волю. И в результате колосс рухнул. А мы, наша команда, всего лишь оформили этот разгром!

– Да что вы, что вы… – замахал руками Борис Александрович, – сам Союз никогда бы не рассыпался, вы уж извините меня, старика! Он же был людьми соединен, люди – самая прочная связь на свете…

– Он уже рассыпался, – перебил его Бурбулис. – ГКЧП, который так и не понял, как не понимаете вы, Борис Александрович, что Советский Союз давным-давно умер, ГКЧП вбил в этот гроб последний гвоздик!

– А вот скажите, – Борис Александрович все время поправлял очки, – Галина Уланова, великая балерина…

– Пусть приходит, двери открыты…

– Это имя… как Юрий Гагарин… как Анатолий Карпов… оно известно всей планете…

– И что? – поднял глаза Бурбулис.

– Но иногда… после войны… в Кремле, знаете ли, были такие… тихие концерты. И Галина Сергеевна танцевала для Сталина. Пели Козловский, Максим Михайлов, иногда – Юрьева Изабелла… а Сереженька Образцов, мой друг, показывал куклы…

– По-моему, Уланова… не подписывала «Слово к народу», – насторожился Бурбулис.

– А если б подписала?

– Я бы его принял.

Борис Александрович опустил голову, потом медленно встал, сделал шаг к столу, к Бурбулису, и протянул ему руку.

– Извините, что отнял время. Был очень рад познакомиться.

– И вам спасибо, – улыбнулся Бурбулис, пожимая его ладошку. – Мы, я чувствую, стоим пока на разных позициях, но сближение неизбежно: демократические институты хороши тем, что у каждого из нас есть право на ошибку; мы как-то забыли…

– Если б не вы, товарищ Бурбулис, – теперь уже старик вдруг резко его перебил, – Советский Союз жил бы еще триста лет, как дом Романовых! Дело в людях, а не в начинке… социалистический он там… капиталистический, – он и социалистическим не был, потому что Ленин сразу ввел нэп и эти страшные концессии, Троцкий настаивал, Лев Давидович, Ленина в Россию немцы привезли, а Троцкого параллельно с Лениным, тогда же, в 17-м, везли – кораблем – американцы.

Дублирующий вариант, так сказать! Очень хотелось все захватить. И получили – в подарок – концессии: КВЖД, Дальний Восток, весь север. Когда приходят американцы, они всегда грабят. Где здесь социализм, равенство, братство?

Вот у вас бутылка, – Борис Александрович заметил вдруг бутылочку боржоми, стоявшую на журнальном столике. – Ей какая разница, бутылке-то, какая водичка в ней плещется? Бутылка на то и бутылка, чтобы объем сохранить, чтобы напиточек не разлился! Но если эту бутылочку с размаха да еще и об землю, о камни, она же разлетится к чертовой матери! Но зачем? Зачем ее разбивать? Осколки потом не соберешь, то есть придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться всю оставшуюся жизнь, ноги в кровь резать, потому что другой земли других осколков у нас нет!

Сто лет пройдет, сто, не меньше, пока мы эти осколки своими босыми ногами в песок превратим! А до тех пор, пока не превратим в песок, мы все в крови будем. Все умоемся. От этой гадости – раскол – не убережешься, осколки могут резаться, а кровь – пачкаться! Кровь всегда брызгами летит, не разбирая сторон… Когда брызги повсюду – это уже фонтан! Ну что же… – значит, поделом нам, если по матушке-земле, предкам завещанной, достойно пройти не сумели…

Борис Александрович встал, вежливо поклонился Бурбулису и незаметно поправил на шее платок-подушечку Он старался не смотреть Бурбулису в глаза, ему хотелось как можно быстрее закончить разговор и выйти отсюда.

Бурбулис молча, с поклоном, пожал Борису Александровичу руку и скрылся в комнате отдыха.

«Кто он такой, этот Бурбулис, – подумал Алешка, – что бы великий старик так сейчас волновался?»

Алешка вышел проводить Бориса Александровича на Ивановскую площадь, и вдруг выяснилось, что у старика нет машины.

– Суббота, знаете ли, – извинился Борис Александрович. – У шофера – выходной, он и так внуков не видит…

Алешка взглянул на часы. Нет, не суббота, уже воскресенье, полночь.

Пошел снег. Опираясь на палку, которая то и дело съезжала в сторону, старик сделал несколько шагов и чуть не упал. Даже здесь, в Кремле, снег почти не убирали. Зарплаты – копеечные, они сейчас везде копеечные, поэтому дворники – разбежались.

Алешка хотел вернуться обратно, в приемную Бурбулиса, попросить машину, но остановился: он знал, машину ему никто не даст, если бы Недошивин хотел – предложил бы сам, но он, видимо, решил, что машина Борису Александровичу не положена по его статусу…

Алешка подбежал к старику:

– Пойдемте… поймаем такси….

Он аккуратно взял его под руку.

– Да как же, господи, вы ж раздетый… – заупрямился Борис Александрович.

– Ничего-ничего, идемте! Я закаленный! Я из Болшева!..

– Болшево? Вот это да… А у меня, знаете ли, дача в Валентиновке, совсем рядом… электричка ходит… – тихо бормотал старик.

Он тяжело опирался на его руку. Ноги скользили, но держались; Борис Александрович и Алешка медленно шли вниз, к Боровицким воротам. Мимо них вдруг промчался кортеж Бурбулиса, и Геннадий Эдуардович, как показалось Алешке, весело помахал им рукой…