Читать книгу 9х18 - Андрей Костров - Страница 4

И вот я стою у железной двери спортивного зала, где проходят тренировки по волейболу, на пороге своей новой жизни – это было осенним темным вечером. Все светлое и лучшее зарождается темными вечерами, когда наступает осень в душе, когда заблудился в потемках жизни и душа ищет выход к свету, к смыслам. К себе. На закатах приходят рассветные мысли. Именно закат – вечер, уходящее солнце – освобождает место для нашей мечты. Закат ставит точку в пройденном пути и тут же рождает заглавную букву предстоящих дел, встреч радости и любви. У серой двери, ведущей в рай галовских грязненьких мячей, обшарпанных стен и разметки 18х9, стали собираться подростки, местные волейболисты. Я волновался и переживал. Волейболисты! Кто они? Питерский волейбол по отношению к нашему деревенскому – это «небо и земля». Хотя у нас волейбол был самым распространенным видом спорта и традиционно любим всеми от мала до велика, все равно это был провинциальный волейбол. В деревне все провинциальное. Хотя провинциальное не означает худшее, как выяснилось для меня потом. Провинциальное – это там, где больше жизни, быта, уюта. В противоположность профессиональному, вышколенному, городскому, совершенному, а значит, обесцвеченному и обезжиренному. Начисто вымытому. А там, где все слишком чисто, высоко и совершенно, часто холодно и неуютно. Даже страшно. Как в космосе, холодно и темно. Поэтому провинциальное – это пусть и несовершенное, но зато теплое и человеческое. Пусть и неказистое. Даже смешное. Провинция – это земля, а город – небо. На небе высоко и совершенно, а на земле уютно и тепло. Традиция и любовь к этой игре были основаны еще с советского времени, когда летом все мужское население собиралось у сельского клуба, где располагалась волейбольная площадка и до самой ночи устраивались баталии кожаным со шнуровкой сбоку, не очень круглым мячом. Играли все. В нашем селе волейбол всегда был в почете. Но какой это был волейбол? Замечательный: веселый, азартный, любимый всеми. Не профессиональный – народный волейбол.

Отец привел меня к этой народной игре, когда еще я и в школу не ходил. Он брал меня с собой на игры, на соревнования. Отец был заядлым волейболистом-любителем, два раза в неделю всю осень, зиму и весну они с друзьями играли в школьном спортивном зале. А позже, когда мой рост трансформировался до нужной высоты, я стал и сам участвовать в этих играх. Потом играл за район, и в юношеских, и в мужских составах. Был на высоте среди своих. Но с первых дней учебы в спортивном техникуме я сразу понял, что хоть и играл в волейбол с детства, но все же уровень питерских спортивных школ совершенно другой. Поэтому при встрече с одногруппниками по колледжу— ребятами преимущественно из волейбольного клуба «Экран» – осознал весь свой путь, по которому мне предстояло пройти, чтобы догнать ровесников, воспитанных в спортивных школах Питера.

Спортсмены, которых я встретил у двери спортивной школы, куда я пришел попроситься, чтобы меня взяли в состав этой секции, были волейболистами немного другого формата, чем товарищи по учебе в техникуме. Тут были волейболисты из звездной «золотой» лиги – самые великие. Самые настоящие. Впервые на своем пути в Питере вершину идеи этой игры я встретил в колледже двумя неделями раньше. Это не просто волейболист оказался – это был феномен, особая порода – факт жизни. Когда ты заглядываешь в горнило идеи и смысла какого-либо явления, в самую его суть, всегда можно обжечься от прямого попадания энергии на тебя. Вот и я чуть не обжегся от этой энергии, на которой зиждется вся идея не только волейбола, но и всего мирового спорта.

Глядя на этого ходячего носителя идеи волейбола, я сначала, честно сказать, чуть не разочаровался вообще в спорте как таковом: когда увидел его, идущего ко мне по двору колледжа быстрым шагом. Я же только потом понял, в чем тут смысл, тайна. А сначала при приближении этого человека я почуял что-то неладное, но в этот же момент так же ясно, как белый день, осознал, что вот именно этот экземпляр человека станет моим товарищем на долгие годы, а может быть, и на всегда. Я с детства притягиваю к себе самый неказистый и внешне неудачный сорт людей. Но именно эти существа впоследствии становятся моими верными друзьями на всю жизнь. И именно в них, как выясняется теперь, я прочитываю сокрытую тайну жизни и смысл существования всего человечества, да что уж там – всей вселенной, всего мироздания.

– Привет, я слышал, ты на кафедре спортивных игр в группе 103? – с ходу заявил незнакомец.

Он сказал это с такой отвратительной дикцией, что мне пришлось читать смысл произнесенных слов по его губам.

– Дай-ка закурить, есть? – продолжал незнакомец.

– Нет, – ответил я.

– А-а-а, понятно.

Тогда он достал пачку сигарет и закурил свои. Я ничего не сказал, так как понял по его поведению и виду, что это не самая большая странность, которая может от него исходить, и что меня ждет веселое общение с этим типом. Хотя по измятости и толщине пачки сигарет, из которой он достал свое курево, я все же догадался о его прагматичном подходе. А он еще и волейболистом оказался – труба. Он мне так и сказал тогда: «Я, Андрей, волейболист, понимаешь».

– И давно ты занимаешься волейболом? – спросил я.

– Всю жизнь, – ответил он, растягивая отсыревшую сигарету.

Всю жизнь! Вот так.

* * *

В колледже физической культуры и спорта, куда я поступил, у меня был целый год только один товарищ, с кем я общался в техникуме, – вот этот волейболист. Оказывается, я теперь в этом убежден, что самые настоящие волейболисты – это самые неказистые по меркам спорта люди, как Серега. Встреть его где-то случайно, никогда бы и в голову не пришло, что этот человек волейболист. И вообще спортсмен. Но он так любил этот спорт, оказывается, как и я любил его, – безгранично! И в этой любви к нашей игре мы были самыми настоящими волейболистами. Красивыми, прыгучими, быстрыми и взрывными. Чудесными. Мы мечтали быть такими. И мечты наши были настолько сильными, искренними, что, наверное, на подобных мечах вот таких, как мы – несовершенных, провинциальных, – стоит весь мир, вся его красота и сила. Мне так думается.

Так вот, Серега – из таких спортсменов. Мы были с ним причастны к волейболу. Поэтому считали, что если мы фанаты этой игры и преданные на всю жизнь этой игре люди, то, как бы мы ни выглядели, какого бы происхождения ни были – мы волейболисты самые настоящие. Ничем не хуже всех остальных, даже тех, кто играет на самой вершине олимпа. Единственное, мой друг был более реалистичным человеком, чем я. Он хоть и мечтал, как высоко прыгает и технично бьет в три метра перед девушкой своей, которая живет в его мечтах, очень красивая, небесная такая, в первых рядах многотысячного стадиона и болеет за своего парня Серегу, лучшего из всех на свете парней, – но все же, надо сказать, мне никогда не говорил, что хочет играть профессионально. Как-то сказал – почти как в том анекдоте про Чебурашку, когда Гена спросил, слышит ли он его, а тот ответил: «Гена, посмотри на меня, конечно, слышу», – так и Серега сказал, когда мы с ним пили пиво на Финляндском вокзале, – посмотри на меня, Андрей, какой с меня на фиг волейболист! Он был трезв в мыслях о себе, даже когда пьянел.

Я так же мечтал, как и он, и про девушку, которая на меня смотрит со скамейки стадиона, и про все такое, без чего жить невозможно любому пацану: что тебя любят и восхищаются тобой; восхищаются тем, что ты есть, что ты самый совершенный и неподражаемый – всеми любимый. Я все же хотел большего. Я был не реалистичен, в отличие от Сереги. Хотел в самой глубокой впадине своего сердца стать богом, как те, что сияют на вершине. Весь ужас в том, что я действительно этого хотел, что я подчинил тогда всю свою жизнь этому желанию. Это мои экзистенциональные эксперименты, которые я провожу над собственной жизнью до сих пор.

Вот такие волейболисты, любящие и мечтающие, самые преданные волейболу люди и стояли у железной двери спортивного зала. Собирались пораньше, чтобы поболтать и покурить.

Еще в деревне, когда мы со своей «веселой» компашкой, состоящей из таких же полупьяных подростков, как и я сам, дрались с приезжими питерцами, разбивая друг другу носы, устраивая битвы стенка на стенку, мне становилось иногда страшно от присутствия во мне какой-то темной силы, когда я понимал, куда нас могут занести спесь, дерзость и бесшабашность. Слава Богу! Слава Богу за то, что Он своим провидением крутанул маятник моей жизни в другую сторону. И теперь я ставил эксперименты в другой области своей сермяжной души: смогу ли я сделать немыслимое в том, чем жил и о чем мечтал последнее время того отрезка моей жизни – стать профессионалом в спорте и попасть в сборную страны. Ужас! Но это было так. Юношеский максимализм, на меньшее я был не согласен. В этом масштабе, масштабе своей мечты я признался только трем людям: себе, Сереге и потом еще одному человеку, моему тренеру – о нем весь этот рассказ. На него была вся надежда.

Когда я поступил в колледж и попросил своего куратора Александра Владимировича Балашова, чтобы тот помог мне найти состав, в котором бы я мог начать волейбольную карьеру, то он, узнав, что я поселился во Всеволожском районе, направил меня в одну школу, которая располагалась от моего места жительства на расстоянии одной станции на электричке, сказав: если найдешь язык с тренером той школы, если он тебя возьмет к себе, то тебе повезло. Вот я и приехал попроситься в эту школу. Приехал для того, чтобы встретить самого близкого и родного мне человека, изменившего всю мою жизнь.

Пространство у входа в зал стало заполняться звуками веселых голосов. На тренировку собирались юные спортсмены. Обычные школьники, разного возраста: щупленькие, толстенькие, такие все хулиганистые. В общем, совсем обычные дети. Я стоял в стороне, сначала боялся подойти. Потом кто-то из ребят закурил, и мне почему-то стало легче. Я понял, что это не инопланетяне. Курящие люди у меня как-то в то время больше вызывали человеческого доверия, чем некурящие. Я подошел к ним и спросил:

– Парни, вы на тренировку?

– Да, – ответили мне. – Ждем Кощея.

– А это кто?

– Это наш тренер, сейчас придет, увидишь. А ты кто?

– Кто я? Дед Пихто… – «Даже не знаю, кто я», – подумал я, потому что и впрямь не знал пока…

– Мне надо поговорить с тренером, – ответил я и не стал расспрашивать больше ни о чем местных спортсменов, чтобы сразу не разочаровываться и потянуть сладкую томительную надежду на хороший исход замысла. Вдруг у них найдутся такие аргументы, которые убили бы всю мою надежду. Типа: «Знаешь, тренер сказал нам вчера, что если вдруг придет парень, встанет вот тут у двери, скажите, чтобы уходил, – я не возьму его к себе, так как он уже опоздал. Ничего из него не выйдет! Бесполезно даже начинать. А просто так тренировать человека со стороны, нет, не могу, своих много. Пусть уходит». Именно так мне потом и было сказано тренером, один в один. Но это потом. А пока у меня оставалось еще минут двадцать. Поэтому я не стал говорить, что пришел проситься в секцию, чтобы не обломать веточку надежды, которая меня согревала и удерживала от пропасти и от разрушения всех планов. Но что-то все равно радовало. Ребята, стоящие у входа в спортивный зал, – это был мой контингент. Хоть поселок, в котором эта спортивная школа располагалась, находился довольно близко к Петербургу и по объему и численности населения деревней его не назовешь, но все-таки там люди попроще, близкие моему тогдашнему культурному и материальному уровню. И сейчас, уже поживший, с опытом, понимаю, почему именно такие дети, близкие мне, стояли у двери. Это такой отбор, когда ты берешь не по росту ребенка к себе в секцию, и не по качествам как игрока, а в силу какой-то другой потребности. В силу того, что этому человечку идти больше некуда, у которого, может быть, на данном этапе ближе тебя, этого спортивного зала и мечты, согревающей одинокое сердце, ничего и нет. Это была не совсем настоящая спортшкола. Это скорее была секция при школе, но с хорошим уровнем волейбола.

Через пять минут из-за угла появится фигура, как будто из глубины океана, в котором тонула моя душа, и по тому, как все вдруг замолчат, станет понятно: фигура – тот самый тренер, с которым нужно найти общий язык, чтобы попасть к нему на тренировки. Передо мной предстанет высокий, сухопарый, с острым, как лезвие, взглядом, в красных штанах с лампасами человек, который изменит мою жизнь. А пока я болтал с ребятами, отвечая на их любопытные взгляды, рассказывал про спортивный колледж, в котором теперь учился, и про Псковскую область, откуда приехал. Тогда они меня прямо у железной двери приняли в свой состав. Догадались, конечно, что я за этим и пришел. Я был счастлив такому радушию, потому что легко сходился не со всеми. Далеко не со всеми.

Колледж был сугубо городским образовательным учреждением. Иногородних там почти не имелось, только из Ленобласти, как Серега. В колледже не было своего общежития, поэтому из других городов было не так много студентов. И мне, деревенскому парню, пришлось учиться с городскими спортсменами четыре года. На первом курсе в нашей группе из приблизительно 25 человек с такими провинциальными лицами, как у меня, были еще четверо ребят, один из них Сергей Амбарцумов – ходячая идея волейбола из Всеволожска, с кучерявой гривой на лбу и рубахе на водолазку. Да, это еще один признак деревенского происхождения: если увидел бы кто в то время, что идет человек с челкой, даже если с лицом приличным, но в водолазке, а поверх рубаха, – то знай, это свой, деревня-парень, родная душа. А если еще в черных синтетических классических брюках в стрелку и белых кроссовках из кожзаменителя, то это вообще в доску свой человек. Приблизительно таким ходил по Питеру и я. На мне черные джинсы, зеленый бадлон и серо-черная рубаха поверх. Был в своем стиле.

Полгруппы нашей были футболисты из «Смены». Молодые гламурные зенитовцы наши. Это совершенно другая компания. Городские ребята – наглые, как все футболисты, модные, всегда жующие жвачку, говорящие отрывисто, со свербящими взглядами. Этими бегающими глазами они тебя сверлили, испытывали твою дерзость, но если вдруг их наглый взгляд натыкался на спокойный открытый, то тут же разбегались, старались спрятаться. Такие взгляды встречаются нередко, они, если ты попытаешься посмотреть отрыто в ответ – хотя это непросто! – начинают искать, куда бы сбежать, спрятаться под какую-нибудь вещицу, если не оказывалось поблизости угла, за которым можно было в случае чего резко скрыться. Футболисты наши – это особый народ. Именно наши. Особая стая. Футболисты ничем и ни от кого, по сути, не отличались, все мы были пацанами, жившими во дворах, черпавшими нравственность и принципы жизни в дождевых лужах на грязных асфальтах городских проспектов. Если мы были деревенскими – провинция на лице, – то это были городские пацаны – наглые, скользкие, сбитые в стаи. Они были дома, и это их вдохновляло. Они были разбалованными обществом, лживым воспитанием. Извращенными ценностями.

Мы были одинаковыми «в доску» по человеческому формату: одно и то же любили, одним и тем же жили: спорт и друзья. Но мы были диаметрально разными по социальным, так сказать, средовым факторам. В городе, в отличие от деревни, много народу. Здесь можно раствориться в толпе, если что не так. В деревне ты не сможешь взять и пропасть в никуда. Ты в деревне всегда на виду. Это формирует особый склад натуры. Ты всегда отвечаешь за свое присутствие. Чтобы ты ни сделал, все будут знать, что это сделал ты. В городе можно действовать в среде, где тебя никто не знает. Ты как бы обезличиваешься в потоках городской толпы. Отсюда вырабатывается у провинциальных и городских ребят две различных формы цинизма. Цинизм – это визитная карточка любого пацана нашего тогдашнего бешеного времени.

Цинизм городских и деревенских парней разный в силу среды обитания, в которой мы формировались. И взгляд у нас был от этого разный. Ты сказал слово в упор, тебе некуда спрятаться, кругом степи и лес. В лесу долго не высидишь. И если кому-то твое слово или поступок не понравились, тебе ничего не остается, как забраться в угол: встать в стойку и волчьим взглядом смотреть из-под бровей на своих оппонентов, ждать ответа и, если что, идти в лоб. Отсюда цинизм деревенский выражался упорным неподвижным взглядом прямо в глаза, из-под бровей, как знак того, что ты всегда готов ответь за свои слова. Ты готов действовать. Городской пацанский цинизм – он тот же, в принципе, но тут добавляется один момент: у городского есть возможность раствориться в толпе. В городе ты часто действуешь среди незнакомых тебе людей, которых ты в первый и в последний раз видишь. Отсюда этот бегающий взгляд, ищущий возможность соскочить с ответственности за свое слово и поступок при неудобном раскладе. В деревне таких углов не было.

Так вот, город и деревня – это две разных среды. И мы были разные. И еще, говоря об этих наших футболистах, нужно отметить, что они были именно городскими ребятами, и большой город накладывал свой безликий след на душу подростка-спортсмена. Футбол – это тоже особая среда. И волейбол – особая среда. Есть, видимо, определенные групповые свойства у любого коллектива. Чем больше коллектив, тем меньше личностная связь между людьми в нем. Тут свои законы. Футбольный коллектив – это много народу на поле, 11 человек на игре, а на тренировках еще больше. Это очень важный фактор, мне думается. Потому что сложно, в силу объективных законов, из такого количества людей, а еще в силу особого возраста, с внутренне не организованной психикой, создать единый организм с нравственными принципами. Это почти невозможно. Само пространство футбольной площадки – большое, если сравнивать с волейбольной. Поэтому социальный контекст уже в силу своих особенностей предполагает обезличивающую игрока обстановку. Тут надо иметь большое искусство тренеру, чтобы создать единый организм из команды. Единый, может, создать и получится. И часто единства добиваются тренеры. Но на каком единстве строится этот коллектив, очень важно. Каким содержанием будет обладать это единство, что будет его доминантой: звериная ненависть? Отчуждение – фальшивая элитарность? Самодовольство? Или благородство, взаимная помощь и солидарность в команде и за ее пределами?

Поэтому нередко можно увидеть, как вываливаются из командной толпы индивидуальности, которые играют хорошо, но держатся сами по себе. Вот такие две крайности содержит футбол в своей социальной природе, с одной стороны – безликая среда-коллектив; с другой – яркая индивидуальность. Велик тот тренер, кто сможет найти гармонию, в которой социальное будет усиливать и развивать индивидуальное. И наоборот. Где площадка и команда станут необходимой коллективной средой для возникновения и действия уникальной личности. Таким образом, футбол в его общем виде больше похож на городскую среду, обезличивающую, стирающую личностную ответственность игрока пред происходящим вокруг, перед товарищами и самим собой. Конечно, не футбол сам виноват, его идея – эта великая игра, а виноваты люди, построившие прочную систему воспитания в спорте; использующие эту могучую игру в коммерческих целях, забыв об истинном предназначении спорта и футбола в частности. Это про то, что футбол – пока у нас сырое явление, требующее правильной культивации. Пока тренеры выполняют коммерческий заказ, спорт не станет высоким искусством, а будет всего лишь средством из оперы «хлеба и зрелищ». И «созидатели», и заказчики современного спорта служат одному известному господину, ставят его выше всего, другой господин будет в подчинении у первого, а значит, в конечном итоге забыт. Футбольная площадка в этой парадигме, да и волейбольная тоже, будет все больше и больше развращать и губить души хороших, талантливых парней, как, собственно говоря, и не облагороженная городская среда, воспитывающая в молодых ребятах цинизм «бегающих глаз», будет губить душу юного человека, привыкшего к безответственным поступкам и безнаказанности.

Конечно же, мы не хотим отдать волейбол в этот «город грехов», где все только для прибыли. Для нас, воспитанных на традициях советского спорта, площадка 18х9 – это платформа созидания духа, творчества, добра, солидарности, настоящей искренней дружбы. Здесь все тесненько: шесть человек в команде. Не спрячешься, не соскочишь. Каждое шевеление отражается в общем пространстве, и каждое малейшее действие имеет свое значение для общего результата. Поэтому волейбол по внешнему плану и внутреннему психологическому устроению больше походит на деревенский образ жизни. Где все рядом, где все тебя видят: не спрячешься. И модель поведения от этого другая. Более личностная, ответственная за себя и за других.

В колледже у меня была однажды стычка с одним футболистом из большого города, впоследствии оказавшимся неплохим и добрым парнем. Если положить руку на сердце, все эти ребята, о которых я рассказываю, были очень добрыми и хорошими людьми. На втором курсе мы уже были одной веселой семьей, никто никого не пытался унизить и обидеть. Но это все потом, а пока мы притирались друг к другу очень забавно и агрессивно.

Парень, с которым мы столкнулись, был из футбольной компании, там были свои заводилы и лидеры. А этот, кого я уронил на пол, просто так получилось, что именно он попался мне под руку, – обычный миролюбивый парень, который просто попал в ситуацию, где ему пришлось так себя повести, потому как на конфликт со мной его подначили свои же дружки и случай. Если бы он оказался более сильным и гордым, было бы, конечно, больше крови, – а это последствия. И хорошо, что слабый. Кого-то все равно надо было из этой братии уронить разок, чтобы остановить их пыл наглости и стеба, который они разбрасывали на остальных учащихся в группе, в большинстве спокойных и воспитанных питерских спортсменов: хоккеистов, баскетболистов и нас, волейболистов. Да, парочка девчат была – теннисистки.

Так вот, я в один момент стал любопытной мишенью для этих ребят. Меня начали ощупывать – проверять на прочность. Ко мне относились с обоснованной опаской. Если Серега, волейболист, мой друг с кучерявой челкой на лбу, был ими уже пару раз подколот острым словом и «подвешен» на доску личностных штампов, то мне еще только предстояла эта участь. Или повесить самому их всех. Серега был не опасен. Над ним посмеялись раз-другой, в ответ получили не внятное «бу-бу-бу», но про себя, может быть, очень дерзкое «пошли н…», но все же вовне, – что-то «тюфячное», неинтересное. Им нужен был объект поинтереснее. Этим заводилам интересны те, кто сразу не соглашается на то место, в которое тебя хотят посадить. Если ты сразу, даже при взгляде испугался – все, ты отработанный материал. Им нужны свободолюбивые. Не согнутые. Бесстрашные. Но, справедливости ради, нужно заметить, что Серега, такой вот слабенький по пацанским понятиям подросток, со всеми мягкотелыми «буу-бууу-бууу», невнятным характером, носил в своей груди огромное сердце. Такого сердца дай Бог каждому. Я потом убедился в этой его силе, мощи и любви, в дружеской преданности. Но это было потом. В спортивном колледже на первом курсе пока он был для меня «тюфяк», за которого нужно периодически вступаться, чтобы его не оскорбляли и не трогали. Когда обижают твоих друзей – это обижают тебя прежде всего. За себя можно стерпеть обиду, а если друга обидели, терпеть нельзя. У нас было так.

Давно надо было довести дело до драки, но я тоже присматривался, что да как. В чужой обстановке всегда страшнее лезть в пекло. Поэтому я знал, что или за него, или за себя кому-то из этих «сынков» футбольного «гламура» придется «вточить» разок, чтоб дальше жить спокойно. И эту возможность удачно предоставил случай. Может быть, я как-нибудь и обошелся бы в своей социализации в городскую среду без грубых жестов, но установка, которая свербила в моей голове, сводила все ситуации, может быть, по сути и безобидные, к тому, что нужно бить морду при любой непонятной ситуации.

Может быть, опыт хулиганской жизни просвечивал в моем взгляде, когда я исподлобья поглядывал на окружающий мир и на этих ребят футбольной Фемиды. И когда на крыльце колледжа стояла толпа модных спортсменов и их дружков со старших курсов, молчаливое любопытство к моей персоне начало понемногу озвучиваться в шиканье, кряканье и смешки. Так что надо было как-то все равно включаться во все это дело.

Я сидел за партой утром в одном из классов техникума. Сидел и пах дымом. Я это чувствовал даже своим носом, который всю ночь дышал сосновым дымом: самым едким смоляным из всех. Ночью все мое существо пропахло дымом в нашем домике, который мы снимали в аренду со старшим братом в поселке Токсово. Там я жил. Оттуда ездил учиться в Питер. Накануне мы приехали от родителей – дом все выходные стоял неотапливаемым. Тогда был уже декабрь и стояли морозы. Вернулись поздно – я с температурой и простудой. Стали растапливать печку, а она так задымила, что было не продохнуть. Мы мучились с ней, наверное, часа три. Дрова были сосновые и сырые. Короче говоря, я так и лег спать под бушлаты и два одеяла, не дождавшись тепла. Понятно, что вся одежда пропахла. И вот с утра сижу за партой в классе. Точнее, сплю. Я приезжал раньше всех, чтобы не заходить в класс, когда там уже много народу. Так электричка ходила: или пораньше приедешь, или впритык. Я сидел за партой, опустив голову на руки, больной, с красными глазами и ватной головой.

Народ стал собираться, рассаживаться по местам, собирались кучки девчонок-хохотушек. Все с выходных, разговоров много. Только отдельные особи, вроде меня, не входившие ни в какие кружки по интересам, сидели в одиночку с потупленным взглядом, смотря в нераскрытую тетрадку.

Я расположился на задних рядах, хотя обычно сидел спереди, задние ряды были за футболистами закреплены. А тут, чувствую, этот еловый, по большому счету, приятный дымный запах, в нашей школе в селе никто бы его и не заметил, на больших переменах жгли в кустах костры, и это был естественный для деревенского нюха запах. А в городе стыдно так пахнуть, не принято. Я это понимал и поэтому сконфужено забился на задние ряды. Было не до учебы, еще простуда. И вот подходит этот не совсем мощный и спокойный парень и говорит: «Ты сел на мое место».

– Тут места и тебе хватит. Отойди, – спокойно сказал я.

– Слушай, иди пересядь вот туда, – говорит парень, нависая надо мной.

Смотрю, группа затихла, тогда уже почти в полном составе заполнившая аудиторию. Ждут веселой развязки. Интересно всем.

– А че это от тебя так несет? – говорит мне футболист, улыбаясь нагло и косясь на своих, которые уже светились и мелькали задорным тоном, как бы поддерживая и одобряя напор своего товарища по команде: «Давай, пора его поставить на место, скобаря дикого».

– Че делал-то, что так воняет, – сверкая глазами, спросил футболист. – Давай пересядь поближе.

Такой спокойный, вроде никогда ни с кем не задирался, а тут, смотрю, прет, как танк. Пять секунд я молча сидел в метафизическом стопоре. Такой стопор обычно предваряет взрывную реакцию. Моя психика была очень уставшей после бессонной ночи, готова взорваться от любого прикосновения. Глаза мои налились кровью, виски пульсировали, сердце забилось в простуженном теле лихорадочным ритмом. Откуда-то в голове всплыла установка от двоюродного брательника-омоновца, сказавшего мне, когда я только приехал из деревни в Питер: «Андрюха, не жди, пока тебе жало набьют. Вот чувствуешь, ситуация пошла не так – сразу бей со всей мочи в табло, потом разговаривай». Не помню, как я вскочил с места, только парта отлетела прямо на впереди сидящих ребят. Это мне уже потом рассказали. Я бешеным движением толкнул парня руками, ухватившись за его грудки и машинально сделав ему подсечку, – уложил со всей мощи на пол. Он с глухим звуком ударился об пол головой и затих. Я подержал его еще секунд пять прижатым к полу, затем встал и посмотрел на окружающих студентов. Сразу понял по лицам, что драки не будет, никто на меня не кинется. Боятся. Поэтому я хоть и в аффекте был, но делал весь этот механизм с какой-то даже эмоциональной игрой, с показательным вывертом. На страх. И знал, что сработает. Но глаза у меня были действительно бешеные. Я это чувствовал по испуганным лицам. Что-то они увидели такое в моем лице, что оберегло меня от стычек в дальнейшем. Я думаю, они увидели, что этот дикарь из Псковской губернии – с какой-то темной и странной начинкой внутри. А я действительно был темный.

Бить с одного удара в челюсть, взрывом всей своей лихости и видеть, как столбом наглухо падает твой оппонент, было мне не впервой. И если этот оппонент здоров или вскользь удар прошел, ты помогаешь ему ускориться к земле подсечкой и толчком руки, как бы сопровождая и надавливая его книзу, чтобы не опомнился. И начинаешь его добивать на земле. Он не успевает закрыть руками лицо, опешив от первого удара, и у тебя есть секунд пять, чтобы нанести контрольные удары.

Да, это были мы из 90-х. И что только не делали мы, сумасшедшие дети сумасшедшего времени. Каких-то страшных поступков, конечно, мы не совершали. Не успели. Слава Богу! Но шли именно к этому – к краю бездны, упав в которую, уже никогда бы не выбрались из ямы. Вспомнить все это – мурашки по кожи бегут. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы нас не разогнали тогда по сторонам.

О Питер, как я благодарен твоим огням! Ты зажег в сером болоте моего сердца жизнь. Как я благодарен громадным стенам твоей Лавры, где душа моя коснулась икон и благодати. Как в тебе я захотел жить.

Петербург, спасибо тебе за то, что подарил мне в своих благодатных туманах светлое небо и любовь. Спасибо тебе, любимый мой город!