Читать книгу Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 4

На небосклоне горело пламя зари, поджигало леса и горы, облака и долины, дороги, на которых громыхали кибитки, скрипели арбы, мычали волы и коровы, когда мюршид Гобзало быстрой бесшумной тенью прошёл вдоль двора.

…У дороги, с осёдланным конём в поводу его поджидал отец, но не один. Рядом, в папахах и бурках стояло несколько стариков, из тех, кои были на годекане.

В те времена суждение народа, общины, ещё крепко сохраняло свою древнюю силу. Тухум, тейп или тэми, был единой семьёй, и беда любого из его членов считалась общей бедой. Джамаат защищал своих одноаульцев, заботился о них. Тем же платил джамаату каждый из них. Жизнь вне общины – племени, в стороне была невозможной. Воллай лазун! Каждый чувствовал себя под защитой – крылом и клювом – своей общины. Оскорбление человека принималось как оскорбление рода, и это придавало каждому чувство гордости, внушало силу и непреклонность.

…Старейшие собрались в этот ранний час, озабоченные не только решением Гобзало ехать в Гуниб, не только тем, что единая их семья может потерять одного из самых сильных членов тухума, а тем, что пример одного мог пагубно отразиться и на других, мог расшатать, ослабить общину. Не посягая ни на чью собственность, джамаат считал своим долгом всеми мерами воздействовать на сознание своего члена, предостеречь, но главное, доказать ему всю неосновательность принятого им решения.

Когда Гобзало подошёл, многие встали, приветствуя его.

– Садитесь, садитесь, почтенные, я не заслужил такой чести! – Гобзало приложил руку к груди и поклонился собравшимся.

– Напрасно ты так…Ты из хорошей семьи, славного рода, – ответил один из аксакалов.

Наступила тишина.

– Говори, Хамид, пора! – обратились урадинцы к седобородому старцу с посохом.

Тот кашлянул в коричневый кулак, провёл рукой по усам.

– Подойди сюда! – обратился он к Гобзало, стоявшему поодаль от остальных.

Он приблизился к старикам и почтительно остановился. Обычно, Гобзало держал себя с каждым из них в отдельности, как свободный уздень, – как равный с равным, и если кому-то из них оказывал особый почёт, то честь сия воздавалась возрасту, прежним заслугам и седине. Но совсем иначе было теперь. Мюршид, Гобзало стоял перед собранием старейшин – хранителей чести тухума Урады, блюстителями вековых обычаев народа, и покорно склонял голову перед его гордым величием. Тех, Кто, Познал Жизнь, было много меньше, чем прошлым днём на годекане, но это ровным счётом ничего не меняло.

– Значит, ты всё же покидаешь Ураду, Гобзало? – спросил Хамид. Голос его прозвучал в прозрачном, ломком воздухе, как скрип расщепленного дуба. – Верно ли это?

– Верно. – Тихо, но твёрдо прозвучал ответ.

– Значит, хочешь разрушить свой очаг? Забросить родник? Оставить сына и дочерей на жену…Хозяйство на своих стариков? У тебя больше трёхсот голов в овечьем стаде. Есть и буйволы, и быки, и лошади. Это большие заботы и хлопоты.

Снова сгустилась гнетущая тишина. Слышно стало, как под обрывом журчит по окатистым валунам и гальке бурливая речка.

– Гобзало, брат наш… – продолжил Хамид, – джамаат нашего сообщества хорошо знает тебя и ценит. Волла-ги! Ты от плоти и крови нашей. Ты всегда был верной опорой Урады и Гидатля, другом своих соседей, всегда был первым среди лучших и в труде и в борьбе, добрым хозяином, храбрым защитником своего народа от врагов…

Голос аксакала задрожал, он осёкся, чтобы перевести дыхание.

Гобзало воспользовался этим:

– Люди!…Не заслужил я такой чести, чтобы дважды тратить на меня ваши слова и время. Пусть жизнь моя ляжет жертвой во имя Аллаха на ваш алтарь!.. Уо! Вы сами были всегда опорой и надеждой моей!..

– Постой! – властно прервал его Хамид. – Воистину, джамаат всегда помогает своим. Воистину. Человеку нельзя жить вдали от общины. Хо! Что может сделать человек, если останется один? Он будет несчастен и жалок, как сорванный ветром листок. Урада считает тебя сыном своим и хочет предостеречь от гибели. Вай!.. Тяжела для селения будет потеря…

Гобзало побледнел, потом отчаянье залило его лицо тёмной краской. Билла-ги! Как ему быть? Он всё уже прежде сказал джамаату, и не в его чести было лгать или оправдываться. Но старейшины упрямо ждали ответа.

– Уважаемые! – он прервал, наконец, тягостное молчание. – Я всё сказал вам. Не принуждайте меня ловчить. Лучше побейте камнями.

– Останься, Гобзало!

– Останься! Не покидай Ураду! – послышалось кругом.

– Тише! – сурово сказал Хамид, потрясая посохом. – Продолжай! – обратился он к Гобзало.

– Тухум зовёт меня братом, я в долгу перед ним…Вы знаете: больше сотни голов в моей отаре. Есть быки и лошади. Если мне суждено погибнуть в Гунибе… – он по-очереди ответил на каждый взгляд, – то хочу разделить всё это поровну на две части. Половину оставить за моей семьёй, а половину передать общине для тех, кто в нужде.

– Гобзало! – поднял голос один из старейших. – Твоя щедрость нам известна. Ты не раз одаривал нуждавшихся в Ураде, пригоняя баранту из набегов. Добро же твоё нажито твоим трудом, острой шашкой и храбростью. И пусть оно останется у тебя. Но ты – брат наш, и мы, последний раз просим, не принуждаем тебя, остаться с нами, не уходить!

Много ещё сильных и мудрых слов было сказано аксакалами, но твёрда, как кремень, была клятва мюршида Гобзало, данная Шамилю, и незыблем, хоть и труден, и смертельно опасен, был его долг перед ним.

Талла-ги! Народ в лице старейшин решил отпустить и благословить Гобзало. Все поняли: только крайняя необходимость, священная убеждённость могли побудить этого человека, в день рождения сына, – покинуть родное ущелье. Уо! Гобзало мужчина. Воин. Мюршид. Он знал, что хотел.

Почтенные старцы, выполнив свою миссию, застучали посохами о камень. Отец и сын остались одни.

– Гобзало! – сказал Ахмат, напутствуя его на прощанье. – Хужа Алла…Ты не хочешь остаться, и сердца наши с матерью стонут, разлучаясь с тобой. Но знай, Гобзало! – голос отца задрожал, как перетянутая струна пандура. – Я горжусь тобой и твоим выбором! Правильно! Будь верным своему слову. Добрый путь тебе, и да поможет Аллах вам, – защитникам Гуниба и Шамиля! Но помни всегда родные горы, сын, своё ущелье, аул, братьев своих, могилы предков! Не забывай никогда наших гидатлинских святынь и адатов! Воллай лазун! Если Небо будет благосклонно к тебе…Ты в любой день волен вернуться сюда. Помни материнское молоко, вскормившее тебя, помни о детях и жене. Помни Танка! И знай, что сердце наше обливается кровью, расставаясь с тобой. Ай-е! Взгляни на эти горы, сынок! Здесь жили твои предки, горы эти были свидетелями их радостей и печалей! Запомни наших орлов…Не забывай ни о чём, ибо всё это твоё!..

Неожиданно лицо отца жалко сморщилось, и глаза сразу застеклили слёзы. Сквозь их искрящуюся грань Гобзало близко увидел побледневшее лицо отца с такими же, как у него глазами. И вдруг, точно срубленный саблей, хромой старик, упал головой на плечо сыну. Был он когда-то выше Гобзало, а теперь усох, закостенел, стал ниже, и давно небритая, сухая голова седым колючим репьём лежала на высоком плече сына и мелко тряслась, каждой складкой, каждой морщиной… Но вот, в голосе его вновь зазвучала прежняя медь, а красные от слёз глаза строго сверкнули:

– Помни: мужество не спрашивает, высока ли скала? Доблестная смерть для воина – храбреца лучше позорной жизни. А теперь скачи в Гуниб к Шамилю, только помни крепко мои слова…помни из какого ты рода… и будь достойным своих гор!

Больше они не проронили ни слова. Одним махом, с места, хищным длинным броском Гобзало взлетел на спину ЧIора. Одним стремительным, мощным порывом сорвал жеребца в галоп, подняв за собой шлейф белой пыли.

Уже на подъёме, перед спуском к мосту, он осадил коня, повсему предчувствуя что-то неладное. Обернулся и помахал рукой. Отец, оперевшись на посох, продолжал стоять, покуда сын окончательно не скрылся из виду.

Хай, хай…Знал ли Гобзало тогда, что больше уже никогда не увидит ни его, ни свою любимую мать. Они уйдут из жизни один за другим, с разницей в пять дней, после чёрного известия из Гуниба, что их сын Гобзало погиб в неравной схватке с урусами.

Да-дай-ии! Пристрастные родительские глаза, как и сердца, – слепы. Бедность злее огня, а поганый язык опаснее пули. Чёрный слух о гибели Гобзало, пущенный кем-то…без кинжала и яда убил стариков, так и не сумевших пережить сего слуха. А между тем, слух о пороке, как и о смерти, хуже, чем сам порок или смерть. В горах Дагестана говорят: «Что видел – правда, что слышал – ложь. У лжи одна нога огневая, другая из воска».

Всё так… Да только человек мечтает, а судьба смеётся.

* * *

Солнце над ущельем поднялось на ладонь, когда Гобзало, миновал пограничный мост и погнал коня по знакомой тропе. Впереди, внизу шумела быстрая вода. Сзади ещё были слышны заливистые отголоски перекликавшихся петухов в ауле. У Гобзало был негласный принцип: «Думать о худшем, а надеяться на лучшее». Этой привычке он следовал и теперь, – ехал уверенно и не гадал о будущем. Но когда достиг тех мест, где паслась общинная отара, и узрел раскинувшееся по родным склонам стадо, тоска железными перстами сжала сердце. Только теперь почувствовал он, как трудно будет ему расстаться, и возможно, навсегда, с землей, где протекало его детство, вся жизнь, где вкушал он и горе, и радость, где научился чувствовать и думать. Звенящий шум родных ручьёв ласкал и убаюкивал слух Гобзало. Ему чудилось, что огромные, голые и бесплодные скалы таят в себе необъятные силы, и даже блеяние овец звучало для него, как песня.

Всё вокруг: от горделиво-лазурного высокого неба и величавых оскаленных гор до самого мелкого щебня, – решительно всё здесь было безмерно дорого Гобзало, и расставание стоило ему полжизни. Но таково уж было предначертание судьбы воина. Из века в век, как хищные стаи волков, отряды горцев скитались по ущельям, каньонам, долинам и перевалам в поисках славы, добычи, любви и удачи. Из века в век за их быстроногими скакунами вилась бурая пыль и чёрное вороньё. Воллай лазун! Так издревле был устроен их мир. Волк меняет шерсть, но не натуру. «В горах тесно, зато в сердце широко. Мир-курдюк, в середине – нож: режь и ешь, – говорят горцы и, не покидая села, шутят: – Курица соседа, кажется гусём, а баран за горой – буйволом!»

Что же до Гобзало, то ещё больше наживы, войны и набегов, он любил Мариам и своих детей, и ради того, чтобы быть с ними, сохранить очаг своей сакли, он готов был, не задумываясь, отдать свою жизнь.

Биллай лазун! Многих, очень многих прекрасных, сокровенных чувств лишался он, вновь расставаясь со всем тем, что любил и ценил с детства, с чем прожил всю жизнь. Но любовь к семье, к Ураде, к Дагестану, верность Имаму Шамилю – требовали, чтобы он отказался от всего, и гнал своего коня навстречу судьбе. Уо! Его поединок с судьбой продолжался и он, – обязан был его выдержать с честью.

* * *

Впереди показалась дубовая роща. Тропа, уползавшая серой гюрзой в дымчатый полумрак; на резной листве – утренние золотые розбрызги света, переливчатый щебет птиц, изумрудные своды аркад и тусклая латунь узловатых ветвей…

Конь, как будто сам, зная, что ему делать, бодрым скоком свернул с обочины на пустынную тропу. Гобзало с неизъяснимой тревогой подумал о своём летучем отряде, оставленном у подножия Килатля; об Одноглазом Магомеде подумал, об Али, о мрачном великане Гуле подумал…Когда среди лесных придыханий и шёпотов, перекличек птиц, – послышался нарастающий лошадиный топот, обрывки голосов и приглушенный звяк стремян и уздечек.

Гобзало на мгновенье сузил свои чёрные глаза, обрамлённые усталыми морщинами. Хищный фиолетовый отсвет вспыхнул в зрачках. Позади, меж стволов промелькнули две тени, потом ещё пять или семь, прильнувшие к гривам летевших коней.

Вместо того, чтобы укрыться в зелёном подлеске и переждать, Гобзало быстрым привычным движением выхватил из медвежьего чехла карабин, и поворотив коня, направил того прямо на своих преследователей.

Волла-ги! Теперь он видел их хорошо, – чёртова дюжина, всё при оружии, быстрые, словно ветер. То, что это были свои – гидатлинцы, у мюршида сомнений не было. Покрой одежды, папахи, сбруи коней, амуниция – говорили сами за себя, как шкура и окрас зверя. Дело в другом! Друзья или враги?

Уо! Гобзало прекрасно знал, что после предательства наибов, он как голубь в когтях ястреба, рисковал жизнью…Кебед-Мухаммад из Телетля, другие вожди и наибы, перешедшие на сторону русских объявили всем жителям Дагестана, под угрозой жестокой казни, не принимать и не потворствовать приспешникам Шамиля. Знал Гобзало и другое: жители селений, взявшие сторону изменников, могли в любую минуту потребовать его выдачи или даже убить. Хо! Покуда он находился под защитой своего джамаата, враги не могли открыто напасть на него, но теперь, в горах…один Создатель знал, что его ждёт…

* * *

Грозно предупредила о себе винтовка мюршида. Умышленно посланный чуть выше голов свинец, злобно визжа, оббивая листья и сучья, вгрызся в ребристый ствол векового дуба, осыпав колючим крошевом всадников.

…Мчавшиеся сзади наскочили на передовых, смешали ряды, закружились на узкой тропе. Хотели было подъехать ближе, но громкий голос Гобзало заставил их осадить коней.

– Стойте! Чего надо? – крикнул с седла Гобзало. Отсвет лимонных лучей, сквозь листву, упал на воронёное дуло. Одноглазая винтовка смотрела тёмным оком, определённо угрожая, перемещаясь с одного наездника на другого. – Что? Взять вздумали? Ну, бери, кто смел!

– Ассалам алейкум, брат! Зачем стрелял?!

– Э-э! Мы с миром!..Тебе в помощь пришли! Опусти ствол от греха…

– Почём мне знать, что у вас на уме? Ну!

– Небом клянусь, брат! Ва-а! Без злого умысла мы…

Грозно взирая на джигитов огненными глазами, продолжая цепко держать их на прицеле, Гобзало бросил:

– Мне не по вкусу ваши клятвы! Собачий хвост им цена…Хо! Если вы волки, а не шакалы…Бросайте оружие на землю. Всем спешиться! Или клянусь Кораном, дальше с вами заговорит мой карабин.

Всадники, все как один, беспрекословно выполнили приказ. И только тогда мюршид Гобзало поверил им, сунул карабин в чехол, сменил гнев на милость.

Билла-ги! Перед ним и вправду стояли тринадцать прекрасных молодых джигитов Гидатля. Да таких статных и стройных, что даже врагов ослепила бы их мужественная красота.

– Э-э, да я вижу среди вас урадинцев, соседей моих, братьев Чееровых. Это ты, Магомед? А рядом твой младший брат Алиасхаб?

– Да, уважаемый. – Они с почтением склонили головы.

Чувствуя полное доверие к юношам, Гобзало сам легко соскочил с коня. Подошёл к Чееровым в своём пыльном дорожном платье, вооруженный с головы до ног. Нет, он не был молод, как они, но был хорош своей особой воинской статью, соколиной стремительностью и львиной осанкой. Храбрость его была примером для мужчин, а тополиная стройность и суровая красота – предметом воздыханий для женщин.

– Но зачем вы здесь? – Гобзало пытливо всмотрелся в их лица.

Оба урадинца с блестящими глазами, в которых тлел непримиримый огонь мести, жадно и преданно смотрели на него. – Что молчите? Ваш отец громче других рвал глотку на годекане, что не пустит своих сыновей в Гуниб.

– У нас свои языки…

– Свои папахи на головах!

– Так вот и цените больше не папахи, а что под ними, – усмехнулся мюршид и дружески потрепал крепкое плечо Алиасхаба, которое радостно дрогнуло под его пальцами и налилось чугуном силы.

Гобзало, хмуря брови, прошёлся вдоль примолкшего ряда воинов, придерживая рукоять своей шашки-гурды.

– Что ж, все вы волки? И здесь, чтобы рвать глотки русским собакам? Это хорошо! Воллай лазун! Злая, неумолимая сила пришла на Кавказ. Биллай лазун! Опаснее, чем полчища кровожадного Надир-шаха и гибельнее злобных орд Хромоногого Тамерлана! Урусы – вот это зло! Великий Имам встал грудью на пути сего зла. Но его предали подлые и продажные псы! Яд тарантулов течёт в их презренных жилах. Их поганые языки о Шамиле говорят только хулу. Но если их козни погубят Имама… – Гобзало захлёстывало горячее бешенство, заливало глаза алой тьмой.

– Вы все!.. Весь Кавказ поймёт позже, как нам будет его не хватать! Как осиротеют наши благословенные горы. Но беда в том, что народы Кавказа поймут все это убийственно поздно, когда великого Шамиля не станет…

Гобзало, оборвав речь, каким-то безумным, пугающим взором, окинул седые пики гор, склоны, изрубцованные складками и глубокими надрубами расщелин, плывущее над ними золотисто-белое гривьё облаков, и снова впиваясь в медные лица, опустошенно сказал:

– Да-а. Останутся эти горы и небо, также будут греметь и пенится водопады, под облаками будут парить орлы, но всё уже будет не так… Совсем не так! Не будет нашего пророка Шамиля, который положил на алтарь Кавказа всю свою жизнь, во имя Всевышнего и свободы всех нас! А ведь именно за это и надо драться, братья, только за это и стоит умереть!

– Аллах Акбар! – взорвалась иступлёнными криками роща.

– Аллах Акбар! Веди нас, учитель, резать русских свиней! Выручим Шамиля!

– Мы не только встретим огнём и сталью врага! Волла-ги! Мы обрушим Небо на их нечестивые головы!

Белая узкая улыбка, как крыло каспийской чайки, озарило бронзовый лик мюршида, когда он увидел на молодых лицах влажный хищный оскал. Джигиты жадно внимали ему, ожидая приказа, и мюршиду подумалось в тот момент, что нет на Кавказе силы, коя могла бы удержать сей смерч ярости, решимости и отваги. Первый же отряд гяуров почувствует, как остры их кинжалы и шашки… Всякого, кто попытается штурмовать Гуниб-крепость, примет в объятия холод могилы. Талла-ги! Об этом говорили горящие, непримиримые взоры. А сыны Гидатля привыкли выполнять обещания и клятвы.

Нет, на их лицах – горского чекана, не было и тени сомнения, – одно нетерпеливое ожидание. Что прикажет им вождь. Пошлёт немедленно в бой или сам поведёт их на выручку Шамиля по тайным тропам, известным только ему.

Гобзало испытал при этом согревающее сердце тепло, от преданных гидатлинских глаз. Но уже в следующий миг, одержимый радостью взор его потемнел, как свинец. Строго и осуждающе посмотрел он на собравшихся воинов.

– Братья! – хрипло воскликнул он. – Каждый из вас клянётся в верности мне и нашему Имаму. Баркала. Клянусь Аллахом, нет лучших слов для моих ушей. Клянусь кровью своей! Я бы с радостью взял вас с собой… – Он, с внутренней саднящей болью, поймал на себе жгучий нетерпеливый взгляд боевого отряда, выдержал паузу, и точно шашкой резко отсёк. – Но все вы, – до единого отправитесь назад!

Джигиты остановились и замерли.

Все знали о важном даровании Гобзало – умении держать паузу и самому держаться с огромным достоинством. Но нынешняя немота, а затем жестокая правда, были подобны обвалу в горах.

– Уо!

– Гобзало! Что с тобой?! – взвились горячие голоса.

– Не-ет! Я не пойду наперекор джамаату. Как решил народ Гидатля, так и будет! Вам ли не знать? Слово джамаата сильней, чем шашка героя. Адат суров!

– Ай-е! – вновь взорвались клокочущие крики.

– Во имя Аллаха!..

– Нет, я сказал! У меня мысль и слово – одно! – Гобзало вспыхнул, как порох. Вах! Какая грозная, неукротимая воля звучала в нём.

Джигиты суеверно переглянулись и тут же прикипели взорами к мюршиду, не в силах поверить…Волла-ги! Всё в их кумире было прежним: чёрные, как гранат, глаза, резкие черты орлиного лица с высеченными, будто из камня, скулами, повадки дикого зверя, молчаливого, сильного, а потому непредсказуемого и опасного, и вдруг…

Не обращая внимания на глухой ропот голосов, Гобзало решительно подошёл к своему жеребцу, поймал носком чувяка узкое стремя, и беззвучно, мгновенно перекинув тело, слился с седлом.

– Аллах да воздаст вам, братья! – бросил он, отыскивая привычным движением правой ноги другое стремя. – Билла-ги! Кто ослушается, того уложит моя пуля! Вы нужны Гидатлю! Хо, я все сказал. Иншалла.

Словно поражённые громом стояли храбрецы – джигиты, заворожено глядя на уносившегося прочь всадника. Никто из них, озлобленных и взбешённых, не посмел нарушить грозного наказа прославленного мюршида.

Подавленные, в мрачном молчании, они вскакивали на своих коней. И, подобно хищной стае, потерявшей своего признанного вожака, угрюмо потянулись волчьей цепью к родным дымам.