Читать книгу Железный поход. Том третий. След барса - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 10

– А вот и нет, господин ротмистр! Ошибаетесь, – резко поднял Григорьев голос. – Чем больше мы поливаем нашей кровью древо Империи, тем дороже оно становится и нам, и потомкам. И, надеюсь, к обоюдному согласию: на войне приказывают умирать, а не сдаваться. Вы же, Аркадий Павлович, как вижу, хотите и невинность соблюсти, и капитал приобрести? Так хочу разъяснить на пороге, – морща в запале строгое сероглазое лицо, сцепляя в замок пальцы, заявил Виктор: – В белых перчатках войну не делают. И еще: ты полагаешь, Аркадий, я тут прожигаю деньги? Содержу любовниц и лошадей? Дудки, голубчик! Я служу здесь нашему Государю!

Все это время Лебедев сидел напротив, неторопливо курил трубку с костяным наборным мундштуком и то поигрывал желваками, то смеялся темной зеленью своих глаз.

– De quoi s'agit? Qu'est-cе que tu dis là?³⁸ Какого черта смеешься надо мной? Я не слепой!

Аркадий, видя возбужденное замешательство друга, вновь улыбнулся, не удержался. Взгляды их столкнулись, и Григорьев, краснея хрящами ушей, поднял голос:

– Я прошу объяснений, ротмистр! Довольно здесь faire le pitre!³⁹ – Изволь, давай обсудим, брат.

– Я не люблю дебатов.

– Тогда не начинай. – Аркадий хлопнул о каблук трубкой, выколачивая из чубука прогоревший пепел, и примиряюще сказал: – Брось ершиться, любезный. Тень на плетень наводить, то я тебе не друг?

– В том-то и дело! – не скрывая обиды, почти по-детски открылся Григорьев. – Брутальный тип ты, Лебедев. Гляди-ка, как забурел, в Польше ли своей, в Санкт-Петербурге… Совсем перестал смертоньки бояться, Аркаша… чужой и своей. Ты вот тут язык распустил, а того не знаешь: на Кавказе и стены уши имеют. У меня пронесет, а вот за порог выйдешь – смотри. Ссыльный край, та же каторга. – Виктор понизил голос, оглядчиво посмотрел на приоткрытое окно, за которым был слышен скрип бычачьих подвод. – Тут, в перезвоне шпор… тайных глаз, ушей и чернил будь здоров разлито. Поди разберись, кто из них военный пристав, кто скрытый филёр, кто agent secret. Услышат речи твои, ткнут перо в склянку с ядом… и поминай как звали. Для начала разжалуют, а там гляди… Уж сколько героев таких погорело.

– Н-да… – Хмурый ротмистр машинально жевал кусок кáды⁴⁰, гоняя по-над скулами комки желваков, не ощущая сладости выпечки. – А я-то думал, на Кавказ ссылают…

– Ты «ду-мал»! – вновь набивая трубку, горячо перебил Виктор и, напряженно щуря из-под длинных выгоревших ресниц яркий живой глаз на Аркадия, молвил: – Вот тебе мой совет: о политике забудь. Дерьмо не трогать, сам знаешь… Не наше это дело, грязь да и только. Мы офицеры, брат, рождены для другого. У нас еще так говорят на собраниях: «Политики нет там, где свинью громом убило». На кой тебе эти самокопания? Тьфу, тьфу… быть может, для тебя лютый чечен уже пулю отлил, а ты?..

– Ну спасибо, голубчик. За такую ворожбу следует непременно выпить. – Лебедев беззлобно улыбнулся и потер костяным мундштуком о колено. – Все верно, Виктор Генрихович, все правильно. Спасибо за совет… Все не без греха. Все страдаем от глупости: дураки – от собственной, умные – от чужой.

– Рад, что согласен… Рад, что убедил! – Григорьев оживленно зажурчал брагой и, явно желая сменить неприятную тему, подытожил: – Главное – не ставить иллюзорных задач, Аркадий Павлович, решение оных тебе неизвестно. Давай зажжем Божью свечу в нашей беседе. И вообще, к черту мрачные мысли! Живем один раз, а разговоры все за упокой да за душу. Давай лучше о женщинах, о вине… Только в восторгах любви люди ощущают счастье бытия и, прижимая губы к губам, обмениваются душами. Но у нас, дорогой, Аркашенька, дам нет, а посему целоваться в губы, как фавны, не будем. К слову сказать: без женщин жить трудно, а с ними накладно. Так что все к лучшему. Зато есть вино и водка. А алкоголь, как известно, тем паче на войне, есть посредник, примиряющий человека с действительностью. К примеру, водка! – Григорьев, будучи в ударе от выпитого и от негаданной встречи, бурлил и кипел: – Так значит, водка-с – это, mon cher, ей-Богу, волшебная жидкость, коя превращает черную тоску нашего пограничья в белую горячку. С этим злым демоном можно смириться, бороться или сойти с ума. Сегодня, по обстоятельствам… я-с предлагаю бороться!

– Браво-о! – Лебедев от души рассмеялся, поднял кружку с хмельным нектаром. – Право, отрадно сознавать, Victor, что мы снова вместе. А также отрадно, что офицер, с коим мне суждено служить, так думает. За дружбу, за Государя!

Чокнулись, выпили; заедали ядреную брагу чуреками и хинкали. Смотрели друг на друга, вспоминая далекую юность, ощущая при этом сыпкие мурашки, бежавшие по телу.

Григорьев изменился за годы неузнаваемо. Почти ничего не осталось в этом мореном солнцем, ветром и временем кавалеристе от того щуплого голенастого Витьки, с которым более пятнадцати лет назад Аркадия развела судьба. Он заматерел, раздался в плечах, хотя по-прежнему оставался поджарым и легким на ногу. Волос в густущих усах порыжел и кое-где схватился инеем седины, стал жестким, как проволока; лицо огрубело, равно и голос, и он казался Лебедеву старше своих действительных лет. Одни лишь глаза оставались те же, вернее, правый глаз, другой же смотрел недвижимым осколком стекла, будто чужой, мешая стороннему взгляду. Аркадий гнал от себя неудобство, внимал собеседнику, прицельно глядя в здоровый глаз, и тонул в искрящемся беспокойстве его зрачка, в котором мелькали картины и лица былого.

– …Вы жизнью-то то не брезгуйте, голубчик… Лучшего не придумали, черт возьми! – Григорьев продолжал балагурить, не забывая налегать на вино. – Эх, все же ловко мы нынче сошлись лоб в лоб. У меня, ей-ей, в разуменьях все помутилось… Ты брось, Аркадий, свою известную брезгливость да гордость. Ешь, не стесняйся, что Бог послал. Тут, брат ты мой, полнейший халал, харамом⁴¹ не пахнет! Что делать? С волками жить – по-волчьи выть. Мы тут и в пище, и в иных делах бытуем как азиаты. Руководство одно: «дозволенное» либо «греховное», ну-с, все понятно, в разумных пределах, без фанатизма, по-русски… А ну, давай еще вздрогнем, когда теперь придется? Давай, давай, встряхнись! Иначе я буду неумолим. Вот, вот, по-гвардейски! Хочу пожелать тебе стать генералом, Аркадий! Чтобы тебя, дай Бог, любили солдаты, уважали офицеры и боялись враги. Чтобы там, где появлялись твои молодцы, земля бы горела под ногами краснобородой сволочи, и пусть удача всегда сопутствует тебе!

Выпили. Обнялись. Закусили.

– Ну вот!.. А ты не хотел. – Штаб-ротмистр, шпаклюя сапогами пол, обошел полукружье стола и, торжествующе глянув на Лебедева, икнул: – Я ж не изверг, не мегер какой! Эко, как проскочила зараза! Даже и неприлично-с… А почему бы нет? Да за такой-то тост… Вот попомни Григорьева, быть тебе генералом! Ты, Аркадий, всегда был первым средь нас.

* * *

Вырваться из цепких рук Виктора Генриховича Лебедеву удалось едва ли не с боем. До дому, где столовался, он добрался уж к вечеру, и то, признаться по совести, выручил случай. Не на шутку раздухарившийся штаб-ротмистр гремел «воспоминаниями» и «победами», швырял деньги под ноги, грозно звенел шпорами и командным голосом призывал своего порученца, желая немедля отправить того за новым ведром чихиря. При этом он рвал на себе стоячий ворот мундира и, боево сверкая глазом, орал:

– Что деньги, брат? Дерьмо! Ежели их не разбрасывать, как навоз, от них, подлюк, толку не будет!

Наконец объявился Архип, и из-за раззявленной двери сквозняк потянул с база запах конской мочи и подопревших бревен. Насилу разглядев в табачном дыму господ офицеров, он подтянулся, продолжая, однако, мять заскорузлыми пальцами полинявшее сукно шаровар.

– Где тебя носит, дубина? Службу не знаешь, подлец? – насыпался на него с порогу Григорьев. – Ишь, чертило, глаза вылупил! Знаю я тебя, деятеля… Верно, опять за спиной у меня мутишь свое? Роешь лапами, как кобель хориную нору, м-м?

– Никак нет, ваше скородие-с. Подсоблял порохá солдатам до складу таскать.

– «Пороха», говоришь? Ну, и? – Шея штаб-ротмистра, залитая кирпичным румянцем, натужилась венами. – Что пыжишься, идиот, не лопни. Доложи по форме.

– Так ыть, шо ж доложить? – затруднительно кашлянул в кулак вестовой и суетливо добавил: – Всё путем. Токмо воть… молодняка унтер зазря понагнал. Глупые оне еща, щенки. Воть я им и воткнул, дуботовкам. «Ду-ра-а! – ору. – Эт же пороха, мать вашу в дышло!.. Как берете, ироды? Как ложите? На воздух поднять фурштуд хотите?! Неси нежнёхонько, як брюхатую бабу, с низов придёрживай, не споткнись!»

– Ясно с тобой, Архип. – Драгун, рассасывая трубку, смахнул с губы прилипшую табачинку и, глядя соловым взглядом в светлые разбойничьи глаза порученца, сказал: – Тут вот какое дело, любезный… Мы в состоянии противоестественном, да-с. Сам видишь… Друга своего по кадетскому корпусу встретил… Прошу-с любить и жаловать, – через икоту припечатал Григорьев. – А п-посему мигом… до Петрова, туда и обратно, ущучил, шельмец? Ежели к сроку, пятиалтынный за мной.

– Премного вами благодарен, ваше скобродие! А можно-с и мне… в честь прибытия вашего друга кружечку?..

Виктор Генрихович, вконец ошалевший от выпитого, посмотрел на Архипа премутным взором и, шаря по скатерти пальцами в поисках так и не раскуренной трубки, пожал плечами:

– А хрен тебя знает… можно тебе… или нет. Оставь нас совсем, дурак.

На этой ноте Лебедев вздохнул облегченно, потому как Григорьев, к огорчению вестового и к его, Аркадия, радости, уронил на стол голову и уснул под тихий свирист запечного сверчка. «Вот он, тот случай в жизни, – весело подумалось ротмистру, – когда самой тонкой хитростью оказываются простота и откровенность».

– …Ну, догутарились, значить, помоги нам Боже! – занозисто разорялся впотьмах сеней Архип, раздосадованный финалом. Он был явно не в его пользу. – Вот он – ваш господский ответ… Завсегда так… Сами нажрутся завыше бровей, рассупонются, демоны, а туть знай наглядывай… Жадюги. За чихирем-то бежать, чо ли, ваше скобродие-с? – Озадаченный вестовой с плохо скрытой надеждой ткнулся было к вышедшему на крыльцо Лебедеву.

– Уволь, голубь. Лучше дай направление, как… мне… пройти к мельнице… к дому пора.

Сивоусый Архип нехотя тыкнул вперед себя культяпым, без одной фаланги пальцем и, матькаясь в усы, понурым мерином зачикилял в хату.

* * *

Дымная пыль паутинистой занавеской затянула низкое окно. Невеселое, будто с похмелья, солнце заглянуло в стекло и торопко покатилось под уклон.

…Аркадий, подуставший, но откровенно довольный встречей, лежал на своей походной кровати, закинув руки за голову, и подводил резюме: «Разве нынче не хорошо? Ей-Богу, хорошо! Вот я и в Грозной… легендарной Грозной, ермоловской… то ли еще будет? Есть ли у вас разочарование, mon ami, червь сомнения? – Он сам себе задал вопрос, почесал со вчерашнего дня не бритую щеку. – Ничуть не бывало! Ах, Витька, ах, душа… Как ты там каламбурил: Слабые спят лицом в салате, сильные – в десерте?… Так, кажется… Ну, ну…»

Лебедев поймал себя на том, что ему как-то изнутри по-праздничному зудливо и весело. «И чего это я без дела улыбаюсь? Уж не звоночки ли это запоя? Может быть, кликнуть Васельку… еще рюмку? Нет, будет, сдержись. Запой дело скверное. Он чередуется страхом и эйфорией, когда человек готов броситься в пропасть, лишь бы избавиться от головокружения проблем: неуверенность, муки совести, «Так ли я живу?», «Прав или не прав?», словом, кошмар и морока… Что ж, такое случается… Аргумент из графина тоже аргумент, хотя от рюмки к рюмке истина становится все сомнительней и, как правило, тонет в бессвязных восклицаниях и обостренных обидах… Нет, эт-то несерьезно».

Наблюдая за быстро черневшей синевой неба, Аркадий словно порвал доселе сковывавшие его путы, и перед ним понеслась галерея образов, но отчего-то все большей частью тяжелых и томительно-грустных.

…Сегодня за столом Виктор не только сыпал историями и анекдотами из фронтирной жизни… Дрожали на его ресницах скорбные слезы и о погибших, и о маменьке Татьяне Владимировне, о скоропостижной кончине которой он узнал из запоздавшего на месяцы письма. «Господи. – Аркадий Павлович наложил на себя крест. – И моих-то любимых старичков – самых родных и близких на земле – уж давно нет. Помяни Боже души усопших рабов Твоих, родителей наших и всех сродников по плоти… и прости их вся согрешения вольная и невольная, даруя им Твое Царствие… Все мы под Тобою ходим, все не знаем, где и когда сложим голову».

Не желая рвать душу столь печальными думами, Аркадий сосредоточил память, живо вспомнил важное утверждение штаб-ротмистра:

– Верь, верь мне, Аркадий! Бьюсь об заклад, граф Бенкендорф положительно уведомил меня – со дня на день в Грозной грядут перемены. А Константин Константинович, я тебе доложу, не фунт изюму. Раз сказал – значит, тому и быть. Полковник слов на ветер не бросает. Да ты еще наперед убедишься.

– Я, кстати, предписан поступить под его начало, – поделился Лебедев. – Доклады и знакомство с начальством вновь прибывшим назначены на послезавтра, с утра.

– Искренне поздравляю! – Виктор крепко пожал руку Аркадию. – Граф превосходный, опытный командир и благородный человек. Вот крест, не пожалеешь, голубчик.

– Дай Бог… Значит, прибытие на Кавказ светлейшего князя Воронцова не нонсенс, – вслух заключил Аркадий. – Да, все течет, все изменяется. Что ж, alea jacta est − Жребий брошен… Лишь бы это решение в Петербурге не было сделано currente calamo.⁴²

– На все воля Божья. – Григорьев в тон сомнениям ротмистра развел руками. – В штабе недвусмысленно говорят: «Государь остался крайне недоволен безрезультатностью операций на Кавказе. По его разумению, плохи были и Гурко в Чечне, и Лидерс в Дагестане… Не справились генералы с возложенной на их плечи миссией».

– А что же его высокопревосходительство генерал Нейгардт? У меня… была с ним аудиенция в Ставрополе. Старик угостил даже своим грузинским «коньяком».

– Вот как? Занятно, – подивился Григорьев, затем изломил крылом бровь, покрутил кольцеватый ус и выдал: – А что Нейгардт, Аркадий Павлович, супротив Императора? Тут, брат, субординация, как у нас шутят: «Никогда не напоминай слону, что его сделали из мухи». Писал наш Нейгардт, писал Александр Иванович в столицу, разбирая причины неудач последних экспедиций. Он мудрый вояка, битый волк… Он понял причину. «Чем больше войск, тем больше затруднений и медлительности…» Именно так он и доносил Его Величеству. Увы, у победы тысяча отцов, поражение всегда сирота. Шамиль ведет партизанскую войну. Уж сколько лет он избегает открытого боя, изматывает, стервец, наши войска, завлекая в горы и нарушая их сообщения. Моль обожает менять гардероб. Так и гололобые не стоят на месте. Что ни говори, а они хорошие тактики. Взять хоть того же Граббе. – Штаб-ротмистр с досады плюнул под ноги, помолчал, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух, потом задвигал острыми скулами: – Жаль, что и пример несчастного движения графа Граббе в Ичкерию три года назад с непомерным отрядом остался напрасным… Вот и на Акушу двигали целый корпус, а толку? Скопища Шамиля разлетелись, как саранча, ищи ветра в поле. А наши с обозами, без дорог, по ущельям… Вот и вас пригнали уплотнить ряды… Куда?! Сменить бы солдат гарнизона, дать отдохнуть егерям-куринцам, то дело… Но ведь вас пригнали сюда на забой. Да, да, не поднимай бровей, Аркашенька, как пушечное мясо. Истинный Бог. Я же говорил тебе соображения графа Бенкендорфа… Его Величество, будучи в Царском Селе, решил проникнуть в Андию и одним железным ударом покончить с ненавистным имамом. Исполнение своей монаршей воли он возложил на своего любимого генерал-адъютанта князя Воронцова…

– Так значит, главнокомандующим будет…

– Да, mon cher, его сиятельство светлейший князь… вместо Александра Ивановича. Как Бог свят, дело генерала Нейгардта – табак. – Григорьев снова сплюнул, растер сапогом плевок, потом, прочищая трубку, глянул прямо и коротко в глаза собеседника: – Так вот что… такие новости, Аркадий Павлович. Дождались. Недолго Нейгардту осталось «панствовать» кавказской «линейкой». Увы, заслуги стареют быстрее, чем их герои. А новая метла, сам знаешь… Да тебе-то что за печаль?