Читать книгу Старинное древо - Андрей Красильников - Страница 4

Соседка впорхнула в вагон в самый последний момент, когда Александр, стоя в тамбуре, перебирал в воздухе пальцами выставленной вперёд ладони, адресуя этот прощальный жест провожавшим его жене и сыну. Для такого случая он всё рассчитал правильно: если бы остался махать своим домашним в купе, то Катя наверняка разглядела бы появившуюся там женскую особь и могла вообразить бог весть что. А так её внимание ограничилось широко улыбающимся из-за спины толстушки-проводницы мужем.

Сам же он периферийным зрением заметил, как девица с дорожной сумкой через плечо юркнула именно в его временное обиталище – самое ближнее от входа. Лица её Александр рассмотреть не успел, но фигурка ему понравилась сразу: при небольшом росточке она казалась точёной, скульптурной, хотя удлинённая бесформенная куртка (такие обычно носят рыночные торговки) скрывала всё, кроме стройных ножек, обутых в модные туфли с непомерно длинными и даже чуть загнутыми кверху носами. Помня иллюстрацию из любимой в детстве книжки, он называл такой фасон «маленький Мук».

Дождавшись, когда состав наберёт ход и движущимся вослед ему жене с сыном уже не удастся дотянуться взором до заветного окна, заметно повеселевший от предвкушения приятной поездки пассажир направился в своё купе и по-хозяйски отдёрнул вбок дверь.

– Ой, простите, – услышал он нежный девичий голосок.

– Пожалуй, извиняться надо мне, что вошёл без стука, – смущённо изрёк Александр и отвёл в сторону глаза, успевшие, однако, запечатлеть весьма аппетитный вид соседки. Та стояла в одном белье, обе нехитрые детали туалета были настолько узки и прозрачны, что никаких доступных человеческому взгляду тайн её тело больше не таило.

– Мне показалось, будто я тут одна, – виновато сказала девица и в одно мгновение запрыгнула на верхнюю полку. (Правильно показалось: чемодан он убрал под сидение и никаких других следов не оставил.) – Меня Викторией зовут, – представилась она уже оттуда.

– Александр Петрович, – громко прозвучало в ответ. Назвать одно имя значило бы разрушить очередную преграду, а с этим спешить не стоит.

– Вы, конечно же, москвич, – раздалось сверху скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Как вы догадались? – на удивление шаблонно отреагировал голос снизу. (А ведь можно было вместо этого тривиального вопроса произнести что-нибудь оригинальное и сразу приступить к обольщению неопытности.)

– Да у себя в Ольгине мы каждого человека знаем. Ну а таких видных мужчин – тем более.

Э, да у этих провинциалок, видать, принято оплошно обнажать не только плоть!

Первая фраза произносилась на верхнем ярусе, а последняя – уже внизу. Виктория ловко спустилась на пол и предстала перед Александром в обтягивающем спортивном костюме.

Первое, что моментально бросилось ему в глаза, – невероятно узкая талия. Такие раньше называли осиными. Теперь не называют никак, потому что их просто нет. Даже участницы многочисленных конкурсов красоты блистают чем угодно: ногами, плечами, руками, бюстом, но только не той частью женского тела, которая в прежние времена составляла едва ли не главную прелесть девичьего облика. Линии стана и крутизна бёдер Виктории напоминали изображение античной богини.

Он удивился, что только сейчас разглядел эти совершенные формы, и поймал себя на огорчительной мысли: похотливый самец начинает побеждать в нём эстета.

В этот момент в купе вошла проводница.

– Прошу билетики. И за постельное бельё тридцать рубликов, – заверещала эта бесцеремонная особа, боком протиснувшаяся в дверь из-за своих непомерных телес. – Кому нужно чайку – не стесняйтесь.

Оба пассажира молча протянули ей билеты и пятидесятирублёвые купюры.

– Так, первое местечко, второе местечко, хорошо… За постель рассчитаемся после чая.

– Мне чая не надо, – сказала обладательница осиной талии.

– Мне тоже. Ни чая, ни сдачи, – уточнил Александр, и его тут же осенило: вот откуда происходит понятие – чаевые. Небось, с николаевских времён таким нехитрым образом с пассажиров вымогали довесок к жалованию.

Но по-настоящему голова была занята другой мыслью, что обнаружил неожиданно даже для него самого сорвавшийся с губ вопрос:

– Можно девушке устроиться на нижней полке?

– Не знаю, не знаю, – явно набивая цену за возможную услугу, продолжила своё верещание проводница. – Могут в Туле подсесть, в Орле…

– Спасибо, но мне удобней наверху, – отчётливо изрекла юная богиня, поставив в ложное положение добровольного ходатая. Это положение ещё более усугубила следующая реплика:

– Особенно наедине с мужчиной.

– Могу тебе, доченька, другое купе подыскать, женское, – обрадовалась новой возможности отработать так хорошо лежавшие в кармане двадцать рублей проводница.

– Благодарю за заботу, но я уже устроилась. Да с мужчиной, на самом деле, гораздо интереснее, – лишила её последней надежды несговорчивая пассажирка.

– Как хочешь, – не очень любезно произнесла особа, не имевшая никакой талии, и удалилась, так и не дав сдачи, но и не попрощавшись.

Александр пристальней всмотрелся в соседку. Теперь, когда она сидела напротив и не только талия, но даже стройные ножки, оказавшиеся под столиком, не были видны, вся привлекательность мигом исчезла. Вспомнились частые разочарования юности: идущая впереди девушка казалась со спины Афродитой, но стоило обогнать и обернуться, иллюзия мгновенно развеивалась как дым. Так и тут: фигурка фигуркой, а вот личико явно подкачало – на мисс Вселенная никак не тянуло, и на мисс Ольгин, пожалуй, тоже. Простецкое оно какое-то, и нос слегка вздёрнут, и рот широкий, плебейский. Такие губы его явно не манят.

Нет, с Машей ни в какое сравнение не идёт. Машу всегда хочется целовать. Даже если она сонная, неумытая, неприбранная. Настолько притягательны её уста.

Но хватит душу травить! Всё равно никакой Маши рядом нет и не будет ещё несколько дней. Не будет и Кати, которую он, несмотря на существование блистательной юной подруги, любит ничуть не меньше, чем двадцать лет назад, когда они только поженились. С попутчицами в поезде можно позволить себе лишь лёгкий флирт – не больше. Слишком дороги оказываются потом эти солнечные удары в пути.

Александр не был однолюбом, но и донжуанством не страдал. Он признавал лишь самый минимальный набор, необходимый каждому мужчине: любовь небесная и любовь земная. Небесная, разумеется, жена, мать собственного ребёнка. Иначе как можно прожить с человеком весь отпущенный тебе срок! И не только лучшую его часть, но – если случится – долгую тягучую старость, о которой он не мог думать без содрогания, вспоминая собственных родителей. Спали последние лет тридцать в разных кроватях, а ворковали друг с другом, как юные голубки. Неужели и ему предстоит такая пытка? Вот почему надо иметь любовь небесную. Одну-единственную на всю жизнь: ведь она может оказаться непомерно долгой и мучительно тяжёлой.

Земная должна быть тоже единственной. Но время от времени разной, поскольку плотские утехи с постоянной партнёршей быстро приедаются, теряют остроту тех греховных ощущений, ради которых приходится обманывать любимую супругу и устраивать всякие приключения. Разнообразить эти приключения тяжело, а с новой пассией можно повторять одни и те же и даже чувствовать себя при этом помолодевшим. Например, поездки в Суздаль с афинскими ночами в тамошнем мотеле. Скольких уж он туда перевозил, и каждый раз испытывал те же эмоции, что в первый раз, в далёком семьдесят восьмом, с самой первой, самой бесстыжей (о, застойные времена всегда наименее пристойные). Кстати, с Катей он в те края не наведывался, и это хорошо: теперь легко говорить о командировках в сей древний град, не боясь вызвать опасных подозрений и ассоциаций.

Да, такого, как он, впору называть полуторалюбом. Одну любит по-настоящему, другую в полнакала, дополняя недостающую половину звериной страстью. Или совсем не любит, а только вожделеет? Нет, всё-таки немножко любит, ибо без слабого зародыша этого чувства не мыслит себе какие-либо интимные отношения с женщиной.

Вот, например, сейчас: сидит перед ним девушка, безусловно, вызывающая желания своими идеальными формами. Но стремиться к удовлетворению желаний он не станет. И не только потому, что в самый кульминационный момент стройные ножки и осиная талия скроются от его взора, а предстанет ему вырубленное топором лицо. Просто без влекущего к человеку чувства он не сумеет воспламениться, не сумеет превратить свойственный каждому млекопитающему акт в высшую из всех возможных форм человеческих отношений, когда два тела отправляются в совместный полёт по самой причудливой орбите и одновременно преодолевают земное притяжение, выходя в космос истинной любви.

– Может, вы уже хотите спать? – прерывает его размышления девичий голосок.

Александр инстинктивно бросает взгляд на часы: всего-то половина двенадцатого. Правда, вставать придётся довольно рано, и с рациональной точки зрения – самое время укладываться. Но разве в такую рань уснёшь, даже если это очень нужно?

– Нет, что вы. Я раньше двух никогда не ложусь.

– А встаёте во сколько?

Нелепый обывательский вопрос! Обычное ничего не значащее любопытство, которое он терпеть не может. Хотя нет, всё гораздо тоньше: ответ позволяет определить, ходит ли человек на работу – есть же такие счастливцы, кому этого делать не надо.

– Мне на службу к десяти, поэтому могу поспать до половины девятого.

– И за полтора часа всё успеваете? – с ноткой сомнения вопрошает юная попутчица.

– Час на сборы, полчаса на дорогу – как раз получается.

– А я думала, в Москве меньше, чем за час, никуда не добраться, – с детской непосредственностью произносит Виктория. Да ей и в самом деле никак не больше двадцати.

– За полчаса я и пешком могу дойти: живу в центре, работаю тоже. Кстати, на машине почти столько же выходит: светофоры, пробки, развороты…

Ну вот, вместо того чтобы просветить её своими вопросами, как рентгеновскими лучами, сам рассказывает о себе! Нет, нужно резко развернуть разговор на сто восемьдесят градусов.

– У вас-то, наверное, за тридцать минут весь город обойти можно?

– Тридцать минут вы будете от вокзала до центра добираться. А до нового квартала, где я живу, и вовсе не меньше пятидесяти. А то и час.

– Вот как! – удивился Александр. – Сколько же человек живёт в Ольгине?

– Больше двадцати тысяч – это факт. Но меньше двадцати пяти. Точно не знает никто.

– У нас микрорайоны населённей. И всего-то тридцать-сорок домов. Три-четыре автобусные остановки.

– Вы в небеса карабкаетесь, а мы ближе к земле стремимся. У нас половина семей собственный дом имеет. А многоквартирные – не выше трёх этажей.

В дверь просунулась физиономия толстозадой проводницы.

– Прибываем в Ольгин в девять ноль-ноль. За час – санитарная зона. Разбужу в семь.

– Почему так рано? – не удержался от удивления Александр.

– Пока подниметесь, пока умоетесь…

– Нам для этого пятнадцати минут достаточно.

– Вам да. Но таких, как вы, двадцать с лишним гавриков. А туалета – всего два.

Спорить было бесполезно.

– Чай пить не надумали?

– Нет, – хором ответили оба пассажира.

Проводница глубоко вздохнула и сделала шаг вперёд.

– Держи, дочка. Только сейчас разменяла.

На протянутой ладони, прижатые большим пальцем, лежали две десятирублёвки.

– Теперь можно запираться, – таинственно произнесла Виктория, когда проводница покинула купе, и закрыла дверь на боковую защёлку. Видно, ждала этого явления. Видно, двадцать рублей для неё не лишние. И повадки вагонной вымогательницы ей хорошо знакомы.

– Часто вы ездите этим поездом? – спросил Александр.

Ответ поверг его в шок:

– Каждую неделю. В субботу туда, в воскресенье обратно.

Он быстро прикинул в уме. Получалось в месяц долларов сто двадцать – сто пятьдесят, в зависимости от количества выходных. В плацкартном было бы куда дешевле. Раз девица шикует – значит, зарабатывает неплохо. Уж не на панели ли?

Его сомнения развеяла она сама:

– В Ольгине никакой работы нет. Приходится мотаться в Москву. А на единственный выходной тянет домой, к папе с мамой. Ползарплаты на дорогу уходит.

– Зачем же тогда покупать такие дорогие билеты? – не удержался от естественного вопроса Александр.

– Обратно беру плацкарт. Спать там невозможно. Не хочется к родителям разбитой приезжать.

– А на работу можно?

– Назад в Москву поезд в семь утра приходит. Примешь душ, кофе крепкого выпьешь, два раза потрясёшься в метро – и ты в полном порядке.

Боже, какая уверенность и расчётливость исходит из этого тщедушного с виду тёльца!

– И давно вы живёте в таком режиме?

– Второй год. Как школу окончила.

Ага, так ей всего восемнадцать! Конечно, устать ещё не успела.

– И что за служба, если не секрет?

– На секретную нас не берут. Самая обыкновенная. Секретаршей в фирме.

– Фирма, небось, торгует? Причём оптом.

– Ну, вы прямо Шерлок Холмс, – восторженно отозвалась девица.

Александр не стал объяснять, почему в столичной розничной торговле иногородних секретарш не держат, к тому же дольше года. Он внезапно почувствовал знак судьбы в этой случайной встрече и решил не откладывать дело в долгий ящик:

– Переходите ко мне в банк. Сможете ездить в купе и туда и обратно. И не на один день, а на два.

Его собственная секретарша Верочка, хоть и скрывала от него, так сильно раздалась в талии (которой у неё, как и у большинства, и раньше-то не замечалось), что сомнений не возникало: месяца через два станет матерью. А возвращать её после родов на прежнее место он не обязан: закон позволяет ткнуть в какой-нибудь филиал. И деловые качества не те. Впрочем, они и здесь не будут лучше. Но много ли нужно от девочки на телефоне? А для него эта Виктория – живая связь с властно врывающимся в его жизнь Ольгиным, хоть тоненькая, но прочно удерживаемая в руках ниточка. К тому же она никого в Москве не знает. Лишь дилетант сочтёт это явным минусом. Гораздо хуже, когда знаешь всех: такое он уже испытал и продолжает испытывать на примере беременной Верочки. Нет уж, лучше какая-нибудь Элиза Дулитл, для которой что лауреат Государственной премии, что депутат Государственной Думы, что некстати объявившийся однокурсник с пустым карманом – одно и то же. Кстати, голосок у неё вполне презентабельный. И речь достаточно правильная, не как у цветочницы.

Эти размышления заставили его на какое-то время замолчать. Ни слова не проронила и она. То ли от неожиданности, то ли от волнения. Возникшую паузу пришлось прерывать ему:

– Я вполне серьёзно предлагаю. Я вообще серьёзный человек: вице-президент по связям с общественностью. Моя секретарша вот-вот в декретный отпуск уйдёт, а заняться поисками новой мне некогда.

Конечно, он преувеличил: у них для таких дел отдел кадров существует – в пять минут замену отыщут. Но она-то об этом не догадывается.

– А что делать надо?

Уже хорошо: первый вопрос не о зарплате, а о работе.

– Приходить к десяти, отвечать на телефонные звонки, соединять меня с разными людьми, набирать тексты писем, отправлять их по факсу. Умеете?

– Конечно.

– Так по рукам?

Никакого восторга на лице. Одна озабоченность.

– До скольких работать?

– Ровно в шесть вечера вы свободны. Обеденного перерыва как такового у нас нет. Обедать будете в соседней комнате. Бесплатно. На это время вас придут подменить. Суббота и воскресенье выходные. Поездки домой и оплата проживания за счёт банка. Официальная зарплата такая же, как на старом месте. О содержимом конверта поговорим позже.

– Я, между прочим, за комнату не плачу, – гордо заявила Виктория. – Живу у родной тёти, маминой сестры. Она с меня денег не берёт.

– Хорошо, больше останется на всякие финтифлюшки. На квартирные расходы вы всё равно будете получать, а расписка от тёти нам не нужна.

– Что ещё от меня потребуется? – с лёгкой игривостью поинтересовалась собеседница, но Александр поначалу не придал значения смене интонации.

– Наверное, то же, что и на старой работе. Разные мелочи.

– Нельзя ли сразу уточнить: какие? – в той же манере продолжила Виктория.

– Самые обычные: получать почту, отправлять телефонограммы, поливать цветы, наконец. Да, чуть не забыл: подавать чай или кофе с шоколадными конфетами и печеньем во время переговоров с особо важными посетителями.

– Больше вы ничего не забыли? Про особо важных посетителей.

Тон уже становился вызывающим. Александра начинало это злить.

– Наверняка забыл. Может, вы сами что-нибудь вспомните? Из собственной практики.

Ответ последовал совершенно обескураживающий:

– В Монику Левински играть не придётся?

Об этом он совсем не подумал: у нас теперь что ни начальник, то мнит себя президентом Клинтоном. Но возмущаться сразу не стал. Решил сделать заход с другой стороны. Для проверки моральных качеств претендентки:

– А вы и это умеете?

Девушка озорно рассмеялась:

– Александр Петрович, голубчик, уж не с луны ли вы, часом, свалились? Чтобы в Москве дольше недели на таком месте продержаться, без навыков Моники Левински никак не обойтись.

Дело начинало принимать неприятный оборот. Сам он на роль хозяина Белого дома, разумеется, не претендовал. Однако окружающие вполне могли унюхать готовность новенькой к подобным проделкам и воспользоваться ею. Нет, тут нужно решительно расставить все точки над i.

– Давайте договоримся: эту тему мы затрагиваем в первый и последний раз. Запомните: ни один человек в банке, повторяю, ни один, какую бы должность он ни занимал, не вправе требовать от вас такой услуги.

Он отчеканил каждое слово, будто произносил его с трибуны. Потом, испугавшись, как бы излишний пафос не воздвиг ненужного между ними барьера, решил закончить в шутливом стиле:

– Разве что Билл Клинтон. Но он вряд ли будет у нас работать.

В этот момент Александр даже сам себе понравился. Но никакой благодарности не последовало. Напротив, в ответной реплике просквозила издёвка:

– Так все говорят. А делают наоборот. По мне, лучше договориться обо всём вначале. Я девушка простая. Надо так надо.

О проклятая русская покорность! Покорность и обречённость. Такое впечатление, что ей лучше услышать да, чем нет. Вот и подбери ключ к этому национальному характеру.

– Виктория, вы имеете дело с порядочным человеком… джентльменом…

Он начинал кипеть от негодования: что ещё сказать о себе, что добавить… Не излагать же политическую автобиографию. Да и послужит ли она сегодня положительным аргументом в такой ситуации?

Последнее слово сорвалось с языка случайно, от полного отчаяния:

– …дворянином.

– Дворянином? – переспросила она. – А разве у нас ещё есть дворяне?

Только сейчас понял Александр, какую устроил сам себе ловушку: тут уже не место ни пафосу, ни браваде, ни юмору, ни флирту. На такой вопрос случайной ли попутчице, корреспонденту бульварной газеты или самому Господу Богу нужно отвечать одинаково и совершенно откровенно.

– Я не могу говорить за других, скажу только о себе: да, я дворянин. Несмотря на отмену сословных привилегий, экспроприацию имений, чудовищный остракизм прежних властей. Потому что дворянство – это не права, а обязанности. Обязанности, которые человек возлагает на себя сам, по зову крови, ничего ни от кого не требуя за их исполнение. Обязанности быть честным, порядочным, правдивым, заботиться о России, прилежно служить, не брать при этом мзду, не совершать подлых и гнусных поступков. И ещё много-много бесконечных «не»: не держать вилку в правой руке, не входить в дверь впереди дамы, не забывать в девятый день Пасхи посещать могилы предков, даже если ты атеист, не расточать семейных реликвий, не играть на профессиональной сцене… Дворянин – это человек, признающий массу ограничений, установленных предыдущими поколениями, их правила, принципы и даже предрассудки. Лишений в его жизни не меньше, чем у монаха в скиту, и все они абсолютно добровольные. Конечно, он может нарушить свой обет, но тогда навсегда потеряет право называться дворянином, потому что сегодня оно держится только на обязанностях: права-то давно отняты. Опять-таки, заметьте, потеряет не для других, – они его тайны могут и не знать – а для себя. Я тоже не хотел обнажать перед вами самое сокровенное, но вы невольно вынудили меня к этому. Я понял, что ваши сомнения в моей искренности развеять по-другому невозможно, вот почему и предпринял крайний шаг. Поверьте, после такой исповеди дело моей чести, чтобы никто к вам и мизинцем притронуться не смел.

Александр перевёл дух и взор: если, произнося свой монолог, он озирался по сторонам, воздевал очи горе и опускал долу, отчаянно при этом жестикулируя обеими руками, то сейчас смотрел прямо в глаза собеседнице.

– Скажите откровенно: вы верите мне, Виктория?

В этот момент вид его, возбуждённый, отчасти даже агрессивный, мог напугать любого. Но девушка равнодушно отнеслась к внезапному перевоплощению соседа по купе, ещё минут пять назад совершенно спокойного и уравновешенного. Она кокетливо улыбнулась ему и шутливо пригрозила пальчиком:

– Э, нет, так дело не пойдёт. Что значит – мизинцем притронуться не смел? Ну и пусть притрагиваются на здоровье. Я за себя постоять сумею. Мне никакая защита не нужна.

Такой реакции Александр никак не ожидал. Он чуть не поперхнулся первым же словом, стараясь возразить как можно быстрее и резче:

– Я имею в виду не простое ухаживание, а злоупотребления служебным положением, незаконное принуждение, своеобразную форму насилия, когда жертва находится в служебной зависимости и не может дать отпор…

– Жертва всегда может дать отпор. Только хочет ли она этого – большой вопрос, – перебила его Виктория.

– Не понимаю, – начал было радетель нравственности и благопристойности, но его тут же осадили:

– Вот именно – не понимаете. Думаете, мы в ваших приёмных сидим из любви к факсам и телефонограммам? Ошибаетесь. Для нас это вид охоты, можно сказать, сафари. Мы знаем, что звери опасные, могут ранить и даже убить, но всё равно пытаемся захомутать и приручить какого-нибудь тигра, льва или леопарда. Таков закон джунглей, в том числе и ваших каменных. Не мы его придумали, не нам его и отменять. Вот так, Александр Петрович, предупреждаю сразу: я из числа тех женщин, которые нанимаются на работу не для того, чтобы к пятидесяти пяти годам получать меньше ста долларов от государства, а для того, чтобы заработать себе на остаток жизни пораньше и побольше. Уж извините, если что сказала не так, но, как говорится, откровенностью за откровенность.

Не ожидал он от сущего ребёнка такой зрелой речи. И по форме, и по содержанию. Меняло ли это его планы и намерения? Конечно же, нет. В конце концов, она права: даже целомудренная Верочка и та подцепила топ-менеджера Юру, сынка крупного нефтяного магната. Теперь привяжет его к себе окончательно пуповиной младенца: знать надо этого телка – на верёвочке водить можно. И сколько ещё в банке таких женихов!

Бывают и совсем вопиющие примеры. В соседней башне секретарша окрутила самого президента. Семью бросил, жил чёрт-те в каком шалаше, чуть ли не у неё в хрущобе, оставив коттедж в Жуковке жене. Потом, конечно, заново отстроился, в соседнем посёлке, и всё наладилось. Правда, президент тот совсем не породистый, совсем чернозёмный, а у третьего сословия свои представления о жизни.

С другой стороны, случались подобные истории и в августейших семьях. В начале семидесятых один кронпринц привёз себе из-за границы принцессу-секретаршу. Теперь оба благополучно восседают на троне.

Наверное, она права. Татьяну Ларину тоже вывозили из глухомани в Москву, на ярмарку невест. Да, в каждые времена эта деликатная проблема решалась не без сложностей. Нельзя же, в конце концов, обо всех судить по себе: да, ему повезло, он женился по любви, не прилагая особых усилий, на барышне своего круга. Хотя о чём он: мужчине-то всегда легче.

Долгое осмысление услышанного вызвало новую паузу в диалоге. Викторию она напугала: ей показалось, что язык сослужил дурную службу, и хорошее место может так же быстро уплыть, как и замаячило на горизонте. Собеседница решила дать задний ход:

– Нет, вы не подумайте, будто я путана какая-нибудь. У меня не тот характер, чтобы торговать собою.

– Уж сразу – торговать. Некоторые, например, любят себя дарить, – решил продолжить щекотливую тему Александр, перейдя в более уместную для неё тональность. – Или сдавать в аренду.

– Это одно и то же, – авторитетно заявила Виктория, – слова только другие.

– Важно, не как это называется, а как часто случается. Один раз в жизни женщина может позволить продаться без всякого ущерба для собственной репутации. А вот дарить себя часто и беспорядочно – всегда считалось предосудительным. Такая щедрость позволительна лишь изредка.

– Извините, но это – та же проституция. Только не за деньги, а по бартеру: она ведь рассчитывает при этом на ответный подарок, – мудро заметила Виктория.

Собеседники словно поменялись ролями. Теперь блюстителем пуританского благочестия выступала она.

– Разумеется, ответный и соразмерный. Но прелесть вся в том, что презренный металл не участвует здесь никак. Подарок – суть проявления человеческой личности, его этических и эстетических представлений. Он, кстати, не всегда даже облачён в материальную форму.

– Не хотите ли вы сказать, – поспешила уточнить девица, – что ваше приглашение на работу можно рассматривать как подарок?

Однако же тяжело вести разговор с нынешней молодёжью! Вроде бы и логичный вопрос, но очень уж не ко времени и в лоб. Говорить «да» ещё рано, отрицать – сразу сжигать все мосты. Нет, грубо воспользоваться ей он никогда не сможет, даже если этого очень захочет она сама, но, как знать, вдруг у него возникнет к ней чувство. А что такое может произойти, он начинал интуитивно ощущать уже сейчас.

– Пока нет, – уклончиво попытался отшутиться Александр. – Подарок ведь должен понравиться, вызвать восторг. Иначе он считается сделанным не от чистого сердца. Так что считайте: никакого подарка до сих пор вам не предлагали. И потом не забывайте: зарплата, социальный пакет, пресловутый конверт – всё это не из моего кармана. Я и сам такой же наёмный работник. Так что разговор о подарке здесь совершенно неуместен.

– Допустим, это так, – гораздо более серьёзно, чем до этого, произнесла Виктория, – но я всё равно буду вам что-то должна.

– Конечно, – продолжил в прежней манере Александр: – не опаздывать, не грубить звонящим по телефону, не делать орфографических ошибок в письмах, не отсылать факсы по неверному адресу…

Она снова перебила его:

– Вы только сказали, что сами – наёмный работник. Значит, это всё не вам. А я говорю о долге перед конкретным Александром Петровичем, из плоти и крови, за устройство на хорошее место, которое мне, может быть, вовсе по заслугам и не полагается. Задаром у нас ничего не бывает. А если и бывает, то, как бесплатный сыр, – только в мышеловке. Неужели вы думаете, что такой мышке, как я, хочется в неё попасть? Между прочим, я никогда не делаю долгов, даже за день до получки. Поэтому мне важно знать: чем я должна отплатить вам за любезность. Неужели вы не понимаете, что каждая вторая секретарша, сидящая в клоповнике, наподобие моего, за такое предложение согласилась бы быть вашей Моникой Левински по десять раз на дню!

Александр решил снова уклониться от прямого ответа:

– Видите ли, Виктория, игра в Монику Левински, как вы изволите выражаться, очевидная гадость. Но мы же не вправе исключать, что между этими людьми – президентом и практиканткой – существовали не только порицаемые обществом отношения, но и такие, которые воспевают поэты. Наверное, не слишком уж они порочные создания.

– Моника здесь ни при чём, – сухо заметила настырная девица. – Это иносказание такое. Не называть же всякие мерзости своими именами.

– Ага, всё-таки – мерзости. Значит, вы подозреваете меня в намерении совершить мерзость. Как-то не очень любезно с вашей стороны, – перешёл в атаку Александр, воспользовавшись словесной небрежностью собеседницы.

– Вовсе нет, – ничуть не смутилась Виктория. – Зачем вы так плохо обо мне подумали? Просто мне хочется совершить честную сделку.

– И чем же, по-вашему, честная отличается от нечестной?

– Тем, что честную общество порицает, а нечестную нет, потому что её воспевают поэты, – сделанной усмешкой ответила девушка, показавшаяся в этот момент Александру не такой уж дурнушкой. Очевидно, мышцы лица, ответственные за улыбку, на мгновенье переменили его к лучшему.

Он отвлёкся, наблюдая изменение её внешности, и до него не сразу дошёл смысл сказанного. Впрочем, смысла и не было – был очередной вызов общепринятой морали.

– Если я не ослышался, вы ставите знак равенства между гадким и честным, с одной стороны, и романтическим и нечестным, с другой.

– Вы не ослышались.

– Как прикажете понимать?

– Очень просто. Если говорят: оближи мой ботинок – получишь сто долларов, то это гадко, но честно. Если говорят: я тебя очень люблю, но ты меня особенно возбуждаешь, когда лижешь мой ботинок – это романтично, но нечестно: тут ни любви, ни денег. Я давно уяснила: здоровый мужской инстинкт диктует желание поюзать каждую мало-мальски привлекательную женщину. Честность, по-моему, в том, чтобы не обманывать себя самого и не камуфлировать похоть под возвышенные чувства. Надо прямо говорить: да, я самец, а ты самка, мне тебя хочется, но не на всю жизнь, а на разок-другой, за это я могу дать тебе столько-то или сделать то-то и то-то, если ты согласна. Такой вариант я считаю честным. Но чаще бывает другой: крутят несчастной девушке голову, добиваются всего чего хотят, а потом заявляют, что больше от неё ничего не нужно, что она своё получила сполна, и они, мол, в расчёте. Романтики – выше крыши, но подлости – ещё больше, потому что самое дорогое для женщины – время, а его не компенсируешь ничем.

Боже, из каких книг она всего этого нахваталась? Ведь собственного опыта в восемнадцать лет – кот наплакал. Или специально учат их всякой дребедени в разных Ольгиных наставницы-доброхотки, пугая столичными сердцеедами?

– Хватит, Виктория, хватит. Послушай теперь, девочка, меня, – прервал её монолог Александр. После такого потока инфантилизма, хотя и облечённого во вполне зрелые словесные конструкции (лишь словечко поюзать напомнило влияние молодёжной субкультуры), он уже не мог обращаться к этому наивному, но очень самоуверенному ребёнку на вы. – То, что ты говоришь, напоминает (в памяти почему-то мелькнула странная на первый взгляд аналогия) пятилетний план развития народного хозяйства, по которому мы жили, когда ты пешком под стол ходила. Всё в нём вроде бы хорошо и грамотно, составлен он с любовью к стране и людям, но вот беда: то эти гады-учёные компьютеры изобретут, то сотовые телефоны, то видеомагнитофоны DVD-плеерами заменят, а в плане – сплошные пишущие машинки и чёрно-белые телевизоры с ручными переключателями. Неповоротливая промышленность и та год от года кардинально меняется. Ты же чувства человеческие хочешь до конца дней расписать. Так не бывает. Сегодня мне кажется, будто я полюбил эту женщину на всю жизнь, но завтра встречаю другую, а послезавтра бегу к первой, потому что мои чувства к другой оказались чисто платоническими. Вот почему интимные отношения людей не могут служить валютой при расчётах за услуги. Ты сейчас в таком возрасте, когда секс вымещает из головы всё остальное, и тебе кажется, будто и окружающие только и думают о нём. Это далеко не так. С возрастом человек охладевает к подобным занятиям, они приедаются, как и многое другое. И вообще эротический интерес порождён инстинктом продолжения рода, а когда долг перед природой исполнен – он заметно снижается. Возможно, ты думаешь, что расплатиться за долги можешь только собственным телом, воображая его сегодня самым дорогим своим имуществом. Так вот уясни себе, детка: мы живём в России, нам западный принцип «ты – мне, я – тебе», идущий ещё из Древнего Рима, в корне чужд. У нас есть свой: «ты – мне, я – другому, он – третьему, тот – тридцать третьему, а уж тридцать третий – тебе». Но даже если и непосредственно quid pro quo, то не сразу, чтоб должок поскорее спихнуть, а в нужную минуту. Ментальность народа, как известно, скрыта в его фольклоре. Вспомни сказку про Кощея Бессмертного. Что говорят разные звери, прося помощи у Ивана-царевича? «Я тебе пригожусь». И в критический момент выручают героя. Помогать надо тогда, когда это позарез необходимо. Если у меня есть возможность сделать добро – я его должен сделать. Тогда я получаю моральное право рассчитывать на ответную услугу. Неважно, с чьей стороны. Даже лучше, если происходит круговорот добра. Например, окрепнешь ты, станешь на ноги, отыщешь такую же смышлёную девчонку и поможешь ей, как однажды помогли тебе. Как знать, вдруг она окажется моей внучкой или правнучкой, которой сам я уже не смогу ничего сделать. Так и вернётся ко мне твой должок. Главное – носить его в сердце, а не стряхивать, как рукавицу. Желание за всё рассчитаться сполна и сразу – слишком простой уход от ответственности. Поэтому и не мечтай расплатиться со мной сегодня или завтра. Так легко не отделаешься! Твой долг отныне – нести эстафету добра. Россия наша, уж извини за высокопарность, стояла на этом и стоять будет. А всякие бартеры иноземные ты из головы выкини: они только для торговли годятся. Долг земной – это не товар.

Интересно, что она на это скажет.

– Ой, я вас, кажется, узнала. Вас раньше часто по телевизору показывали. Вы вроде бы депутатом были, – восторженно произнесла Виктория, и Александр испытал желанное чувство гордости за оставленный им в народной памяти след. Если даже девица, бывшая в ту пору подростком и жившая в провинции, помнит его интонации, манеру говорить, убеждать, значит, они чего-нибудь да стоят, значит, ещё пригодятся и востребуются. Нравоучитель в нём мигом отошёл на второй план, уступив место оратору, трибуну:

– Да, был. Моим словам доверяли миллионы людей. И ты должна мне доверять.

В этот момент за окном стало заметно темнее. Видимо, миновали какой-то подмосковный городишко и въехали в совершенно неосвещаемую полосу дачных посёлков. Из-за двери послышался голос проводницы:

– Санитарная зона кончилась. Туалеты открыты. Можно идти умываться.

– Наверное, пора укладываться, – сказал Александр. – Начнём с верха. Кто у нас наверху?

– Я, – бодро отозвалась Виктория.

– Тогда вперёд, на санобработку.

Пока соседка отсутствовала, он переоделся в пижаму и достал из чемодана туалетные принадлежности. Среди них и мыло, и полотенце, и даже туалетная бумага: казённое имущество ещё с советских времён вызывало у него брезгливое чувство, хотя в последнее время оно стало заметно лучше.

Вернувшаяся Виктория быстро, без помощи лестницы, взгромоздилась на верхнюю полку, где ей и в самом деле было удобней.

– Можно, я почитаю на ночь? – спросила она.

– Конечно. Мне это нравится вдвойне: во-первых, тогда смогу заняться тем же и я. Во-вторых, приятно встретить родственную душу, особенно среди современной молодёжи, не очень-то жалующей вниманием книги. Ты что читаешь?

Задавая этот вопрос, он внутренне сжался, ожидая услышать не вызывающее его уважения имя: ведь придётся признаться в невежестве – по-иному новое поколение и не воспринимает упорное нежелание старших знакомиться с современной белибердой. Ответ его удивил и порадовал:

– Бориса Васильева. «Глухомань» называется.

Этого автора он любил. И как писателя и как человека. Вышедший сравнительно недавно роман ему тоже нравился, хотя веяло от него полной безысходностью. Не мудрено, что угодливая и продажная критика его просто замолчала, словно не выплёскивал именитый мастер свою боль на книжные страницы. О всяких постмодернистских поделках трубят день и ночь, а серьёзного произведения не замечают. Ничего не поделаешь, вырвавшийся из бутылки джинн дилетантизма властвует теперь везде!

– И как тебе книга?

Вопрос он задавал провокационный: произнесёт она или нет слово «нормально», звучащее из уст современного человека в девяноста девяти случаях из ста?

– Здорово. Всё очень жизненно. И герой смелый. Настоящий мужчина. Надо же! Девица явно не безнадёжна.

– А что ещё ты читала у Васильева?

– «А зори здесь тихие». Это мы в школе проходили. «Завтра была война». Мне очень понравилось. Решила теперь посмотреть, как он о наших днях напишет.

– Что ж, молодец, что такой серьёзной литературой интересуешься, – похвалил её Александр и отправился умываться.

Понятно теперь, почему у неё правильная взрослая речь. Всё-таки как много зависит от книг! Все мы слышим на улице сплошной мат и неандертальское мычание косноязычной толпы, но продолжаем изъясняться на языке Пушкина и Бунина. Видно, потому, что много читаем. Телевидение теперь культуры речи не прививает, скорее, наоборот. Там уже значение слов стали путать. Недавно назвали неприкасаемым одного важного сановника. Совсем одурели: неприкасаемые – это самая низшая каста. А рекламу послушать – вообще волосы на голове дыбом встанут. Одна передача достойная была – беседы с Солженицыным – и ту с эфира сняли. Да, дали тогда маху с отменой цензуры! Отменять надо, но только политическую. Лингвистическую нужно обязательно оставлять. Ради сохранения культуры. Даже понятие в русском языке есть такое – нецензурное слово. Теперь получается – все цензурные. А манеры, интонации… Кого копирует сегодняшняя молодёжь? Конечно же, героев телеэкрана. А там – плебс густопсовый над русским языком издевается. Стремились к торжеству свободы – получили торжество Эллочки-людоедки. Попробуй сыграй её сейчас, чтобы авторский гротеск подчеркнуть, – на современном языковом фоне и не получится!

Когда Александр, выстояв очередь и неторопливо совершив все привычные процедуры, возвратился в купе, Виктория по-прежнему читала. Горел верхний свет. Он улёгся головой к двери (в поездах его вечно продувало из окна) и открыл книгу. Первый же вонзившийся в глаза абзац заставил внутренне содрогнуться:

«Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключавших в себе время, словно струйку песка или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стесняясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: “талия”по-итальянски будет “vita”, также как “жизнь”…»

– Скажи, Виктория, а как тебя дома зовут, каким уменьшительным именем? – решил вдруг спросить Александр.

– Кто как: мама – Викой, папа – Витей, а бабушка – Витой.

– Последнее мне нравится больше, – с радостным возбуждением заключил он. – Я тоже буду обращаться к тебе так.

– Хорошо, – сказала девушка, зевнула и захлопнула книгу. – Я кончила, а вы можете продолжать.

До конца очередной главы оставалась ровно страница. Начинать новую не имело смысла. Не хотелось светом верхней лампы мешать ребёнку переселяться в царство Морфея. Да и было над чем поразмышлять в темноте.

Ведь через несколько часов – а во сне они составят одно мгновенье – он впервые окажется в местах, где должен был родиться, расти и, может быть, жить до сих пор, если бы не вмешался смерч истории, разметавший людей по земле в хаотическом порядке. Видно, хаос этот длится и поныне, раз только теперь едет он на родину предков, такую близкую и такую далёкую.

Надо приготовиться к необычному свиданию с прошлым, собраться с мыслями, продумать каждое слово. Так он и замышлял в суете московских будней, не оставлявшей времени для раздумий: настроиться на нужный лад по дороге, в поезде, где всё равно долго-долго не сможет уснуть.

И вот настал тот самый момент. Но в голову почему-то лезет только она, маленькая стройная девчушка, посапывающая на верхней полке.

Неужели за одни сутки могут произойти две такие разные и такие важные встречи?

Уснул он лишь после того, как во время долгой стоянки вдоволь налюбовался из окна видом вокзала в Орле, откуда поезд, сменив строгий курс на юг, свернул слегка в сторону новой западной границы России. Но так до последней минуты и не смог избавиться от мыслей о случайно (или вовсе не случайно) подвернувшейся ему в пути девушке со столь многозначительным именем.