Читать книгу Старинное древо - Андрей Красильников - Страница 6

Конечно же, тучная проводница подняла их ни свет ни заря, начав колошматить в дверь и истошно вопить:

– Подъём! Подъём!

– Ladies first, – прохрипел сонным голосом Александр, стремясь выиграть хотя бы минут десять.

Но Виктория вернулась быстрее. Видимо, основной туалет отложила до дома.

Ему же нужно было привести себя в порядок по полной программе: не появляться же впервые перед земляками не совсем comme il faut. Кроме того, подобно Чацкому, предстояло попасть прямо с корабля на бал.

В этот день древний Ольгин отмечал своё восьмисотпятидесятилетие. Собственно говоря, по этому поводу и ехал на родину предков наш герой.

Но начался его путь намного раньше, ещё при жизни отца. Берестов-старший незадолго до кончины принёс из книжного магазина напротив писательской лавки какой-то дорожный атлас и стал внимательно, с лупой его изучать. Никто поначалу не обратил внимания на очередное чудачество старика, но как-то раз тот позвал сына, ткнул пальцем в карту и загадочно произнёс:

– Видать, стоит ещё.

Неправильно считать, что люди с возрастом становятся многословней. Культурная часть человечества, наоборот, с годами начинает экономить любую энергию, в том числе и речевую, пользуясь лапидарными способами выражения своих мыслей.

Александр недолго расшифровывал эту загадку. О селе Троицком он несколько раз слышал от бабушки, не очень-то любившей вспоминать вслух дореволюционную жизнь. Но всё же избегать произнесения этого названия ей не удавалось, особенно когда нравоучительные речи касались детства его отца, ангельского ребёнка в отличие от непоседы внука: мол, папа твой терпел там больше неудобств, но вёл себя гораздо лучше. Где там? У нас в Троицком.

На топографической схеме наименование села было набрано шрифтом, предполагавшим проживание в нём порядка тысячи жителей. Его почти пополам рассекала трасса областного значения. А где асфальт – и жизнь совсем другая. Да при таком количестве людей наверняка сохранились основные учреждения, инфраструктура, как теперь принято называть. Один из её элементов – почта – был даже запечатлён условным значком на карте.

– Да, если есть дорога и почта, видать, стоит, – подтвердил Александр.

– Надо бы съездить, – впервые в жизни произнёс эти крамольные слова отец, не пояснив при этом, кому они адресовались: себе или сыну.

Крамольные, потому что в годы советской власти и мечтать было заповедано, чтобы бывшему владельцу или даже его наследнику объявиться в экспроприированном имении. Во-первых, принадлежность к первому сословию все старались тщательно скрывать, опасаясь репрессий. Даже после пятьдесят шестого года: как знать, чем обернётся эта оттепель, не похолодает ли снова – скинули же самым подлым образом её инициатора. Во-вторых, категорически неприемлемым считалось нарочитое упоминание конкретных реалий, связанных с прежним общественным положением. Прежде всего это касалось недвижимости. Её словно бы ни у кого не существовало. Если в принадлежности к проклятому классу человек ещё мог с определёнными оговорками признаться («чем я виноват, что в такой семье родился» или «совсем тогда маленький был»), то заявить во всеуслышание о владении клочком земли с мало-мальски приличной постройкой почиталось абсолютно невозможным. Даже обезумевшие дряхлые старухи, не стеснявшиеся поносить советскую власть, обходили молчанием столь опасную тему. И уж, конечно же, в голову никому не приходило навещать родные места, где всё население несколько десятков лет воспитывалось в духе классовой вражды и вытекающей из неё ненависти к прежним хозяевам. Тут можно было ожидать всего, вплоть до линчевания, даже в годы оттепели.

Но уже наступили другие времена. Теперь отношением к дворянским гнёздам можно снова если не гордиться, то, во всяком случае, козырять в доверительных беседах с понимающими людьми. Кое-кто заговорил и о возврате уцелевших развалин их бывшим владельцам (о сохранившихся в целости речь почему-то не шла). Всё равно, дескать, ничего не докажут, коль и живы до сих пор, а зато какой promotion новому мышлению!

Пётр Александрович Берестов оставался единственным наследником Троицкого. Но было ли что наследовать за канувшим в эмигрантскую небыть отцом?

Конечно, родителя волновал не имущественный вопрос: собственные воспоминания, подкреплённые видами на старинных фотографиях, не оставляли надежд на сохранность их деревянного дома, даже если и не спалили его, следуя тогдашней моде, любящие крестьяне. Строение непоправимо обветшало ещё до появления на свет маленького Пети, и в семье только и говорили: скорее бы кончалась эта война – надо перестраивать заново усадьбу. Старику хотелось ради торжества справедливости хотя бы на часок наведаться в село, где его крестили, где лежат на погосте останки предков, и, если сохранились какие-либо следы захоронений, выторговать себе самую маленькую толику дедовской земли: три аршина на могилку. О другой недвижимости он и не мечтал.

Ксения Георгиевна, как только поняла по намёкам намерения мужа, позвонила Александру и срочно вызвала его к себе для серьёзного разговора. Пользуясь глухотой супруга и всепоглощающей страстью того к операм (тогда ещё по телевидению их показывали), она прямо при нём, под оглушительный марш Радамеса, категорически потребовала, чтобы сын не потакал отцу в желании узнать что-либо про давно забытое село, не говоря уж о безумном плане его посетить. Поскольку без сопровождающего Петру Александровичу никак не по силам туда добраться, а компаньоном мог оказаться только он, мать взяла с Александра слово уклоняться под разными благовидными предлогами от поездки, даже в одиночку.

Придумывать предлоги не пришлось. В ту бурную пору исторических перепутий работать приходилось и день и ночь: к привычным повседневным заботам добавилась кипучая, отнимающая массу времени общественная деятельность, плавно перешедшая в политическую. Не получалось даже выкроить часок у мольберта. Отец всякий раз ворчал, но ничего не мог возразить на пространные объяснения сына, что тот, мол, трудится в поте лица, чтобы установить в стране совсем другие порядки, при которых их на руках отнесут в родовое поместье и даже выплатят компенсацию за незаконно отчуждённое имущество.

Старики делятся на две категории. Одни беспрерывно твердят о смерти и требуют от домашних относиться к себе, как к умирающим, словно косая уже маячит у дверей. Другие, напротив, вообще замалчивают эту тему, будто собираются пребывать в худшем из миров вечно, и даже не делают необходимых распоряжений, чем усложняют жизнь наследникам. К счастью, Пётр Александрович относился ко вторым и ни малейшим намёком не напоминал, что часы его в любом случае сочтены, что надо торопиться, и вовсе необязательно в таком возрасте дожидаться светлого дня, когда можно въехать в отцовское имение на белом коне.

Александр хорошо понимал мать и разделял её позицию. Ухаживать за могилой в шестистах километрах от дома – абсолютно нереально. И кому она будет нужна дальше, после их собственной смерти? Он только боялся, как бы отец не затвердил свою последнюю волю на бумаге. Облечённая в материальную форму, она приобретала бы ту степень императивности, при которой порядочному человеку уже невозможно ею пренебречь. Впрочем, Берестов-старший категорического намерения покоиться в Троицком не имел: он обусловливал это разными обстоятельствами. Для выяснения их и требовался вояж в те края, а, затягивая его, сын пытался обезопасить себя от последствий возможного чудачества родителя.

Так и не довелось последнему обитателю старинной усадьбы найти покой под её кладбищенской сенью. Умер он неожиданно, во сне, а ещё днём последний раз в жизни произнёс сакраментальную фразу:

– Да, пора ехать в Троицкое.

Как ни странно, но именно с кончиной отца открылся Александру путь в родовые пределы. Однако набранный к тому времени общественный вес не позволял вольно плавать по морю житейских забот. Отправиться туда обычным образом: сесть в поезд, взять на вокзале такси и нагрянуть как снег на голову партикулярным человечком он не мог. Являться в качестве государственного мужа тоже не с руки: слепому было заметно, что романтическая волна конца восьмидесятых схлынула, вынеся на поверхность людишек второго ряда, будь то политика, экономика, наука, искусство, что угодно. А в их среде, холуйской по своей природе, не приветствовалось выпячивание благородной родословной, ибо сами они таковой не обладали. Настроение хозяев передавалось и холопам, сверху вниз, вплоть до отдалённых весей матушки-России. Так недолго и депутатский мандат потерять после неосторожного визита. Потонувшая в невежестве пресса, падкая на сенсации и высасывающая их из пальца, такое раздует – хоть всех святых выноси!

Но на пороге миллениума мандат он-таки утратил. Не помогло сдерживание всё больше жившего в нём желания. Незаметно для самого себя в последние земные годы Петра Александровича Берестов настолько проникся, буквально пропитался интересом к старине, что не мыслил будущего без поездки в Троицкое. И решил подсластить ею горечь поражения.

К счастью, губернатором той области оказался совсем не холоп, а вполне самостоятельный человек, генерал, сам потомок боярского рода. Но это было не единственной причиной, делавшей его белой вороной среди других региональных руководителей. Пост свой он занял не с помощью, а вопреки державной воле, выиграв в последний момент суд, позволивший баллотироваться на выборах (угодливые холуи первоначально его такого права лишили, введя на местном уровне ценз оседлости). Победив, генерал завёл в области новые порядки, не шибко считаясь с отношением к ним в столичных кругах. Он и до этого выделялся в кремлёвской свите склонностью к выражению собственного мнения, отличного от начальственного. За что даже поплатился почти пятью месяцами свободы, оставаясь в течение первой их половины номинально вторым лицом в государстве (случись что за это время с первым лицом – руководителем страны автоматически становился бы политический узник).

Сразу после неудачных для себя выборов, но ещё в ранге парламентария, Александр под деловым предлогом посетил губернатора в его кабинете на Большой Дмитровке (тогда ещё главы регионов ex-officio входили в верхнюю палату). Однако разговор об одном осиротевшем законопроекте занял немного времени, а большую часть беседы собеседники уделили теме несостоявшейся в России реституции. Вот тут-то Берестов и ввернул давно заготовленную фразу:

– Между прочим, у меня на вашей территории тоже кое-какие интересы имеются.

Губернатор, обладавший взрывным характером, выпалил мгновенно:

– Чего ж ты, Саша, раньше молчал? (Всех мужчин моложе себя он величал по имени и на ты.) Давно бы уж всё тебе и оформили.

В этот момент проситель почувствовал себя Чичиковым в гостях у Ноздрёва. Такой сгоряча и по дружбе что угодно оформит. Но надёжно ли это? Да и что оформлять – толком не ведали оба.

После уточнения содержательной части «интересов» решили, что отставной депутат в ближайшее время приедет, осмотрит всё на месте, и тогда они вернутся к начатому разговору.

Однако вскоре наступил Новый год, потом пошли святки, затем начался длительный процесс устройства Александра на новую работу. Поездка откладывалась и откладывалась. Чтобы губернатор окончательно не забыл своего обещания, Берестов послал ему письмо с просьбой поручить местным чиновникам подготовить к его приезду кое-какие архивные выписки.

Когда он собрался было отправиться в путь, губернатор уже лишился своих полномочий, став жертвой новой интриги. На сей раз строптивца сняли с очередных выборов в самый последний момент, когда никакой суд уже не успевал исправить дело. Сценарий, разумеется, разрабатывался в другом городе, где излишне самостоятельного руководителя холуйское сообщество люто ненавидело и решило посчитаться с ним за всё сразу со всей свойственной этому сплочённому клану подлостью.

Однако на смену пришёл не ставленник интриганов, а, как часто бывает в подобных случаях, не вполне угодный им депутат-коммунист. Такое развитие сюжета полностью перечёркивало план Александра. Новый губернатор тут же повесил в своём кабинете портрет главаря шайки, ограбившей всех российских собственников, давая понять: за возвратом краденого сюда и не суйтесь. Неизвестно, как бы он отнёсся даже к невинной экскурсии барского отпрыска на родину предков. Вряд ли бы одобрил и уж, разумеется, хлеб-соль не вынес. В общем, просить поддержки у такого воеводы Берестов не решился. Какое-то время он находился в ожидании обещанного ему назначения в Совет Федерации и благоразумно оттягивал поездку до этого события. Но не сложилось: хозяева банка, в котором он работал, в последний момент поскупились, хотя с господами Никольским и Белоцерковским удалось договориться о вполне приемлемой цене.[1]

Отныне прежняя дилемма перед ним не стояла: официальным лицом он быть перестал (очевидно, навсегда) и мог ехать лишь как лицо частное. Но вся беда в том, что к роли простого человека Александр не привык, вернее, отвык от неё, напрочь забыв старые времена, когда не почитался ещё общественным деятелем. Впрочем, даже в те далёкие годы простым он себя не считал. Его профессия выделяла тогда людей из общего ряда и ставила на одну доску с сильными мира сего: художник в глазах обыкновенных советских граждан выглядел ничуть не менее значимой персоной, чем секретарь райкома, а художник из Москвы для провинциалов потянул бы и на секретаря обкома. Но сейчас народ одичал настолько, что явись к нему сам Илья Глазунов или даже Илья Репин – бровью не поведёт. Берестов не был ни тем, ни другим, да и ремесло своё фактически забросил, сменив положение свободного творца на несвободного служащего. Несвобода выражалась во всём: начиная с необходимости отсиживать положенные часы в присутственном месте, кончая полной зависимостью каждого шага от желаний и даже капризов хозяев банка. Последние не относились к самодурам, напротив, стремились к демократичности и изысканности, но их хвалёная толерантность никак не распространялась на узкий круг приближённых, в который входил и Александр. С одной стороны, с его мнением считались и на предлагаемые им проекты не скупились, с другой, заставляли заниматься многими противными его натуре вещами. И всё же должность вице-президента всем известного и всеми уважаемого банка давала несравнимо больше, чем просто средства к существованию: статус в обществе, вполне сопоставимый с утраченным депутатством. Но вот незадача – в обществе, а за пределами кольцевой автодороги эта золочёная карета мигом превращалась в тыкву: там признавался только один банк – сберегательный, а про остальные даже крупные начальники слыхом не слыхивали и уж, конечно, никакого пиетета к их функционерам не испытывали. Даже простой художник был понятнее и уважаемее там, чем банкир. Ну а банкира, явившегося ни с того ни с сего в дедовское имение, однозначно восприняли бы как олигарха, нагрянувшего что-нибудь хапнуть у зазевавшегося народа.

Нет, представать впервые перед земляками в таком качестве он тоже не хотел.

Больше года провёл Александр в сомнениях, колебаниях, истощающих душу раздумьях о поездке, пунктом назначения которой постепенно становился словно второй горизонт: всё вроде бы просто, всё вроде бы рядом, только добраться никак не удаётся.

И вот весной пришло письмо. Администрация Ольгина извещала, что в сентябре состоится празднование восьмисотпятидесятилетия города, основанного князем Олегом Святославичем, праправнуком Ярослава Мудрого.

Ни даты, ни времени, ни точного места… Не ответив на главный вопрос, депеша породила новые. Откуда разузнали его домашний адрес? Приглашают или просто извещают? И в качестве кого?

Июнь и июль провёл он в нервном ожидании следующего послания. Но оно так и не поступило. В августе Берестов отправился в отпуск, где, купаясь в тёплом море и загорая на белёсом песчаном пляже, невольно выкинул из головы мысли об Ольгине.

Вернулся он домой первого сентября. Никакой конверт его в Москве не ждал. Видно, и в этот раз не судьба.

И вот неделю спустя раздался телефонный звонок:

– Александр Петрович? Вас беспокоят из Ольгина. У нас двадцать второго праздник. Вы приедете?

Поначалу захотелось отчитать звонящего за бесцеремонность и послать его к чёрту. Разве можно тянуть до последней минуты: у него на месяц вперёд всё расписано! Но очень уж располагал к себе анонимный голос. Даже на расстоянии чувствовалась совсем другая интонация, чем у московских порученцев. Этот человек сразу показался необычно добрым и интеллигентным, несмотря на полное незнание современного делового этикета. Да и двадцать второе приходилось на воскресенье, а однодневная отлучка в выходной из Москвы не нарушала его планов.

– Пока не могу ответить. Позвоните, пожалуйста, завтра, – дипломатично предложил Александр, рассчитывая выиграть время.

За день он обдумал план разговора с так и не представившимся ему человеком, и когда следующим вечером услышал в трубке его голос, начал с форменного допроса:

– С кем имею честь?

– Анатолий Сергеевич Стремоухов, – представился звонивший.

– Ваша должность?

– Заместитель главы города.

– Откуда узнали мой адрес?

– Нам переслали ваше письмо губернатору.

– Так это же было два года назад, – удивился Берестов.

– С тех пор мы вас и ждём.

Ничего себе поворотик! Выходит, бравый генерал со своей солдатской прямотой отправил его личное послание прямиком в администрацию райцентра. А там готовы исполнять поручения любого из областных руководителей, даже отставного. Похоже, любезный приём ему обеспечен. Значит, можно идти напролом.

– Скажите, Анатолий Сергеевич, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в посещении села Троицкое?

– Конечно. В воскресенье отметим юбилей Ольгина, а в понедельник съездим в Троицкое. Машину я уже заказал.

По понедельникам у них в банке оперативка. Но манкировать такой возможностью было бы глупо. Мечта сама шла в руки, безо всяких усилий с его стороны. Поездка в сопровождении районного начальника – о чём ещё большем мечтать! Сразу отпадают все нелёгкие объяснения: кто такой, зачем приехал, чего тебе надо.

– Извините, а в каком качестве вы меня приглашаете? – спросил он на всякий случай. Генерал мог и забыть о его неудаче на выборах – он подобные мелочи в голове не держал – и начертать категоричную резолюцию: выполнить все просьбы депутата Берестова. Не вышло бы конфуза.

– Вы для нас желанный гость. Единственный правнук по прямой линии Петра Александровича Берестова, крупного земского деятеля нашего уезда. Мы направили приглашения всем потомкам известных людей города.

– Положим, мне вы ничего не послали, – Александр решил всё-таки слегка пожурить Стремоухова. – Лишь немного подразнили весной.

– Почему же? – удивился тот. – Рассылкой занимался я сам. Извините, что получилось поздновато, но нам только на прошлой неделе подписали смету и приказ. Мы ещё в первых числах сентября не были уверены, что праздник состоится.

Да, Россия есть Россия! Особенно в глубинке. Будто торжество можно организовать за полмесяца! Он мысленно представил себе, как придётся целый день сидеть в каком-нибудь замызганном кинотеатре, единственном на город, слушать приветственные речи, аплодировать местным передовикам производства и смотреть концерт художественной самодеятельности. Может, приехать только в понедельник, чтобы сразу отправиться в Троицкое? Впрочем, нет: так поступать, наверное, неудобно.

Его размышления породили небольшую паузу, воспринятую собеседником как знак неодобрения.

– Так вы приедете? – спросил он ещё раз и для оправдания своей настойчивости добавил: – А то нам уже пора заказывать гостиницу.

– Если вы обещаете мне экскурсию в Троицкое – непременно приеду, – успокоил его Александр, давая, однако, понять, что интересует его по-настоящему только визит в дедовское имение, а не какой-то наспех затеянный утренник. Да и утренник ли? – Кстати, во сколько и где у вас праздник?

– Программа обширная, займёт целый день. В пригласительном билете, который скоро к вам придёт, всё перечислено. Вас будут сопровождать всюду, где вы пожелаете побывать. Сообщите только, пожалуйста, номер вагона. Мы вас встретим на вокзале.

Оставалась самая малость: отпроситься на день (воскресенье не в счёт) у банковского начальства.

Наутро он попросил президента о внеочередной аудиенции и изложил ему всё как есть. Тот заулыбался:

– Делать нечего, господин помещик, придётся вас отпустить. Но с одним условием: и мне присмотрите по соседству какое-нибудь выморочное именьишко.

В шутках этого лощёного парвеню, как уже давно заметил Александр, всегда надо искать пресловутую долю правды. Очевидно, он намекал на очередной оригинальный проект, связанный с недвижимостью. Берестов уже прославился в банке своей неистощимой фантазией, за что его, собственно говоря, и держали на этом завидном месте. За два с половиной года он придумал не одну идею использования земельного участка. Правда, все они касались либо Москвы, либо ближнего Подмосковья.

– Непременно, Михаил Давыдович. Соседей надо иметь состоятельных, чтобы сточные канавы на паях чистить, – в том же духе ответил Александр: шеф ценил лишь конгениальную реакцию на свой юмор.

Путей к отступлению больше не оставалось. Тут же был послан нарочный за билетами на поезд.

На следующий день Берестов отправился к одиноко жившей матери. Та отнеслась к его затее довольно хладнокровно: лично ей такая поездка больше ничем не грозила. Но не только для беседы с Ксенией Георгиевной, знавшей о Троицком ещё меньше его самого, навестил он отчий дом. Нужно было взять все старинные фотографии родового гнезда и вообще порыться в домашнем архиве, который раньше он не баловал особым вниманием. Правда, благодаря бабушке, неоднократно и единообразно комментировавшей каждый снимок, хорошо знал содержимое семейного альбома. Любил смотреть в детстве и старинные открытки с голубками и ангелочками, но никогда не переворачивал их в попытке прочитать содержание.

Архив хранился в письменном столе отца о двух тумбах – единственном неизученном месте во всём доме. Ксения Георгиевна никогда не лазила по ящикам мужа при его жизни, а после смерти вообще не открывала их. Сыну она заявила, что всё в квартире должно оставаться в неизменном виде, пока она жива. Разумеется, содержимое тумб можно осмотреть, но не предавая никакой ревизии. За неимением времени и особого желания Александр так ни разу и не заглянул в бумаги родителя.

Теперь они становились для него более привлекательными, поскольку могли пролить свет на некоторые неясные вопросы.

Начал он с открыток, голубков и ангелочков. С трудом преодолевая воспитанную с детства привычку не заглядывать в чужие письма (и как только могут эти несносные литературоведы совать туда свой нос!), не всегда разбирая мелкий, бисерный почерк с давно отменёнными буквами и многочисленными французскими вкраплениями, сосредоточил внимание лишь на словах Троицкое, имение и усадьба. Остальные проскальзывал глазами, особенно не вникая в смысл написанного.

Улов оказался скудным. Многочисленные корреспонденты восхищались природой тех мест, приёмом, устроенным в Троицком, храмом со звонницей. Никаких других достопримечательностей в переписке не значилось. Лишь в поздравлении шестилетнему Пете с именинами, посланном из действующей армии летом семнадцатого, упоминалось какое-то дерево. Дед зачем-то просил маленького сына прорастить за домом снятый с него жёлудь, посадив в сажени от предыдущего. Открытка оказалась последней весточкой отрезанного войной и революцией от собственной семьи полковника русской армии Александра Петровича Берестова.

Более тщательные раскопки содержимого письменного стола были вознаграждены находкой относительно свежих записей, сделанных отцом в последние годы жизни.

Честно говоря, он это и искал. То, что старик готовился к поездке, ни у кого не вызывало сомнения. Будучи человеком обстоятельным, разумеется, составлял себе план, доверяя его бумаге.

На одном листочке Александр обнаружил тщательно выведенные в столбик имена и фамилии:

Божкова Алёна

тётя Матрёна (молоч.)

Трофим, кучер

отец Варфоломей.

Ниже, другими чернилами, видимо, вспомнилось позже:

Сивков

Аристарх (певчий)

дядя Алёша.

Одно имя – густо вымарано. Долго покорпев над ним, Берестов написал сбоку: Корней или Корнил?

Венчало список размашисто начертанное дополнение:

староста Василий, второй двор от храма.

На другом листке сохранился не то рисунок, не то чертёж. Некоторые обозначения без труда поддавались расшифровке, например, дом, церковь, кладбище, сад за домом, речка. Над другими нужно было пораскинуть мозгами. Особенно загадочным выглядел маленький кружочек на противоположной стороне реки на равном отдалении от усадьбы и храма. Если соединить их – получался равносторонний треугольник.

В той же стопке оказался и мартиролог родственников, очевидно, захороненных на местном кладбище. Во всяком случае, перечень бесконечных Берестовых в колонку с указанием имён и отчеств иному толкованию не поддавался.

Самым существенным показался Александру лист с заголовком «План действий». Отец составил его не сразу, что также выдавали разноцветные записи. Состоял он из двенадцати пунктов.

1. Найти могилы

2. Дерево! (взять орешек)

3. Заказать панихиду

4. Искупаться в реке

5. Сходить в лес

6. Отыскать людей

7. Вернуть долг внукам Трофима

8. Встретиться с благочинным

9. Сделать фотографии

10. Поговорить со стариками

11. Взять земли

12. Поставить крест

От плана веяло наивностью и ребячеством. Первое выдавал самый начальный пункт. Какие там могилы спустя почти восемьдесят лет! Второе – желание сходить в лес и искупаться в реке. Видно, самые большие удовольствия, испытанные в шестилетнем возрасте, связывались именно с этими местами. И кого он хотел отыскать? Тётю Матрёну? Дядю Алёшу? Отца Варфоломея? Или певчего Аристарха? Впрочем, однажды реализм всё-таки прорезался: вернуть долг внукам Трофима. Интересно, сколько же мог задолжать маленький барчук своему кучеру? Монетку на пряник или леденец? Ох уж, эта дворянская щепетильность: взятое взаймы надо возвращать в срок! В срок, как видно, почему-то не получилось.

Но больше всего озадачил Александра второй пункт:

Дерево! (взять орешек)

Если в уплате долга потомкам давно истлевшего Трофима ещё и таился какой-то магический смысл, то что заставляло всю жизнь думать о просьбе (очевидно, невыполненной) отца и ставить её исполнение на второе по значимости место после поиска дедовских могил?

Да, опять одни загадки.

Листки с именами, чертежами, перечнем предков и планом действий Берестов аккуратно упаковал в красивую импортную папку, куда положил также все старинные фотографии Троицкого и копию своего письма бывшему губернатору.

Неохватная проводница снова бесцеремонно вторглась в купе, поведала о «своевременном прибытии в пункт назначения» и снова предложила чай. Виктория сразу же отказалась (зачем, когда скоро дома покормят полноценным завтраком), а Александру стало неудобно трапезничать в одиночку (на этот случай из Москвы ехали две сдобные булочки), и он последовал её примеру.

Но, как выяснилось вскоре, поспешил. Виктория, оказывается, собралась сходить с поезда на подступах к городу. Призналась в этом лишь после того, как он предложил ей место в обещанной Стремоуховым машине:

– Я до вокзала не поеду. Есть тут по дороге один полустаночек, совсем неподалёку от нашего дома.

Прощание оказалось скомканным: вместо часового разговора – минут двадцать. Может быть, и к лучшему: за час они бы неизбежно вспомнили вчерашний спор и неизвестно, как бы расстались. Александр почему-то побаивался отказа. Кто знает эту молодёжь, что у неё в голове: возьмёт да обернёт всё в шутку, мол, спасибо за предложение, но мне проще оставаться Золушкой, чем садиться в чужие сани.

Деловая часть расставания ограничилась передачей визитной карточки со строгим наказом звонить вечером во вторник – за инструкциями насчёт непременного свидания в среду.

– Спасибо, – только и ответила девушка, – я обязательно позвоню.

Слегка поколебавшись, спрашивать на всякий случай номер её телефона он всё же не стал. Будь что будет.

Остаток пути обсуждали предстоящий праздник. К удивлению гостя, хозяйка торжества о нём толком и не знала, лишь понаслышке.

Пригласительный билет пришёл Берестову перед самым отъездом. Вынув конверт из почтового ящика, он машинально сунул его в карман пиджака и так и не распаковывал. Вспомнил о нём лишь сейчас.

Они вместе прочитали «программу мероприятий». Марш духовых оркестров… героико-патриотический пролог… официальная часть… ярмарка… праздничный концерт… карнавальное шествие… встреча поэтов в сквере у памятника лучшему другу Маяковского (известный стихотворец оказался родом из Ольгина)… фейерверк… дискотека… Среди прочих значился и творческий вечер певицы Галины Долинг.

– Обязательно сходите, – посоветовала Виктория, – не пожалеете. Настоящая артистка.

Александр хотел расспросить подробнее: вдруг какая-нибудь современная эстрадная вертихвостка, нравящаяся лишь тинэйджерам, или грудастая исполнительница народных песен, поющая «под Зыкину» (ни того, ни другого он не любил), но попутчица решительно поднялась и почему-то протянула ему руку:

– Всё, мне пора. Стоянка здесь – всего одна минута.

Ничего не оставалось, как пожать девичью ладонь.

От этого соприкосновения – первого в их жизни – его чуть не подбросило вверх: какая-то неведомая искра пробежала по телу, стрельнула в спину и разошлась по ней приятным теплом. Подобное с ним случалось и раньше, но очень редко, лишь когда новый роман, тщательно вызревая, переходил из подготовительной стадии в практическую, и он первый раз прикасался к предмету очередного вожделения. Тут же всё случилось сразу и не по его инициативе. Да и держал в руке он всего-навсего ладонь.

Это был знак, несомненный знак свыше. Он обрадовал и испугал его одновременно. Обрадовал надеждой на взаимность, их телесной настроенностью друг на друга, полной плотской совместимостью (иначе никакой искры не возникает). Испугал тем же. До сих пор с такими юными особами он дел не имел и дал себе зарок не обращать внимания на девиц моложе собственного сына. К тому же им предстояло вместе работать. И, самое главное, всуе данное слово обязывало сдерживать все лишние эмоции.

Виктория не сразу отпустила его руку. Продолжая её сжимать, она, глядя ему прямо в глаза, лукаво спросила:

– И всё-таки, чего бы вы от меня хотели лично за свою любезность? С учётом всех ваших табу.

Ещё одна искра пронзила его, на сей раз не тело, а сознание:

– Я ведь, Вита, на самом деле не банкир, а художник. Я хотел бы написать с тебя картину.

В этот момент он даже представил до мельчайших деталей будущее полотно. Это будет современная девушка с античной талией в историческом пейзаже: вершина равностороннего треугольника с погибшей усадьбой и старинной церковью по краям. Да, именно она, Богом посланное дитя, вернёт его к творчеству. Вот в чём её истинное предназначение, её место в его судьбе!

– Договорились. Постараюсь быть примерной натурщицей, – с улыбкой произнесла она, разжала ладонь, ухватила сумку и вынырнула за дверь.

Через несколько минут поезд неслышно затормозил. Берестов видел в окно, как Виктория ловко спрыгнула на усыпанную шлаком землю (платформы почему-то не оказалось), перескочила через соседние пути и направилась в сторону жилого массива. Когда скорый стал отъезжать, она обернулась и посмотрела вслед набиравшему скорость составу. Их взгляды встретились. Так и не сказавшие друг другу до свидания, они лишь помахали на прощание руками.

Вернувшись в купе, Александр вдруг вспомнил о булочках, пожалел о незаказанном чае и торопливо проглотил свой завтрак всухомятку, в один присест.

Этим жестом он словно отчеркнул возвышенное от земного. Возвышенным представлялась некрасивая девица, которую он, несмотря на все внутренние запреты, грубо, по-животному возжелал. Земным – надвигавшаяся с каждой минутой встреча с родиной предков.

Не парадокс ли?

Нет. Первое, при всей предполагаемой телесности, оставалось мечтой, игрой воображения, а второе накатывало с неотвратимой неизбежностью, превращаясь по мере приближения из мечты в реальность, требующую приличествующих случаю слов, жестов, поступков.