Читать книгу Иной разум. Как «думает» искусственный интеллект? - Андрей Курпатов - Страница 5

ХХ век начался с небывалого революционного подъёма. Казалось, теперь всё переменится благодаря новому – научному – мировоззрению. Вооружившись этим исследовательским методом, мы сможем всё наконец понять, причём на объективных данных, через фундаментальные законы природы.

Впрочем, научные прорывы и в самом деле обещали, что в мире больше не останется тайн. И проблема «понимания» в этом ряду казалась совершеннейшим пустяком: если мы всё продумаем до конца – строго, последовательно, логично, – то в принципе любой философский вопрос будет закрыт.

Людвиг Витгенштейн

Молодой венский инженер Людвиг Витгенштейн смело берётся за эту работу и пишет свой, ставший библией позитивистского подхода, «Логико-философский трактат»[11]. Основной посыл этой работы: если мы найдём чёткое соответствие всех слов всем вещам, то в мире просто не останется неясностей и путаницы.

Однако, сделав этот шаг, Витгенштейн обнаруживает, что всё, мягко говоря, несколько сложнее. Оказывается, есть научный язык – язык математики и логики, – а есть язык житейский, бытовой. И два эти языка словно бы живут в параллельных вселенных, которые, впрочем, постоянно пересекаются, что создаёт весь тот бардак, с которым человечеству приходится иметь дело.

Витгенштейн пытается осмыслить открытую им неопределённость в своих знаменитых «Философских исследованиях»[12]. Здесь он приходит к выводу, что значения слов не находятся в какой-то гипотетической библиотеке, а рождаются только в процессе их употребления, в фактических действиях.

То есть понимать слово – значит уметь его использовать, или ещё необычнее – уметь играть в соответствующую «языковую игру». Мысль не скрыта «внутри головы», она не лежит «за словом», нет – она осуществляется в практике. Так что понимание – это не внутреннее озарение, а участие в игре, которую мы ведём вместе с другими людьми.

В своей последней работе «О достоверности»[13] Витгенштейн идёт ещё дальше. Он показывает, что даже наши самые твёрдые убеждения покоятся на основаниях, которые невозможно доказать. Мы всегда уже стоим на чём-то, что принимаем «на веру», – на доверии к языку, культуре, опыту.

Таким образом, мы не можем вывести какие-либо фундаментальные основания из логики или науки. Из чего следует, что никакое «понимание» не обладает свойством абсолютности: оно всегда держится на «ржавом гвозде» того, что не проговорено, или даже на том, что не может быть в принципе высказано.

Альфред Коржибский

Примерно тем же путём и в то же время идёт и другой выдающийся мыслитель – Альфред Коржибский. Его фраза «карта не есть территория» звучит как банальность, но это только так кажется. Для Коржибского это не остроумный афоризм, а метод, который меняет сам способ мыслить[14].

Тридцатые годы XX века – философия и наука уже пережили логику Рассела и Витгенштейна, релятивизм и квантовую революцию – выяснилось, что мир оказался куда сложнее, чем мы думали. И Коржибский отвечает на это не новой «теорией всего», а практикой мышления – общей семантикой, дисциплиной, которая учит различать слова, вещи и уровни абстракции.

Вопрос Коржибского: что мы на самом деле понимаем, когда «понимаем»? И отвечая на него, он формулирует три принципа.

• Во-первых, принцип не-тождественности: слово не тождественно вещи.

«Дождь» – не мокрость на коже, «государство» – не конкретная страна, «справедливость» – не то, о чём мы договорились в компании друзей. Мы получаем доступ к миру через знаки и, если забываем об этом, начинаем реагировать на слова как на вещи.

• Во-вторых, принцип не-всё: ни одно описание не исчерпывает объект полностью.

Мы всегда говорим не всё – в каждом «понимаю» есть незамеченные остатки. То есть любая карта, любая наша модель ограниченна, и именно поэтому её нужно всегда перекраивать по факту, в конкретной ситуации.

• В-третьих, принцип порядков абстракции.

Между «территорией» (сырой сенсорный поток) и нашими теориями о ней лежат несколько этажей абстракции: ощущение → слово → понятие → схема → система. Понимание не перепрыгивает их, а движется по ним. И путаница уровней – например, спор определения с фактом – лежит в основе ошибок.

Чтобы это утверждение не выглядело просто лозунгом, Коржибский даже придумал «наглядный прибор» – струк-турный дифференциал: воронка «территории», от неё идут нити к биркам, и дальше – ярлыки ярлыков (см. рис. 1). Всё ради одной цели – всегда помнить, на каком уровне удалённости от реальности мы сейчас находимся.

Рис. 1. Структурный дифференциал А. Коржибского

Таким образом, по Коржибскому, понимание – это корректное ориентирование среди уровней абстракции, при котором:

• «карта» осознанно отличается от «территории»;

• собственная «карта» трансформируется под новые данные;

• семантические реакции отделяются от фактов;

• сохраняется память о том, что мы говорим не всё.

Понимание – не метафизическое «озарение», а умение управлять расстоянием между словом (лингвистической картиной мира) и миром как таковым. Можно сказать и иначе: понимание – это дисциплина различения, благодаря которой «карта» остаётся лишь «картой»[15].

Это ставит нас перед вопросом: а что же мы в таком случае вообще «познаём» или «понимаем»? Получается, что мы никогда не встречаем «территорию» как таковую, а на деле лишь путешествуем в воображении – по устоявшимся схемам, учебникам, привычкам языка.

Коржибский требовал различать уровни, датировать смысл, возвращаться к фактам и держать семантическую дистанцию. Всё это предельно разумно – можно сказать, основа критического мышления. Но разве умение управлять картами – строить их, уточнять, сверять – это о «понимании»?

Поль Рикёр и Михаил Бахтин

Параллельно с этим – рационально-аналитическим – подходом в философии продолжала развиваться и другая её ветвь. На смену классической метафизике пришла философская антропология – исследователи принялись анализировать человеческий опыт, пытаясь доискаться до сути человека, включая и феномен его понимания.

Здесь нам может быть важен французский философ Поль Рикёр, который обратил внимание на то, что сам по себе язык никогда не говорит однозначно. Он отходит от пространных идей своих предшественников – Эдмунда Гуссерля, Мартина Хайдеггера, Ханса-Георга Гадамера – и утверждает, что всякое понимание есть интерпретация[16].

Тоже звучит вроде бы как банальность, но и тут не следует торопиться. Если мы говорим, что понимание – это интерпретация, то это значит, что мы никогда не имеем дело с «подлинным» смыслом. Все наши понимания – это, если угодно, «личное мнение», и у каждого, включая даже автора той или иной идеи, оно своё.

При этом интерпретации, как объясняет Рикёр, не только различаются, но и конфликтуют друг с другом. Один и тот же текст может быть понят как свидетельство веры, исторический документ, выражение культуры или как личная драма. Эти интерпретации несовместимы, и, хотя они дополняют друг друга, они не создают подлинного единства понимания.

Любой текст всегда больше, чем намерение его автора, потому что открыт к бесконечному порождению новых смыслов. Каждое новое прочтение – это всегда уже другой горизонт, другая позиция и другие вопросы. То есть Рикёр говорит о «понимании» не как об окончательной ясности, а, скорее, как о попытке удержания напряжения между разными прочтениями.

Наш гениальный соотечественник Михаил Михайлович Бахтин в чём-то очень близок к этим взглядам Рикёра, но даёт иную перспективу – он говорит не о конфликте интерпретаций, а о внутренней диалогичности.

Анализ романов Ф. М. Достоевского приводит его к идее «полифонии голосов». Ни один голос, как говорит Бахтин, не может быть окончательным, ни одно высказывание – замкнутым, и каждое слово всегда обращено к другому и, более того, предполагает ответ[17].

Таким образом, понимание не может быть индивидуальным актом: оно не возникает внутри сознания, как озарение, но всегда случается между. Между говорящим и слушающим, между текстом и читателем, между культурами и традициями.

Всякий акт понимания, по Бахтину, это событие – совместное присутствие разных голосов. Даже когда мы думаем «про себя», мы продолжаем внутренний диалог: разговариваем с воображаемым собеседником, спорим с учителем, откликаемся на чужой голос.

Наше «я» – это уже полифония, где звучат чужие слова и интонации. Так что наше понимание всегда диалогично. И эта диалогичность нас самих, от которой нам никуда не уйти, оставляет нас без «нашего», собственного понимания. Всякое наше понимание – процесс постоянного обсуждения.

Получается, что и философская антропология не даёт нам ответа на вопрос, что же такое «понимание». Более того, развиваясь дальше, эти идеи последовательно приводят к негативной диалектике Теодора Адорно[18], с одной стороны, и к постструктурализму Жака Дерриды[19] – с другой.

Важно, что эти две фигуры, по сути, ставят точку в истории философии. И мы видим замкнутый круг – по сути, пусть и очень своеобразно, они повторяют тезис Сократа: понимание – это не какое-то знание, а «разрыв» в очевидности. Адорно отрицает всякую тождественность и утверждает абсолютность инаковости, а Деррида утверждает радикальную множественность.

Что ж, философия оставляет нас ни с чем… Последовательный анализ приводит к тому, что «понимание» – через которое мы, по сути, и определяем собственное существование, – лишь кажимость. Это не «понимание», а бесконечное говорение, которое переговаривает самого себя, не схватывая сути дела.